Вкрапление: об ответственности

 

У тех, кто знакомится с чудесами гипноза, возникает естественный и тревожный вопрос: а как далеко может зайти гипнотическое овладение личностью?

Нет ли опасности злостной манипуляции?

Возможно ли преступное использование гипноза?

Вопрос этот одно время оживленно дебатировался, особенно после ряда нашумевших во Франции процессов об изнасиловании под гипнозом. В подавляющем большинстве в таких случаях выяснялось, что один из двух элементов состава преступления отсутствовал: либо не было гипноза, либо не было изнасилования.

Однако ни публику, ни гипнологов это не успокоило. Гипнологи, понятно, стремились доказать, что их метод не содержит в себе угрозы морали, публика требовала подтверждений. Деликатность предмета не позволяла ставить решительных экспериментов. Судили по косвенным признакам. «Личность в гипнозе остается самою собой. Посмотрите: эта дама-сомнамбула ни за что не хочет вылить чернила на свой элегантный туалет». Вполне понятно, но аргумент слабоват. Французский гипнолог Коке, дав своей сомнамбуле в руку карту и внушив: «Это нож», приказал заколоть его (Коке). Внушение было выполнено беспрекословно. Тогда Коке дал в руки сомнамбуле настоящий нож и повторил приказ. Та замахнулась и, уронив нож, забилась в истерике.

И это методически слабо. Гипнолог создал конфликтную ситуацию: он приказал убить себя без всяких на то оснований. А суть преступного внушения состоит как раз в том, что совершаемый поступок уже не кажется преступлением.

Правда, можно спросить: а как же карта? Ведь она субъективно была ножом? Значит, не совсем… Важен ведь и тон внушения, а он вряд ли был тем же, когда в руках у испытуемой оказался настоящий нож.

Немецкий врач Кауфман решился на более серьезное. Он дал сомнамбулу пистолет, велел выйти на улицу и выстрелом убить полицейского. Внушение было немедленно и точно выполнено. Патрон, разумеется, был холостым, полицейский не пострадал, но шуму вокруг этого поднялось много. Кауфмана привлекли к суду. Он настаивал, что его эксперимент решает вопрос о возможности преступного гипноза в пользу «да». Однако ему возражали: в подсознании испытуемого оставалась уверенность в том, что убийства произойти не может; его поступок диктовался верой в авторитет гипнолога, и он не допускал, что врач может толкать его на преступление. В качестве контраргумента приводили и наблюдение самого Кауфмана над тем же испытуемым, который упорно отказывался выполнять внушение, угрожавшее его материальному благополучию. Словом, при анализе, как всегда, все запуталось.

Ну так как же?..

Гейденгайм решил проверить, возможен ли насильственный гипноз (не путать с изнасилованием под гипнозом). Он гипнотизировал роту немецких солдат, которым начальство запретило засыпать под страхом строгого наказания. Некоторые из солдат все же уснули.

Итак, насильственный гипноз как будто бы возможен, по крайней мере в определенных случаях, а именно: при достаточной слабости интеллекта и соответственной настроенности. Но такой простой ответ очень поверхностен, при более внимательном анализе все опять расплывается. Можно догадываться, что заснули те солдаты, у которых приказ «не спать» оказал дополнительное внушающее действие в пользу гипноза: раз так приказывают, значит действительно будет что-то сильное… Они заснули, можно сказать, с испугу. А может быть, и из подсознательного противоречия, и даже из подсознательного желания наказания… Думаю, что в роте, составленной из физиков-теоретиков, такого бы не случилось.

Мне часто приходится давать разъяснения по поводу отношения гипноза к так называемой силе воли. Под последним обычно подразумевают способностью психическому насилию либо над другими, либо над собой. Иными словами, способность к внушению и самовнушению (на короткой и длинной шкале времени).

Понятие сие, конечно, весьма расплывчато, а предрассудок, будто у гипнотизера должна быть какая-то сумасшедшая волевая энергия, весьма распространен. Он связан с представлениями о токах, флюидах и прочая. Человек с сильной волей — это гипнотизер, а со слабой, дескать, обречен лишь поддаваться гипнозу. Чушь.

Предрассудок этот иногда помогает гипнозу, а чаще мешает, вызывая сопротивление.

На самом деле пресловутая сила воли имеет к овладению гипнозом не большее отношение, чем к овладению любым другим навыком. Гипнозом не «обладают», им овладевают. А обладают в зачатке все — но, конечно, в разной мере, как и любым человеческим качеством. Есть ведь даже гипнотизеры-автоматы: их сконструировали недавно за рубежом. Принцип несложен: в машину вводят внушающую программу (внушение сна), которая воспроизводится репродуктором. Контроль по биотокам. Пока такие автоматы работают на уровне гипнотизеров класса ниже среднего, но, может быть, дальше придумают что-нибудь еще.

Среди гипнотизеров, как и везде, есть свои тупицы, посредственности, таланты и гении. Наиболее близка к гипнотической одаренности артистическая, это почти одно и то же. Выразительность, смелость, способность отдаваться переживанию и чувствовать другого человека, богатство подсознания…

Я недавно прочел одну зарубежную работу: специальное исследование психики гипнотизеров. Согласно наблюдениям автора гипнотизеры в большинстве истерические психопаты, с обостренным комплексом самоутверждения. В своем занятии они преодолевают чувство собственной неполноценности.

Это очень громко и страшно звучит, но тут, ей-богу, нет ничего страшного и кое-что верно. То же самое можно сказать опять-таки о большинстве артистов — хороших, настоящих артистов. Обостренная чувствительность плюс повышенная выразительность. Гипертрофия личности в сочетании с усиленным стремлением к воздействию на людей, к яркому утверждению в их глазах своего образа. Это все то же стремление к самовыражению.

Кстати, гипнотизеры почти исключительно мужчины. Почему? Отчасти, вероятно, потому, что сам процесс гипнотизации, особенно в императивном варианте, имеет много черт мужского доминирования. Но главное все-таки в традиции, в общественном стереотипе, в укоренившихся ожиданиях. Женщине труднее гипнотизировать прежде всего потому, что от нее не ждут гипнотической «силы». Но я знаю и женщин, которым удается гипноз, и в этой области, я думаю, скоро женщина займет такое же место, как и во многих других, ранее считавшихся чисто мужскими.

Замечено, что хорошие сомнамбулы сами легко становятся хорошими гипнотизерами. Возможно, им помогает в этом собственный артистизм, нередко весьма заметный, психическая живость, чуткость, способность к концентрации внимания. Хорошие актеры, обладающие огромной внушающей силой, обычно и глубоко гипнабельны. Способности к внушению и самовнушению — две стороны одной и той же медали. Некоторые известные гипнотизеры начинали свою карьеру с того, что впадали в глубокий гипноз у другого известного гипнотизера.

Но, конечно, полного параллелизма нет. Могут быть разные соотношения.

Человека, уже овладевшего гипнозом, загипнотизировать труднее, чем не владеющего, ибо ему, даже при полном желании, начинают невольно мешать критический подход и исследовательский интерес. Ему трудно забыться, очароваться, для этого нужна очень высокая, виртуозная техника, подобно тому как трудно произвести музыкальное впечатление на музыканта-профессионала. Тем не менее гипнологи все же проводили успешные опыты друг на друге, разумеется, по обоюдному согласию. Как это ни парадоксально, наибольшая сила воли требуется гипнологу именно для того, чтобы самому войти в гипноз.

— Ну а сами-то вы бывали в гипнозе? — обычный вопрос.

Да. Хоть, к сожалению, не в той степени, какую внушаю своим пациентам и испытуемым. На нескольких сеансах у коллег я стремился уснуть, но достигалась лишь легкая сонливость, расслабленность, отрешенность — первая стадия. Очевидно, мешал непроизвольный интерес, самослежка и критика, которую не удавалось отключить. Может быть, я слишком хотел наступления гипноза, не хватило силы воли или истеричности. Но уверен, что у меня возможен и сомнамбулизм, потому что могу вести беседы во сне, ничего о них не помня. Кроме того, я освоил некоторые формы самогипноза, аутотренинг, хотя и не могу (и не хочу) доводить себя до йоговской летаргии. Мне это чрезвычайно помогло, как бывшему невротику. Только человек, освоивший аутотренинг сам, может учить других, а в обучении всегда присутствует и элемент гипноза.

Ну а как же все-таки насчет преступных внушений?

Оптимизм тех гипнологов, которые настаивают на их полной невозможности, мне кажется, необоснован. Во всяком случае, в том, что касается сомнамбул.

Здесь, при должной методической изощренности, при продуманности программ гипноз действительно может стать страшным оружием. Внушенный сон, полное забвение… Перевоплощение личности… Любой мотив, любое переживание могут быть введены в психику сомнамбула и, обставленные должным образом, окажут свое действие. Нет, на это нельзя закрывать глаза и этого нельзя скрывать. Наоборот, это следует предавать широкой гласности, чтобы исключить возможность злоупотребления.

Но и паниковать, конечно, не стоит. Использование гипноза в преступных целях маловероятно уже потому, что слишком много других, обычных способов совращения, насилия и обмана.

Возможности преступных внушений в состоянии бодрствования столь велики и столь интенсивно и эффективно используются на протяжении человеческой истории, что опасаться гипноза — экзотического случая внушения — нет серьезных оснований. Он вряд ли может добавить что-нибудь существенное к тому, что уже есть. Преступно воспользоваться гипнозом— это значит воспользоваться беспомощным состоянием человека, и только. Но разве мало других беспомощных состояний: физическая и психическая слабость, невежество, нужда, горе? А детство — разве не сплошная беспомощность? Старость?.. Разве не беспомощны пассажиры самолета, разве не зависят целиком от здоровья, квалификации и воли пилота?

В гипнозе нет ничего страшного, если его ведет ответственный человек. А безответственный страшен всегда и везде.

Зато в положительном смысле от гипноза, думается мне, можно ожидать еще многого. Обучение школьников под гипнозом в Японии — доктор Мацукава. Там же — гипнотическая подготовка служащих некоторых фирм, продавцов, стюардесс. Сеансы по радио для курильщиков в Соединенных Штатах, а также по телефону: набрали номер, и слышите голос гипнотизера. Да, здесь есть еще что придумать, и жаль, что у нас это идет пока слабо, почти никак.

Коллега Райков пока едва ли не единственный энтузиаст. Используя метод перевоплощения, он стремится оптимизировать некоторые виды деятельности, в частности обучение рисованию. Мне его работа представляется очень полезной, хотя и не врачебной. Напрасно некоторые коллеги относятся к нему недоверчиво и, может быть, даже с долей ревности. Райкова упрекают за саморекламу. Но реклама этому делу нужна, больше просто нечем выводить людей из косного состояния. Можно и нужно критически оценивать конкретные результаты, но надо приветствовать усилия в этом направлении.

 

 

Экспериментальная и прикладная гипнология находятся еще в зачаточном состоянии. Но мне кажется уже несомненным, что гипнотическая оптимизация может служить любой деятельности человека. Я не вижу в этом никаких ограничений, кроме чисто индивидуальных и, конечно, моральных.

Ведь любая деятельность, особенно творческая, в своем оптимуме приближается к гипнозу: по концентрации внимания, по мобилизации подсознания. Это уже проверено десятками великих: для высочайшего творчества нужно нечто вроде активного самогипноза, аутосомнамбулизм. Я имею в виду, конечно, сам творческий акт, вдохновенное свершение, а не предварительную подготовку, которая должна быть долга, как зима, не почву, в которой смешиваются и семена воспитания, и гены, и перегной общественных настроений.

 

СОЕДИНЯЙ И ВЛАСТВУЙ

(Зачем нужны массовые сеансы)

 

Волнение каждый раз. Перед массовым сеансом во столько раз больше, во сколько аудитория больше одного человека. Парадокс: ведь на самом деле во столько же раз больше вероятность успеха. Впрочем, говоря строго, наверное, не во столько же — я не силен в статистике, но все-таки здорово повышается по сравнению с индивидуальным. Мне ведь нужны не все, а хотя бы несколько человек, а они обязательно найдутся… Чем больше народу, тем больше шансов найти хороших сомнамбул.

Это обычный глупо-нормальный невроз выступающего, который сам по себе есть социально-психологическая загадка. Страх не оправдать ожидания, не справиться с ролью… Страх за себя перед другими, за свой образ в глазах других… В конце концов не все ли равно?.. Ну не понравлюсь, ну не удастся, подумаешь, какая беда, ерунда по сравнению с вечностью. Не удастся один раз, удастся в другой… Да и не может не удаться… Всегда удавалось… (Аутопсихотерапия.) Страх, подобный, в сущности, тем контрастным навязчивостям, которые лезут в голову моему П. Б. У психастеников он особенно силен, а я психастеник в порядочной мере. Выручает аутотренинг, самовнушение и сам процесс.

Хорошо, когда есть ассистент.

На одном из сеансов в записке, присланной во время предварительной лекции, была высказана гениальная догадка: «По-моему, вы уже начали гипнотизировать». Я не спросил, кто автор записки, но он мог быть либо отличным потенциальным сомнамбулом, либо душевнобольным, либо очень умным человеком.

В самом деле, сеанс массового гипноза начинается задолго до того, как я произношу:

— Внимание…

Он вовсю идет уже тогда, когда я говорю что-то получленоразделыюе о гиппокампе и подсознании и когда показывается знаменитый опыт Бэкона: какая-нибудь девочка держит в руках нитку с привязанным кольцом, думает о маятнике, а нитка раскачивается в такт мысли. (Идеомоторика.) Сеанс начинается с момента, когда люди начинают собираться в зале. С жужжащей раздевалки. С афиши, где крупными буквами написано слово ГИПНОЗ. Нет, еще раньше: с первых темных сведений, что существует такая штука — гипноз. Со смутных представлений, что есть некто знающий и умеющий, искусный и компетентный — специалист, авторитет, маг, колдун…

Концы — в истории.

— Давай подальше, а то как гипнотизнет…

— А чего страшного?

— Не поддамся.

— Мессинга видел? Во работает!

— Они сперва всех усыпляют. Ты меня толкни, я тебя.

— Читал «Мастера и Маргариту»?

— Да ерунда, нет ничего, одни фокусы.

— В глаза ему не смотреть, и все.

— Любимец Рабиндраната Тагора.

— Это действует на одних психов.

Знали бы вы, как мне помогаете, как гипнотизируете друг друга… Если еще не гипнотизируете, то уже внушаете. С больными трудней: они внушают друг другу в общем слабее, чем «нормальные» люди, потому что болезнь погружает каждого в себя. Но и у пациентов коллектив повышает внушаемость, и это может быть благотворно, особенно если подбираются достаточно однородные группы.

Один и тот же механизм работает и во зло и во благо. Нередко успех или неуспех лечения определяется тем, кого встретит больной за дверьми кабинета, в коридоре, у себя дома или в гостях, оптимиста или пессимиста, того, кому помогло или кому стало хуже. (Я уже не говорю: умного или дурака.)

Или взять алкоголиков. Среди наших пациентов более коллективных товарищей, конечно, не найти. Обычно компанейские, свойские ребята, мастера на все руки, трезвые — просто прелесть, говорят даже об их «нажитой синтонности». Не знаю, насколько она нажитая и насколько имеет значение исходный тип. «Чем симпатичнее алкоголик, тем хуже прогноз», — заметил Консторум, известный наш психотерапевт.

И это действительно так.

Внушаемость алкоголика кажется беспредельной. Сомнамбулизм — очень часто, в коллективных сеансах — почти стопроцентный. Коллективная гипнотерапия с внушением, что алкоголь — это кошачья моча или еще какая-нибудь несусветная бяка, что пить больше совсем не хочется и т. д. и т. п., — обычно идет блестяще. Уже после двух-трех сеансов при одном, запахе водки (или его внушении) беднягу выворачивает наизнанку.

Но вот алкоголик, трезвый как огурчик, выходит из клиники и попадает в компанию прежних дружков. Можно не продолжать. Внушаемость начинает работать наоборот. Действуют, конечно, не только дружки, не только механизм подражания и прямого внушения («да давай, чего там…»). Действует и легкая доступность спиртного, и отсутствие других интересов, и вся атмосфера, в которой «питие определяет сознание», а к этому добавляется, конечно, всякое личное, эмоциональное, ситуационное… Но главное все-таки алкоголическая коллективность, проклятое «на троих».

Врачи ведут слишком неравную борьбу, слишком многое помогает алкоголизму. Борьба должна начинаться задолго до клиники и кабинета.

…Надо, чтобы это было демонстративно, дать понять, что это научно, дать почувствовать, что чудеса внутри нас; что медицина все-таки кое-чем располагает; что надо понимать это, дабы не становиться игрушкой в руках шарлатанов и демагогов. И чтобы было зрелищно, эстетично.

…Я не знаю, кто из зрителей окажется сегодня актером моего гипнотического спектакля, но кое-кого сразу вижу. Вот… вот… А здесь — анти…

Есть ли какой-то общий гипнабельный тип? По телосложению среди сомнамбул есть и пикники, и астеники, и атлетического типа. В основном сложены пропорционально, гармонично, многие изящны и красивы. У большинства отпечаток несомненного здоровья — и физического и психического… Как правило, синтонны, коммуникабельны, но не всегда. По кречмеровской шкале шизотимиков меньше, чем циклотимиков, и средних, но ярких циклоидов мало. Эпитимиков еще меньше. Вообще мало крайностей.

Нельзя исключить и элемента случайности: сегодня попали эти, завтра те… В силу настроенности, минутного расположения… Есть и гипнотическая упражняемость: тот, кто впал в сомнамбулизм хоть однажды, даже после многих неудачных попыток, потом впадает в него легче, хоть и не обязательно.

Конечно, будет много молодых. Внушаемость молодости, открытость добру и злу… Это и составляет ее обаяние, великолепное и опасное. Это работает древний и надежный биосоциальный механизм обучения: потребность следования авторитету, потребность веры. (Особенно приятно проводить сеансы в студенческих и школьных аудиториях.)

Но параллельно — антивнушаемость. Негативизм, упрямство и нетерпимость, категоричность… Упорное отстаивание самостоятельности… И это благодетельно, и это необходимо. Только интеллект может привести две эти силы если не к примирению, то к подвижному равновесию.

Па массовых сеансах среди сомнамбул чрезвычайно редко оказываются люди старше пятидесяти, особенно мужчины, хотя в зале их может быть много. Засыпают, конечно, но не то. Почему? Вялость механизма непроизвольного прогнозирования? Снижение подвижности психики? Недоверчивость? Подсознательный страх оказаться на сцене в «несолидном положении» перед молодежью? Вот уж чепуха, эта солидность!

У старика падает восприимчивость, и ему сама природа велит не учиться, а учить самому. В его психике плотными слоями осели внушения целой жизни, они стали его самовнушениями. Кажется, что внушаемость у старика отсутствует, что он живет только самовнушением. Но это не совсем так. Внушаемость у него все-таки остается, только она становится узкой. Она определяется колеей его заскорузлых самовнушений. Старик в этом смысле близок к шизоиду. Ему можно внушить многое, если точно попасть «в струю». Я имею в виду, конечно, старика не по хронологии, а по психическому, душевному возрасту.

Однородность состава всегда повышает внушаемость. Соединяй и властвуй. Может быть, собрав в аудитории исключительно пенсионеров, можно было бы некоторых из них перевоплотить в юношей. Кстати, старики ведь ощущают себя стариками только в присутствии молодых, а два старика вместе — все те же мальчики и так же могут задраться.

Итак, начали.

…Самый тяжелый момент, конечно, усыпление. А вдруг, вдруг не заснет никто, ни одна душа? Что тогда делать?.. Довольно гнусное ощущение, когда, изо всех сил вживаясь в формулы, произносишь слова внушения и вдруг видишь физиономию, у которой ни в одном глазу… Другую, третью…

Найти глазами того, кто засыпает, и вести сеанс как бы для него одного… для себя…

…На сцене шестнадцать усыпленных. Хватит… Спят еще в зале, там и тут. Там и тут поднимают руки, зовут… Довольно. Надо посмотреть, кто здесь.

— Сон. (Хорошая каталепсия.)

— Сон. (Будет хорошо двигаться, пластический тонус.)

— …А это что такое? (Шутник, симулянт — вижу, дрожат веки да и руки тоже… Все же страшно…) — А ну-ка открыть глаза… То-то… назад, на место…

Я не сержусь: антивнушаемость. Но притворяться надо квалифицированно, как тот ученик знаменитого психиатра Эскироля, который на одном из занятий изобразил эпилептический припадок. На предыдущем учитель говорил, что такой припадок симулировать невозможно. Когда ученик с внезапным страшным криком упал и изо рта его показалась пена, Эскироль испугался, велел его удерживать и стал говорить о том, как коварна болезнь, как она не щадит никого, в том числе и врачей. Вдруг ученик прекращает припадок, улыбается и встает… Но это был исключительный, высокоталантливый случай. Ученик этот впоследствии стал выдающимся психиатром.

Притворяться же загипнотизированным трудно потому, что само притворство есть отчасти гипнотическое состояние, и чем более талантливое, тем в большей мере. Ведь границы между гипнозом и самогипнозом так же размыты, как между внушением и самовнушением. Внутренняя подоплека, субъективная рефлексия, может быть разнообразна: «…я могу не делать этого, но делаю просто так, чтобы посмотреть, что получится»; «я делаю вид, что подчиняюсь»; «мне безразлично, что делать…» Где граница между всеми этими экивоками и простым: «мне хочется делать так», «не могу так не делать»?

Пятнадцать все-что-угодно.

— Внимание! Все спящие меня слышат. Все слышат только меня. Контакт только со мной. Все бодры. Всем открыть глаза.

Открыли глаза тринадцать. Двое продолжают спать — летаргическая форма… Теперь работать легко, все в наших руках — нужны только воображение и энергия до конца сеанса. Ориентировка, импровизация…

Внушением полного сна или временной глухоты можно целиком отключать сомнамбул, переводить их в пассивность и рассказывать зрителям о механизмах их состояния. Но вот сомнамбулы уже с упоением танцуют твист под мой аккомпанемент, и зрителям завидно, и хочется присоединиться, и не верится, что веселые, возбужденные люди глубоко спят. А теперь страшно, потому что упоительный твист продолжается в мертвой тишине, под галлюцинаторную музыку.

— Стоп! Так и остались!

Все каталептически застывают в позах, в которых их застигло внушение. Кинопленка остановилась: замороженный твист.

…Освобождаю.

— Пусть теперь каждый займется своим делом. Вы, девушка, вяжите сиреневую кофточку. Вы — чистите картошку. Вам, товарищ, три года, поиграйте в песочек… Вы соберите букет цветов на этой поляне. А вам в руки скрипка, вы скрипач Давид Ойстрах. Играйте.

Молча, пластично, галлюцинаторно… Какие тонкие, изысканные движения, а ведь он, может быть, и не держал никогда скрипки в руках. Но, конечно, видел скрипачей. Как вдохновенен в его руке невидимый смычок…

— Вы раскидистое дерево, роскошное, ветвистое. — (Непередаваемое выражение лица… Руки раскинуты… Чуть покачивается.) — Теперь идет сильный дождь, ветер… Ветер… — (Что делается с ее руками, так трепещут листья!)

— А вы неандерталец, пещерный человек. — (Лицо приобретает суровое выражение.) — Возьмите-ка эту дубину. Вон видите, там в ложе сидит тигр. Теперь будьте мужчиной.

Бросается, замахивается, в ложе шарахаются. К счастью, дубина галлюцинаторная.

— Спокойно, все в порядке. Тигр смылся. Теперь вы можете подойти к вашей подруге. Вот она. — (Бородатая подруга в джинсах довольно-таки индифферентно реагирует. Летаргическая жена.) — Ну ладно, такая жена вам ни к чему, лучше быть холостым и свободным охотником на пещерных медведей. Сделаем ее невидимой, переведем в отрицательное пространство. Теперь идите сюда. Сюда, сюда… — (Пытается пройти сквозь бывшую жену, ведь он уже не видит ее.) — Идите сюда: сон…

— Вы будильник. Я вас завожу… завожу. Зазвоните через восемь минут.

— А с вами, молодой человек, у нас будет особый разговор. Сейчас благодаря гипнотическому перевоплощению вы станете другой личностью… При слове «четверг» станете Линдоном Джонсоном, президентом Соединенных Штатов.

Гул возбуждения…

— Тише. Четверг.

— Юрка! — отчаянно кричит кто-то из зала, наверное, приятель.

Бесполезно, Юрки уже нет. Президент Джонсон отвечает на вопросы корреспондентов. Из зала несутся вопросы один другого каверзнее. Нет, вы только послушайте, как ловко он выходит из положения.

— Сколько вы расходуете на вооружение?

— Много… Об этом вы лучше спросите у министра финансов или у министра обороны.

— Сколько у вас детей?

— Спросите об этом у моей жены.

— Какое ваше любимое времяпрепровождение?

— Играю в гольф на моем ранчо в Техасе. (Молодец, читает газеты, но, кажется, немного перепутал с Эйзенхауэром.).

Но вот деваться некуда:

— Когда кончится война во Вьетнаме?

— Видите ли… По-видимому, никогда. Во всяком случае, пока я президент, война будет продолжаться.

Дзинь!

— Что такое?.. Ах, это будильник зазвонил… На минуту раньше…

— Ну вот что, теперь поиграем в футбол (галлюцинаторным мячом). Галлюцинаторный пинг-понг, и ракетки, и стол, и шарик… (Посмотрите, как отчаянно режется президент с Давидом Ойстрахом.)

— Сели на велосипеды! Поехали! Кто быстрее?!

Ух как разухабисто президент жмет педали… Галлюцинаторные… Обходит… обходит неандертальца… В зале хохот. Надрыв. Над этим посмеяться не грех, это отдых.

…Но развлечения развлечениями, а на сцене действительно возможен серьезный эксперимент. Социально-психологический.

— Внимание! Все меня слышат, все бодры. Все стали самими собой. Скоро Восьмое марта. Необходимо купить подарки женщинам. Сейчас мы откроем новый универсальный магазин, где вы сможете приобрести за недорогую цену интересные вещи для себя и своих подруг.

Воспроизводим ситуацию из «Мастера и Маргариты». (Мессир Воланд концентрируется. Ассистент Гелла становится за галлюцинаторный прилавок.)

— Подождите, еще не открылось… — (Надо настроиться, придумать, что дальше… Устал, черт подери…) — Пока займите очередь.

Опрометью бросаются, начинают толкаться. Если бы дверь не была галлюцинаторной, а взоры слегка мутноватыми, нипочем бы не отличили…

— Позвольте, я впереди вас…

— Вы здесь не стояли.

Вот и модель: коллективный ситуационный невроз. Потребительская лихорадка. Дело худо: смещаются представления о времени и пространстве. В очереди человек действует не по целесообразности, а из принципа. Все сразу становятся принципиальными: одни из принципа стоят, другие лезут, а третьи — уж конечно, из принципа — не пускают. Мир делится на тех, кто стоит и кто не стоит: это непримиримо враждебные партии. Время течет невероятно, убийственно медленно. За один отстой в очереди выделяется столько «стервоядных» гормонов, сколько хватило бы на убийство пещерного медведя или двух мамонтов. Один вид «хвоста» вызывает у некоторых сердечные спазмы. Кассиршу, опаздывающую к месту на восемнадцать секунд, словесно линчуют, но лишь она появляется, все забыто и прощено.

Гражданин Первый с бдительностью носорога охраняет свое место. Посматривает на часы.

— На ваших сколько?

— Без пяти.

— А на моих без двух. Открывали бы уж… Пора… (Стук в галлюцинаторную дверь.)

— Тише, товарищи, минутку терпения… Сейчас откроем. Большой выбор — при слове «эн». Товарищ продавец, можно?

— Можно.

— …Ка-девять… эй!

— Мне вон тот мохеровый шарф. — Мне французские туфли.

— Коробку шоколадных конфет. Галлюцинаторные французские туфли, матовые или лаковые, можно надеть тут же, оставив свои на сцене. Все почти по Булгакову, только жаль, что зрители не видят этих туфель — впрочем, и это можно было бы сделать, по крайней мере у некоторых, — дать дополнительную гипнотизацию… Конфеты тоже можно сразу попробовать и даже угостить мессира. Какая важность, что это сапожная щетка?

Здесь непочатый край: гипноз как средство социалыю-психологического эксперимента. Захватывающие возможности. Экспериментальный сомнамбулический коллектив. Все ситуации общения воспроизводимы четко и обнаженно. Сегодня эти люди благожелательны друг к другу, шутят, смеются, успешно сотрудничают… Завтра в подсознание введена иная программа — и вот они уже чужие… Сегодня лидер один, завтра другой… Но почему завтра? Через секунду!

Да, непочатый край, и немного кружится голова. Убежден, что об этом надо говорить вслух и как можно шире. Обязательна гласность, открытость.

Массовая лекция-гипноз необходима как средство психологического просвещения, как орудие повышения психологического самосознания. Уничтожить внушаемость невозможно и не нужно, но ее можно и нужно сознательно контролировать.

Вот основные положения, которые приходится развивать в предварительной лекции:

1) В гипнозе нет ничего страшного (и однако, вы меня немножко побаиваетесь).

2) Нет ничего сверхъестественного (и однако, я вам сейчас покажу чудо).

3) Гипноз не есть насилие одной воли над другою, но встречное взаимодействие воль (это очень важный психологический момент).

4) Гипноз есть сон с сохранением избирательного контакта (подробно, с примерами).

5) В гипнозе можно испытать массу фантастических переживаний; можно проявить неожиданные способности; можно приобрести зачатки навыка самообладания. (Это уже чистая агитка, но искренняя и обоснованная.)

Остальное — конкретные разъяснения: что не нужно во время гипнотизирования напряженно следить за своим состоянием, ибо это мешает ему развиваться, как слежка за вдохновением. Что нельзя кричать вслух: «Вижу бутылку», но можно смеяться, если хочется (средство предупреждения действительно часто возникающего в начале сеанса смеха у некоторых нервных молодых людей). Что не надо толкать в бок засыпающего соседа, это нечестно — и так далее и тому подобное. И конечно, полные и энергичные гарантии, что загипнотизированный не будет поставлен ни в какие унизительные положения, что не будут выведываться личные и государственные тайны.

Обычный вопрос: состоят ли гипнотизеры на особом учете?

Ответ: гипнотизеры состоят на учете у гипнотизеров.

После этого можно начинать сеанс.

 

Я И МЫ

Глава пятая, и последняя

 

ПСИХОЛОГИЯ ПСИХОЛОГОВ

 

Давний вывод из биографических чтений: величайшие сердцеведы разных стран и времен были, за редкими исключениями, далеко не мастерами обыденных отношений с людьми. Личная жизнь большинства из них была трудной, запутанной, а то и нелепой.

Нужда, каторжный труд, одиночество, раздвоенность, конфликты, непонимание со стороны близких. Сложные, тяжелые характеры, сильная возбудимость, неуравновешенность, подозрительность, деспотичность, эгоцентризм…

Не были счастливы в супружестве, не ладили с родственниками — это еще понятно. Но они ссорились и с друзьями и, самое печальное, между собой. Достоевский и Толстой не понимали и не любили друг друга. Толстой и Тургенев едва не подрались на дуэли. Тургенев с Достоевским были в сложных, натянутых отношениях.

Среди людей этого уровня мы находим образцы тончайшего взаимопонимания, всепоглощающей любви; но сколько ревнивого соперничества, ссор, обид… Не чуждо ничто человеческое?..

Кто знает, однако, быть может, к постижению душевных глубин их побуждали именно эти коллизии, эта собственная неустроенность. Вообще говоря, к психологии человек приходит не от хорошей жизни. Уравновешенность и благополучие к этому не располагают.

В ходячем мнении: «невропатологи с нервинкой, а психиатры с психинкой» — есть некоторые, весьма тонкие реальные основания. Дело не в роковом влиянии профессии, о котором так охотно болтают. Общение с душевнобольным вовсе не делает здорового человека «немножко того» — напротив. Нет, главное здесь, думается, исходная, допрофессиональная расположенность.

Типичный нормальный человек, — непринужденный в общении, хорошо ориентирующийся, легко усваивающий и использующий стереотипы, — такой человек редко испытывает особую личную потребность знать, что творится в человеческой голове. Потребность эта возникает у него лишь в случаях, когда стереотипы общения вдруг обнаруживают несостоятельность.

Виртуозы реальных психологических отношений, люди обаятельные и ловкие, обычно не отдают себе отчета в механизмах успеха. Тот же, кто рано ощутил гнет психологических трудностей — в силу обстоятельств или характера, — кому заурядное дается не просто, тот скорее будет искать в окружающих и в самом себе нечто лежащее по ту сторону обычных контактов, будет более чувствителен к полутонам и нюансам.

Позволительно ли говорить о психике типичного психолога или, лучше сказать, неслучайного психолога? (Боюсь употреблять слово «призвание».) Если да, то типичный психолог или психиатр — это как раз нетипичная личность.

В чем эта нетипичность, однозначно определить трудно. Вы встретите здесь и любителей поболтать и загадочных молчунов. Немало людей застенчивых, неуверенных в себе, но есть и настоящие артисты общения (то и другое, впрочем, вполне совместимо). Но в каждом конкретном случае, повторяю, не случайном, — нечто глубоко личное, что толкает и тянет в психологию.

Общаться с людьми серьезному психологу и легче и труднее, чем человеку иного занятия. Легче — потому что удается что-то понимать глубже, кое-что точнее предвидеть… Труднее — поэтому же. Психологические ошибки для психолога особенно болезненны, а они неизбежны. Мышление профессиональными категориями ведет к некоему марсианству: иновидение, отстраненность — нужны усилия, чтобы совместить это с текучкой обыденности и ее привычными представлениями. Привычка видеть за поверхностью поведения пласты неосознаваемого смещает представление о мотивах поступков, об искренности и фальши…

Это уже «ситуация психолога». И в ней — это, может быть, самое трудное — к собственному иновидению добавляется иновидение окружающих. Ибо психолог все-таки остается нормальным человеком в гораздо большей степени, нежели о нем думают.

Положение психиатра, например, среди прочих смертных довольно-таки щекотливо. Знакомясь, я стараюсь, покуда возможно, умалчивать о профессии, иначе сразу начинают смотреть как на некоего эксперта по психической нормальности и разговор становится уныло-однообразным. Темы и вопросы известны наперед: ты уже монстр, потусторонний авторитет.

И не дай бог проявить какую-нибудь эксцентричность или человеческую слабость — завышенные ожидания в отношении твоей персоны тут же оборачиваются против тебя: психиатр, а злишься, ругаешься. Врачу — исцелися сам.

…А разговор этот я завел, чтобы еще раз подойти к той банальной мысли, что человеческие отношения — предмет самый сложный и малоуправляемый, и чтобы предостеречь себя от чрезмерных претензий, а читателя — от чересчур далеко идущих надежд.

Хотелось бы предупредить и некоторые упреки и недоумения.

Нет нужды подчеркивать мою профессиональную и человеческую узость: читатель сам видит, какие огромные массивы личного и межличного остаются вне поля зрения этой книги.

Первая расшифровка названия, приходящая в голову: «Я и мы» — личность и коллектив. Человек и общество. Так?

Так. Но с моей стороны было бы, конечно, неумной претензией пытаться поднять проблему, над которой бьются легионы философов, социологов, историков, педагогов — и так далее, и так далее. Проблема эта — «я и мы» в широком смысле — не сводится ни к одной науке, он межнаучна. Здесь нет специалистов, но каждый специализирован по-своему. Я говорю о тех сторонах, которые проникают в область моего профессионального опыта (или он в них). О некоторых из этих сторон. А опыт мой ограничен неким кругом жизненных ситуаций, неким их уровнем.

Разумеется, и мне, как психотерапевту, приходится сталкиваться с проблемой «личность и коллектив». Но в своеобразном разрезе. Психотерапевт работает с личностью, а не с коллективом (исключая массовые сеансы). В поле его зрения индивидуальность, а коллектив — за спиной, в подтексте. И подтекст этот, как правило, необычен.

Та масса случаев (не случаев, а просто масса) лично-коллективной гармонии, которая составляет здоровую основу общества, — эта масса проходит в основном мимо моего кабинета. Ей в моем кабинете вроде бы делать нечего. Для моей работы типичны нетипичные случаи — как типична нетипичная личность для нашего брата психолога.

Ко мне приходят, конечно, не только «психи», то есть люди, поведение которых явно патологически отклоняется от общепринятых норм. Нет, таких мало. Большинство моих пациентов люди обычные, никакими странностями не отличаются; ни окружающие, ни сами они не считают себя психически больными. Многих из них мы, психиатры, называем невротиками. Некоторых, особо трудных, считают психопатами, но большинство не укладывается ни в какие диагностические рамки.

Это люди, которым трудно справляться с собой. В том или ином отношении. В тех или иных ситуациях. Те, чья мозговая автоматика в чем-то отказывает, бунтует, не подчиняется. Кому необходимо лучше, надежнее управлять стихиями своей психики. Чьи душевные силы пришли в несоответствие с собственными целями и требованиями реальности. Кому просто плохо.

Каждый раз стараешься распутать цепочку причин и следствий. Редко это удается так, как хотелось бы. И всегда: одни звенья цепочки лежат внутри человека, другие вне. В сложнейшем переплетении.

Когда я встречаюсь со столь нередкими в моей практике случаями дисгармонии коллектива и личности (не ужился на работе, вступил в конфликт, ни с кем не интересно, ни с кем не сошелся и т. д.), я стараюсь, конечно, разобраться: кто виноват, где центр тяжести?

Бывает всякое. Во множестве этих случаев оказывается, что сама личность несет в себе какие-то изъяны, препятствующие общению. Различные виды психопатологии. Бред отношения и преследования, идеи величия. Завышенные претензии, эгоцентризм, импульсивность, агрессивность, несдержанность.

Наконец, просто глупость, очень часто глупость какая-то изолированная, именно в межличных отношениях при полной профессиональной пригодности — своеобразная психологическая слепота, неспособность предвидеть реакции других людей (это иногда бывает и при легкой недостаточности функций лобных долей мозга).

А есть случаи, когда глуп и слеп коллектив. Когда он жесток, деспотичен, и несправедлив, и предательски равнодушен. И вот непонятый озлобляется, закусывает удила…

Но гораздо чаще все-таки сталкиваешься с обратным. Как раз коллектив, и только он, коллективная работа, коллективная человечность удерживают пошатнувшуюся личность в достоинстве и гармонии с собой. Удерживают, пока могут, насколько могут. Только этим и держатся многие мои пациенты. Мы этого не ценим и не замечаем, потому что у нас это норма; некоторые оценивают это, только побывав за границей, познакомившись с иными, голо-денежными отношениями.

Поразительно, насколько живуче в людях это стремление к сообществу, к единомыслию и единочувствию, как силен инстинкт бегства от одиночества.

Не нашедший себя в одном коллективе ищет другой, третий…

Сходятся между собой, поддерживают и возвышают друг друга даже глубоко дефектные психические инвалиды, сверхскромные труженики лечебно-трудовых мастерских.

Каждое «я» живет во множестве «мы», и если их вычеркнуть, останется, пожалуй, только животное или еще меньше. Социальность составляет самое наше существо, хоть мы и насквозь биологичны.

 

ПРАВО НА БРЕД

 

(Размышления о безотчетном общении)

Когда-нибудь речь исчезнет, говорят фантасты. И станут люди общаться телепатическим или еще каким-нибудь парапутем и совершенно понимать друг друга.

Это когда-нибудь. А пока что повседневная нагрузка слова в нашем общении и мышлении столь велика, что мы в конце концов привыкаем думать, будто слово умеет и знает все. Мы забываем, что есть миры и миры, невместимые в слово, и музыка только один из них.

Между тем совсем рядом с речью, в тесной с ней спайке и такой же рядовой повседневности работают и иные средства общения, древние и неумирающие. Проще всего разглядеть их, обратившись к нашим четвероногим приятелям.

Незадолго до первой мировой войны сенсационную известность приобрел сеттер Дон, состоявший на службе в своре германского императора. Пес этот умел говорить по-немецки. Лексика его, правда, была не слишком богата. Hunger (голод), Kuchen (пирог), ja (да), nein (нет), да свое собственное имя Дон — вот и все, что мог он произнести в ответ на задаваемые вопросы; кроме того, он, как уверяли, выкрикивал еще по собственной инициативе «ruhe!» (тише! спокойно!), когда другие собаки лаяли слишком громко.

Это не кажется столь уж невероятным, если мы примем во внимание характерные особенности немецкого произношения; однако авторитетная ученая комиссия, исследовавшая феномен, подчеркнула в своем отчете, что Дон не рычит и не вылаивает слова, но очень отчетливо произносит, и в подтверждение увековечила звуки собако-человеческой речи на фонографе (запись не сохранилась).

Тем же знаменит был и кот русского поэта П. В. Быкова по имени Мамонт: говорил этот кот, естественно, по-русски. На вопрос, хочется ли ему есть, он обыкновенно отвечал «да-да», а на вопрос, чего же именно он желает, произносил: «мя-я-а-са». В минуты душевной депрессии он выговаривал: «бе-едный Ма-а-мопт», — и, если ему отвечали в том же тоне, мог поддерживать беседу.

В наше время таких феноменов уже не встретишь, слишком придирчивы стали ученые комиссии. Зато в том, что с животными можно общаться без помощи слов, ученые не сомневаются.

«Моя старая собака Тито, чья праправнучка живет сейчас в нашем доме, — пишет Лоренц в книге «Круг царя Соломона», — могла точно определять, кто из моих гостей действует мне на нервы и когда именно. Ничто не могло помешать ей наказать такого человека, и она неизменно проделывала это, мягко кусая его в ягодицу. Особой опасности всегда подвергались авторитетные пожилые джентльмены, которые в разговоре со мной занимали хорошо известную позицию: «Вы ведь слишком молоды…» Не успевал гость произнести нравоучение, как его рука с тревогой хваталась за то место, которое Тито пунктуально использовала для вынесения своего приговора. Я никогда не мог понять, как это происходит, — собака лежала под столом и не видела ни лиц, ни жестов гостей, сидевшил вокруг него. Как она узнавала, с кем именно я разговаривал и спорил?»

Как?.. Но ведь было еще много каналов… Видела ноги. Слышала голоса. Дыхание… Разве мало? По интонации и движениям. По подергиваниям коленок…

«Для передачи настроения совсем не обязательны такие грубые действия, как, скажем, зевота. Напротив, ее характерная черта — как раз в малозаметности сигналов: их очень трудно уловить даже опытному набюдателю. Загадочный аппарат передачи и приема подобных сигналов чрезвычайно стар, он гораздо древнее самого человеческого рода и, несомненно, вырождается по мере того, как совершенствуется наш язык».

Мы уже много говорили о механизме непроизвольного прогнозирования. Мне кажется, что ключ к психологии собаки — удивительная способность к двигательному предвидению, я бы сказал, высокоразвитое двигательное воображение. Собака мысленно (не знаю, как сказать иначе) продолжает каждое ваше движение, в том числе и те мельчайшие, в которых вы сами себе не отдаете отчета. Она их видит словно под микроскопом и, наверное, не только видит, но и слышит. Легко понять, почему у нее развилась из рода в род такая способность: она и охотник и сторож. В какие-то доли секунды она должна определить, как поведет себя другое животное, другая собака, человек, — очень конкретно: куда побежит, что сделает — ударит, укусит?.. Определить стратегию, тактику… Круг рабочих гипотез, конечно, весьма ограничен, но ваша собака знает лучше вас, свернете ли вы направо или налево, пойдете по этой дороге далеко или только несколько шагов, а потом обратно. Отсюда и животная квазителепатия а-ля Дуров. Бульдог Дези, выделывавший по мысленным приказам невероятные антраша, ввел в заблуждение самого Бехтерева.

Из непрерывного, предвосхищающего двигательного прогнозирования получается, между прочим, и типичный собачий бред отношения: полнейшая убежденность пса в том, что ежели вы приближаетесь к нему в момент, когда он занялся костью, значит, вы вознамерились отнять у него эту кость. Основания на то: во-первых, кость вкусная, мозговая, а во вторых, раз вы делаете одно движение, значит будет и следующее, в том же направлении, и приходится зарычать, а коли не понимаете, то и тяпнуть — если вы даже свой человек, даже хозяин. И правильно.

 

 

Настоящее общение с животным есть высокоинтеллектуальный процесс, ничуть не менее сложный, чем общение с ребенком или взрослым человеком. Это искусство, и особенно хорошо оно дается именно тем людям, которые в общении с себе подобными далеки от успеха.

Детские психопатологи заметили, что шизоидные и умственно отсталые дети нередко относятся к животным с особой любовью и пользуются взаимностью (как тургеневский Герасим…). Может быть, в таких случаях, когда специально человеческие каналы общения чем-то подавлены, заблокированы, древние механизмы высвобождаются.

В современной цивилизации интеллект, по существу, отождествляется с развитием словесно-логическим, речевым. Но есть наверное, и внеречевой интеллект, двигательный, чувственный, эмоциональный, — то, что может быть несравненно выше у какого-нибудь идиота, нежели у человека, которого признают по современным канонам вполне полноценным. Да, это нечто издревле темное, но, быть может, этому принадлежит более почетная роль в будущем.

Охотник с собакой; всадник на лошади — вот бессловесное взаимодействие, в котором достигается совершенное понимание поставленной цели. Но общение с животным не сводимо ни к какой общей задаче. Оно, скорее, подобно музыке — не разыгрываемому дуэту, а совместной импровизации, в которой действия сторон координируются лишь частично: скорее как в танце, игра идет по импровизированным, переменным правилам. Это каскад взаимных непроизвольных прогнозов, конечный смысл, дальний расчет которых ведом одной природе.

То же самое — у кроватки младенца месяцев от двух до семи. Если вы застанете его в более или менее хорошем настроении и вам удастся войти в контакт, не замутненный стереотипным сюсюканьем, вам будет подарена масса взглядов, улыбок, непередаваемых, неповторимых звуков, которые родят в вас сонм откликов. Определенно это вызываете вы: отойдите, и все исчезнет. Вас тянет к нему снова, вернитесь — и вы опять почувствуете себя в другом измерении, растворитесь.

Но с бессловесным человечком случай все же особый. Здесь не простая животная музыка. Все идет под знаком нарастающего потенциала сознания, подо всем скрывается прогресс, шаги психического восхождения.

 

Я ВАШЕ ЭХО

 

«Каждый человек, — писал Фрейд, — имеет в своем подсознании аппарат, позволяющий улавливать состояния других людей, иначе говоря, устранять искажения, которые другой человек вносит в выражение своих чувств».

Наверное, это и чувствовал Лафатер и прочие человековидцы. Как безошибочно нечто в нас фиксирует малейшие нюансы заискивания, раздражения, пренебрежения, зависти, вожделения… Как трудно и рискованно выводить это в плоскость рассудочного анализа: море нюансов, а истина в оттенке. Общение многоканально, слова говорят одно, интонации другое, глаза третье, руки четвертое, все поведение в целом вместе со своей ситуацией — что-то совсем иное.

Идя вглубь, к мозговым механизмам, мы подходим к биологическому феномену широчайшего значения и одновременно физиологическому первокирпичику социальной психологии — к тому, что в другой книге я назвал мозговым эхом.

Этот механизм обеспечивает память, поддерживает непрерывность психической жизни и глубоко связан с эмоциями, с адом и раем.

Принцип его действия состоит в повторном воспроизведении импульсных структур — «рисунков» возбуждения в сетях нервных клеток. Таким образом, мозг как бы захватывает поступающие раздражители и делает их, уже в импульсной перекодировке, своей собственностью. Он их внутренне повторяет, свертывает и развертывает. Свертка есть запоминание. Развертка — воспоминание. Происходит это в основном бессознательно, сознание получает лишь отдельные, готовые результаты.

Очень вероятно, что эхо используется в непроизвольном прогнозировании. Возможно, в каких-то эхо-единицах мозг прикидывает вероятность будущих событий.

И конечно, легко понять, что эхо-механизм дает физиологическую основу для подражания и обучения. Попугайство да обезьянничанье — вот с чего начинается приобщение к цивилизации (и на этом порой кончается).

В свое время один из основоположников социологии француз Тард построил на феномене подражания красивую теорию развития человечества. Волны, или лучи подражания, как их называл Тард, идя из глубины веков, обеспечивают распространение культуры, социальную преемственность. Творчество или изобретение, создающее нечто новое, есть антиподражание.

Все это ясно, и связь с механизмом «эхо», конечно, прозрачна. Здесь же пересекаются индивидуальное и коллективное.

Огромная масса внушений идет через прямое подражание, и развивающийся мозг ребенка жадно себя им подставляет. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» справедлива прежде всего для юной части человечества. Дети просто гении непроизвольного подражания, и трудно сказать, у кого они больше «набираются» — у взрослых или друг у друга. Со стороны взрослых, конечно, давление сильнее, зато в общении между самими детьми действует сильный катализатор взаимозаражения — глубокое, стихийное ощущение тождества.

Есть масса межличных эхо и у взрослых людей. Одно из элементарнейших — заражение зевотой. (Кто-то уже зевнул от одного слова «зевота». Зе-во-та.) Это всем знакомо. На некоторых лекциях я наблюдал повальные эпидемии. Однажды мне попалась фотография какого-то американского политического деятеля, запечатленного в момент смачного зевка, и я тут же почувствовал неудержимый, судорожный позыв. Давал смотреть нескольким знакомым: у половины тот же эффект.

Любопытно: часто одновременно зевают люди, находящиеся на близком расстоянии, но не видящие и вроде бы даже не слышащие друг друга. Две машинистки сидят и стучат спиной друг к другу. Стук громкий, где тут услышать зевок, внимание сильно сконцентрировано. И однако, они зевают одновременно.

Другой элементарный пример — волны кашля. Я ради эксперимента специально вызывал их в библиотеке, в тишине читального зала: начинал усиленно кашлять сам. Эксперимент не вполне респектабельный, зато просто и убедительно. На кашель обязательно кто-то откликнется, да не один, а двое-трое и больше. Этот же эксперимент иногда включаю в свои лекции перед демонстрацией массового гипноза. Говорю о чем-то и вдруг поперхнусь, закашляюсь — может же и не такое стрястись с лектором. Случая, чтобы никто не ответил, еще не было.

 

 

В концертном зале кто-то кашляет по собственному почину, а кто-то по заражению. Кто? Тот, у кого есть расположенность покашлять, но недостаточная для самопроизвольного проявления, или просто очень на этом уровне внушаемый субъект? Во всяком случае, ему-то кажется, что кашляет он по собственному побуждению. Не упрощенная ли это модель массы непроизвольных подражаний, которых мы у себя не замечаем? Не по этому ли механизму, например, происходит бессознательный плагиат?

В самых разных ситуациях у нас возникает двигательное соучастие. Все тот же болельщик у телевизора. Стоит понаблюдать внимательно за его ногами в момент, когда прорвавшийся игрок любимой команды должен нанести удар. Или за руками, когда смотрит бокс… Сидя рядом с шофером в такси, вы сильно жмете ногой на корпус машины, когда он резко тормозит. А как действует музыкальный ритм! Впечатлительная девочка в первый раз идет на балет: дивное зрелище, она в восторге. Утром просыпается разбитая: болят ноги. Отчего? Оттого, что смотрящий на танцующих тоже танцует, только в своем мозгу, а часто это можно заметить и по невольным движениям.

Находиться рядом с дергающимися тяжело, потому что возникают сильные импульсы непроизвольного подражания, которые приходится подавлять. И подражание и подавление бессознательны, но вы чувствуете напряжение. С другой стороны, тяжко общаться с тем, чья моторика и мимика маскообразны, застыли, подавлены. Так бывает при некоторых заболеваниях мозга и при сильной шизоидности. Вы чувствуете тяжесть и скованность, вам не по себе, хочется скорей прекратить общение…

Очевидно, люди, общаясь, должны как-то тонизировать друг друга своими движениями, и где-то в этом процессе лежит оптимум, которому, быть может, интуитивно следует приятный человек. Когда двое людей сидят или идут рядом, беседуя, они никогда не остаются на одном расстоянии друг от друга, а все время то приближаются, то отдаляются, словно вальсируя.

Была и эпидемия застывания — в Италии в XVI веке. Тысячи людей впадали в глубокое оцепенение, убежденные, что их укусил ядовитый тарантул. Из этого состояния их выводила только музыка, постепенно убыстряющаяся, вплоть до дикой судорожной пляски — болезнь «вытанцовывалась». От лечебной музыки этой, как уверяют, произошла тарантелла.

Двигательная судорожность заражает больше всего, а вернее, передача здесь наиболее явственна. Как заразительна паника! Кто-то быстро пробежал, кто-то за ним, и — лавина. Первое побуждение — чисто двигательное, не успеваешь опомниться, тебя уже несет…

Бросив беглый взгляд на историю психических эпидемий человечества, мы увидим, то сквозным симптомом большинства были судороги. Так было в XIV веке при грандиозной всеевропейской эпидемии виттовой пляски, когда по улицам и храмам бродили громадные толпы бешено дергавшихся людей; к ним присоединялись все новые, бесновавшиеся выкрикивали непристойности и богохульства, падали с пеной у рта. Эпидемия быстро прекращалась лишь в тех городах, где администрации удавалось призывать музыкантов, игравших повсюду медленную, спокойную музыку.

Так было во множестве монастырей, приютов, общин, селений, где единичные судорожные припадки вызывали вспышки бесноватости у многих и многих и приписывались нечистой силе. Такие судороги в некоторых фанатических сектах возводились в культ, да и сейчас есть секты «трясунов», а также твистунов и так далее.

Спиритический сеанс со столоверчением — блестящий пример взаимного двигательного заражения группы людей. Возле круглого стола, положив на него руки, тесно усаживается кучка людей, желающих пообщаться с духами. Среди них главное действующее лицо — медиум, наделенный даром общения с потусторонним миром. Все молчат и не двигаются, но через несколько минут стол начинает колебаться, наклоняться из стороны в сторону, постукивать ножками. Медиум знает условную азбуку, и вот уже можно задавать духам вопросы и получать ответы. Иногда эти ответы просто ошеломляют, но они никогда не бывают такими, чтобы их не мог дать хотя бы один из присутствующих. Происходит какой-то двигательный резонанс подсознаний, такой же, как у хорошо танцующих партнеров. А хитрые скептики легко разоблачают фокус, задавая духам вопросы типа «в каком году родился Кант».

Но суть психических эпидемий двигательным заражением, разумеется, не исчерпывается. Двигательные эпидемии составляют, можно сказать, низший разряд в иерархии психической заразы.

 

ГЕНЕРАТОРЫ И ДЕТЕКТОРЫ

 

Эмоциональное эхо знакомо всем не меньше, чем двигательное. Оно неотделимо от двигательного, но не исчерпывается им, это более высокий уровень интеграции.

Вероятно, самое яркое, бросающееся в глаза — заражение смехом. Вы еще не понимаете, чему смеется этот человек, но уже хохочете вместе с ним. Удержаться невозможно, смех — это эмоциональные судороги (и сейчас бывают эпидемии насильственного смеха, вернее, микроэпидемии — у детей и подростков). Ну а как легко передается от одного другому раздражение, напряженность, суетливость, нервозность — знает всякий.

В эмоциональном эхо-заражении удивительна быстрота, оперативность.

Это, конечно, древний, когда-то спасительный механизм. Если в стае кто-то испугался, вскрикнул, значит имеет для этого основания. А если даже нет оснований, только вероятность, все равно: среагировать моментально, мало ли что… Это мы видим у обезьян.

Каналы оперативной эмоциональной трансляции — движения, мимика, голос, дыхание. Может быть, и еще что-то. Мы воспринимаем не только отдельные движения, но и мышечный тонус друг друга, общую расположенность к удовольствию, неудовольствию, агрессивности.

Чужой эмоциональный тонус мы воспринимаем через свой собственный, через импульс к подражанию. Обаятельный, симпатичный человек своими движениями, мимикой, голосом (а более всего непроизвольной микромимикой) приглашает вас к взаимному удовольствию: «Смотрите, как мне хорошо, как я доволен, свободен, непринужден с вами, вот и вы можете так же со мной». И ваше подсознание радостно рвется ему навстречу (порой так непроизвольно, что даже сознание: он подлец — не может этому воспрепятствовать, вы поддаетесь чарам).

Эмоциональное эхо-восприимчивость достигает пика очень рано, где-то в детстве. В старости эта способность, видимо, падает, старики больше заражают сами. Но, как во всем человеческом, здесь огромная индивидуальная пестрота.

Есть люди-детекторы, чей эмоциональный аппарат действительно подобен эху или зеркалу: кто ни приблизится, увидит свое отражение. Эти люди находятся в состоянии постоянной эмоциональной зараженности, они все время больны другими людьми. (У некоторых людей, видевших телесные наказания, на теле вспухали рубцы.) Есть и эмоциональные генераторы, мало способные заражаться, но зато интенсивно заражающие других. Сочетание обоих качеств в одном лице и составляет, быть может, артистический дар. Эти свойства, кажется, никак не связаны с самостоятельностью мышления и интеллекта.

Заразительны крайности. При психопатологии способность к эмоциональному резонансу обычно уменьшается, зато заражающая сила эмоций растет. Огромная генераторная способность маньяка—это какой-то вулкан радостного возбуждения. Глубоко депрессивный словно скован холодом могильного склепа. Возбужденный эпилептик, взрывчатый психопат — это землетрясение, ураган. Напряженный шизофреник моментально накидывает на вас невидимые стальные цепочки. Истерик и сильно заражает и легко заражается, недаром истеричность ближе всего к артистизму. А психиатр, обладая высокой детекторной способностью, должен быть и сильным эмоциональным генератором и выработать у себя какое-то сильное «антиэхо».

Но само эмоциональное эхо только одна из множества переменных в игре эмоционального взаимодействия. Вовсе не обязательно эмоция другого человека вызывает у вас ту же эмоцию. Когда как… Ему смешно, а вам грустно. Вы взбешены, а он только слегка напряжен. Да и не бывает двух тождественных состояний. Лучше осторожнее и обобщеннее говорить о некоем эквивалент-состоянии, возникающем у одного человека при восприятии эмоций другого.

Частая ошибка: человека подбадривают, похлопывают по спине: «Не раскисай, старик», стараются развеселить, а ему еще хуже. Подбадриванию поддается только тот, в ком зародыш бодрости достаточно жизнеспособен. Может быть, нужно мягкое, сдержанное сочувствие или усиленный эмоциональный резонанс: пролить вместе с ним слезы, возвратить ему его состояние в десятикратном размере — и вы увидите, как подобное уничтожается подобным. А может быть, просто проигнорировать.

Действие музыки построено на прямом эмоциональном эхе. Послушайте, как категоричен Шекспир, для которого отношение к музыке — тест на моральную полноценность:

Кто музыки не носит сам в себе,

Кто холоден к гармонии прелестной,

Тот может быть изменником, лжецом,

Грабителем. Души его движенья

Темны как ночь, и как Эреб черна Его приязнь.

Такому человеку Не доверяй…

 

Нет — не знаю, к счастью или к сожалению, это далеко не всегда так. Есть меломаны-человеконенавистники, и есть отзывчивые, добрые и тонкие люди, абсолютно глухие к музыке.

 

НОРМА СОЧУВСТВИЯ

 

Где-то здесь, на уровне эмоциональных мозговых эхо, соприкасаются нейробиология и этическая педагогика. Надо внимательно, с ледяной головой изучить физиологию сочувствия. Понять, как становятся возможными равнодушие, жестокость, садизм — не только извне, от общества, от воспитания, но и изнутри, от мозга. Ибо люди, что бы ни говорили, в своих изначальных расположениях не одинаковы.

(Да разве только люди? У 10–15 процентов самок отсутствует родительский инстинкт, и вместо любви к детенышам — равнодушие, а у хищных — и каннибальство.

Инстинкт убийства мышей распределяется между кошками неравномерно. У некоторых котят инстинкт этот жестко наследствен, у большинства зависит в примерно равной мере и от наследственности и от обучения, у третьих отсутствует. Это уже знакомая нам оптимальная формула популяционного спектра любого качества: гибкая середина с бахромой крайностей.

Вид старается быть готовым ко всему, ситуация выбирает из генофонда. Исчезнут с земли крысы, мыши — род кошачий не пропадет, выживет за счет тех, кому можно и хлебом обойтись, есть такие полутравоядные коты, толстые и мордастые. Станут мыши единственным и исключительным блюдом — расцветут мышеубийцы.)

Какие-то зачатки садизма есть у многих — эта страшная способность, эта возможность испытывать удовольствие от мук другого существа, наряду с полной способностью сочувствия и даже в какой-то двойственной связи с ней.

У сильно вооруженных хищников вид сохраняет себя от чрезмерной взаимной жестокости специальными приспособлениями, похожими на сочувствие: волк подставляет побежденному сопернику самое уязвимое место, и тот, вместо того чтобы кусать, мочится. Побежденный кот падает на спину и истошно орет, вызывая рефлекторную остановку карающей десницы… Разошедшегося человека так легко не остановить.

Дети часто предаются мучительству. Терзают муху… Пауку-косиножке оторвали ножки… И пустили по дорожке… Издеваются над толстым, нескладным, бьют слабого, робкого, травят чужого, чудного…

Смирим на секунду воспитательский порыв, подойдем поближе, посмотрим внимательно.

Мучат по-разному, из разных побуждений, по разным механизмам.

Этот еще просто не научился чувствовать, не представляет, что другому существу может быть больно. У него еще не срабатывает эмоциональное эхо, а может быть, недоразвито: он наивно, бессознательно полагает, что чувствует только он один, живой центр мира, а все остальное как бы не живое. Вот он и забавляется и исследует; так младенец тычет своим пальчиком в глаз матери. Увы, такое стихийное эмоциональное невежество остается уделом многих, только на более высоких психических уровнях. Не понимают, что бьют движением, словом, молчанием. Жестокость по неведению.

А вот этот понимает! Этот чувствует! У этого — острое удовлетворение муками жертвы, корчами, криками, конвульсиями, наслаждение властью наказующего… Тихо!.. Внимательно посмотрите: маленький палач вершит возмездие, он мстит мухе за то, что его унизили, не пустили, побили; сегодня муха — это парень, который отнял мяч во дворе, завтра — это отец, спьяну давший оплеуху, а послезавтра мухой будет очкарик из соседнего подъезда.

Но и это еще не самое страшное. Это, в сущности, обыкновенно.

Самое страшное — вон у того, который мучает просто так. Который испытывает удовлетворение не моральное, а физическое. Вот, вот… Этот испытывает сладострастие. Это палач по призванию, настоящий садист. У него и