Революционные отклонения в поведении людей 3 страница

 

6). Подавление сексуального инстинкта населения беспутством пра­вящих кругов и распутинщиной.

Не будем останавливаться на репрессиях других инстинктов людей, а также на бессилии властей хоть как-то контролировать или способ­ствовать "выходу" репрессированных импульсов. Мы подойдем к этому сюжету несколько позже.

Такого стечения обстоятельств было вполне достаточно, чтобы вы­звать взрыв революционного гнева. Никто специально не подготовлял его¹, но все ожидали его как грома, не ведая только, когда он разразится. И действительно, революция началась, как раскат грома. Какие же группы были замешаны в этом? Пожалуй, около 95 процентов населе­ния, у которых либо все, либо практически все базовые инстинкты были подавлены. Лишь после первого взрыва начался любопытный процесс самовыдвижения революционных требований разных групп, их самооп­ределение и, наконец, "успешный исход" из революции.

¹ Об этом написано в воспоминаниях Мстиславского ("Пять дней") и Сухано­ва ("Воспоминания о революции").

 

Описанная выше схема как раз основана на наблюдении за подобны­ми процессами. Единодушным было усилие всего населения в разрушении старого режима репрессий. Но буквально через пару недель это единоду­шие рассыпалось, как прах, и гомогенная в прошлом масса негодующих людей дифференцируется и распадается на сектора в четком соответствии с типом их подавленных инстинктов. В течение двух-трех дней после 12 марта 1917 года образовался первый дуализм власти — Советы и Времен­ное правительство. Падение монархии, означавшее одновременно и паде­ние нобилитета, способствовало уничтожению ограничений в деятельно­сти коммерческих и индустриальных классов; уничтожению допустимых пределов, установленных для социальных и муниципальных работников, для которых был закрыт проход к высшим позициям; уничтожению ограничений в активности среднего офицерства, которое выросло в чинах и теперь было окружено аристократами и собственными гвардейцами; уничтожению ограничений в свободе творчества значительных кругов интеллектуалов и официальных лиц, которые видели в правительстве главный источник пережитых военных неудач. Все эти группы были ныне умиротворены; они составили ядро тех, кто оказывал давление на Временное правительство, дабы приостановить дальнейшее поступатель­ное движение революции. Голод, холод, лишения и война, монотонный физический труд не затрагивали их особенно, в то время как их подавлен­ные инстинкты были более или менее удовлетворены.

По-иному складывались дела у рабочих, солдат, крестьян, отбросов общества, преступников и маргиналов. Вышеупомянутые группы людей во главе с Временным правительством не желали приостановления войны. Вот почему подавление базового инстинкта самосохранения у солдат не было уничтожено, и потому они не могли удовлетвориться первым этапом — Февральской революцией.

Но что принесла эта революция трудящимся массам страны?

Фактически ничего, кроме свободы на бумаге. Не изменилось их экономическое положение; напротив, нищета возрастала, а монотонный физический труд на заводах остался прежним. "Буржуазная мишура", которая была повсюду на виду, лишь будила в них зависть, однако роль, которую было позволительно играть массам, оставалась предельно скромной. Практически никакие ограничения не были уничтожены; не произошло искомого раскрепощения ни пищеварительного инстинкта, ни собственнического, ни всех остальных. Иными словами... рабочие вынуждены были педалировать революцию и стремиться к слому огра­ничивающих обстоятельств, которые все еще оставались для них тако­выми, но которые уже долее не существовали для групп умеренных.

То же относится к крестьянам. Февральская революция лишь обещала, но фактически не дала помещичьих земель, не сократила их обязательства по подготовке зерна и других продуктов питания, даже скорее увеличила их, не приостановила отток рабочих рук в виде рекрутства из деревень. Кроме того, подавлялся их инстинкт самовыражения в виде гражданского неучастия в сравнении с другими общественными классами. Соответствен­но... крестьянство не видело особого резона для торможения дальнейшей радикализации революции. Все это применимо и в отношении маргиналов, преступников и всякого рода авантюристов, пролетариев умственного и физического труда. "Помутнение воды" — углубление революции — было для них столь же насущным. Таким образом, одни группы пытаются ее приостановить, а другие, наоборот, форсировать. Октябрьская революция стала неизбежной после соорганизации трех сил — рабочих, солдат, требующих "мира любой ценой, пусть даже позорного", и крестьянства.

В течение первых месяцев после Октябрьского переворота были уничтожены многие ограничения, довлеющие над этими тремя группами населения: крестьяне получили санкцию на захват помещичьих земель; солдаты получили право на прекращение войны и возвращение домой; рабочим было дано право не работать, занимать наиболее важные административные посты, сопротивляться буржуазии, устанавливать контроль над заводами и фабриками. Что же касается отбросов обще­ства, преступников, авантюристов и прочего сброда, то и они получили места в правительстве и обрели полную свободу для удовлетворения своих естественных потребностей в форме убийств и грабежа, правда, если они направлялись против "буржуазии и контрреволюционеров".

Такими средствами обрели силу большевики после Октябрьской революции.

Но прошло не более нескольких месяцев, и картина начала постепен­но изменяться. Крестьянство не получило ровным счетом ничего, напро­тив, все больше и больше продуктов вымогалось грабежом или ре­квизициями. Результатом стала серия крестьянских бунтов и их отход от революции, удерживаемый еще частично страхом возвращения поме­щиков, восстановления старого режима и связанных с ним запретов. Красная Армия находилась приблизительно в том же положении, за исключением, может быть, нескольких сотен привилегированных боль­шевистских преторианцев. Рабочий класс в 1919—1920 годах тскже испытал немало лишений от голода, принудительного труда, бюро­кратизации и тирании новой власти. После ряда восстаний рабочих, "красных" солдат и крестьян в марте 1921 года новое правительство было на пороге того, что его вот-вот скинут; удержалось же оно у власти лишь благодаря жесточайшим репрессивным мерам, вводу новых ограничений и отходу от идеи коммунизма. Кроме того, для сохранения власти была введена многочисленная личная охрана для крупных государственных деятелей. Часть интеллигенции, особенно высокопрофессиональных специа­листов, удалось склонить к сотрудничеству, подкупив ее высокими заработ­ками, а предпринимателей — искушением обогатиться на спекуляциях. Но для того чтобы платить этим людям, они вынуждены были все больше и больше грабить крестьянство и эксплуатировать рабочих. Новое подавле­ние инстинктов привело к тому, что в 1922—1924 годах они фактически оказались во враждебном большевикам лагере. Реальную поддержку Советскому правительству оказывали пить преторианская гвардия, "спецы" и частью нэпманы. Такая поддержка могла бы оказаться не столь солидной, если бы не усталость в стране от войн, революции, чрезмерного обнищания, эпидемий и безграничных просторов и разбросанности населения — главно­го препятствия на пути консолидации социальных сил. Из приведенного схематичного наброска видно, что наши первые три предположения теоремы полностью подтверждаются всем ходом русской революции.

Жесточайшее подавление многих базовых инстинктов крестьянства, рабочих, буржуазии, низшего духовенства и интеллектуалов, без сомне­ния, существовало во Франции накануне революции 1789 года.

Крестьянство облагалось громадными феодальными повинностями и платежами (не следует забывать при этом и о голоде 1788 года); рабочие страдали от нищеты и голода; буржуазия бесновалась от факта привилегий нобилитета; низшее духовенство — от привилегий епископа­та. Буквально все, даже "привилегированные", чувствовали себя "подав­ленными". Общество, еле сдерживаемое деспотической монархией, в тисках которой оно пыталось функционировать, в надежде апеллиро­вало к идее конституции, "которая должна быть дарована королевству".

Взрыв был неизбежным, и вскоре он произошел. Группы, преданные революции, включали в себя подавляющее большинство населения. Радикализация революции и "отхода" от нее все новых и новых ин­дивидов демонстрирует действие описанного выше естественного закона революции. Как только некая группа, участвующая в движении, находи­ла удовлетворение своим подавленным инстинктам, она тотчас же теря­ла интерес к революции. И если новая революционная власть пыталась принудить ее к соучастию, то она тотчас же оборачивалась против него.

И во Франции крайний экстремизм проявляют неудачливые интел­лектуалы, рабочие, преступники и авантюристы, составившие ядро яко­бинцев. В союзе с другими группами они представляют собой "загон­щиков" революции. Рабочие и торговцы попервоначалу поддерживали якобинцев, но как только они стали ощущать вторичное подавление инстинктов на своей собственной шкуре (голод, безработица, закон Ле Шапелье, трудовые повинности, принудительные работы), они мгновен­но начали переходить на сторону врагов революции и безуспешно пытались приостановить ее ход (вспомним о заговоре Бабефа). Крес­тьянство, освободившись от феодальных повинностей и захватив земли, проявило полную индифферентность по отношению к революционному центру; но как только стали попираться их права в виде бесконечных реквизиций, они незамедлительно стали оборачиваться врагами револю­ционного правительства. То же произошло и с низшим духовенством.

И здесь, как и везде, первоначальный революционный порыв, осно­ванный на единстве чувств, был единодушным; но позже, вследствие разницы в глубине и наборе подавленных инстинктов, революционный поток разделился на несколько течений. И чем дальше шли радикалы, тем суше становился поток, образовывались обратные течения за счет тех групп, которые получали освобождение от подавленных инстинктов. Тем временем революционный авангард начинает репрессировать удовлетво­ренные группы и тем самым своими же руками выталкивает их в стан противников дальнейшего углубления революции. Под конец всего этого возрастают столь значительные ограничения, что выравниваются по своему количеству с репрессированными импульсами старого режима. В результате революционная власть теряет всякую поддержку и вынуж­денно уступает место новому правительству, которое представляется спасительным по сравнению со "смертоносной" тиранией радикалов.

Мы можем наблюдать подобное подавление врожденных рефлексов и накануне английской революции. Правление короля Карла I было по сути тираническим. Закон и права нации систематически попирались. Королевс­кие обещания не выполнялись. Новые налоги и монополии вводились на такие товары, как соль, мыло, уголь, железо, вино, кожа, крахмал, табак, пиво и т. п. Население было разорено. Королевские угодья росли за счет деспотических аннексий частных владений. Судьи и высшая администрация были коррумпированы. Население страдало от постоянно расквартирован­ных в деревнях воинских подразделений. Каждодневно попирались не только богатые, хоть они и были солидным источником пополнения фиска, но и бедные, ибо они были не опасны для режима. Аристократии предписывалось жить в своих поместьях. Кроме всего этого — невероятное давление религиозного порядка, причем как на простых людей, так и на духовенство; строгая религиозная цензура и т. п. Требовались невероятные усилия для того, чтобы "благополучно" вынести все это подавление инстинктов людей всех классов и национальностей. Но репрессии не могли длиться вечно, рано или поздно они должны были привести к взрыву.

Дальнейшее развитие английской революции, рассматриваемое с точки зрения радикализма разных групп и времени их исхода из процесса, соответствует положениям "2" и "3" нашей теоремы.

Обратимся к другому примеру — чешскому обществу XIV века. Накануне гуситских войн свободы и социального равенства фактически не существовало. Феодальные порядки становились все более и более ре­прессирующими, повинности росли, пошлины становились все многочис­леннее. Эксплуатация простого люда со стороны дворянства возрастала. О какой справедливости можно было говорить, если обидчик одновре­менно был и судьей. Крестьянство запросто лишалось земли. Пережива­ние от того, что чехи становились "рабами", было с каждым днем все сильнее, усиливалось оно вдобавок иностранным господством в Богемии.

Обнищание шло нога в ногу с обогащением аристократии, особенно германцев и римской католической церкви, а также с усиливающимся распутством и коррумпированностью духовенства. Из всего этого ясно, насколько значительным количественно и качественно было подавление человеческих инстинктов накануне революции.

Нет необходимости, видимо, продолжать список примеров из ис­тории других великих революций. Читатель может сам набрать нужное количество, анализируя под заданным выше углом зрения предреволю­ционную ситуацию в любой стране.

Из всего рассмотренного материала явствует, что число групп, вов­леченных в революционное движение, особенно во времена великих революций, достаточно значительное. Эти группы крайне разношерстны и состоят из людей самых разных социальных позиций. Здесь можно увидеть и негодующего за прошлые унижения профессора, и обиженного редактором газетчика, и ущемленного знатью интеллектуала, и обанк­ротившегося банкира, и разорившегося аристократа, и голодающего рабочего, и разоблаченного авантюриста, и склонного к насилию пре­ступника, а также и душевно неуравновешенного, но готового к самопо­жертвованию идеалиста. Многие из них страдают от голода, холода; другие исходят завистью, алчностью, мстительностью, страхом или гневом; третьи — жаждой и мечтой улучшения существующих отноше­ний в обществе и т. п.

Все эти мотивы не что иное, как разнообразные формы проявления подавленных базовых инстинктов, удобренных тем, что основы социаль­ного строя расшатаны, а дорога к революции открыта идеями Руссо и Вольтера, Иоанна Гуса и Иеронима Пражского, индепендентами и Лильборном, Марксом и Лассалем, Лавровым, Михайловским, Пле­хановым и другими. Именно под этим влиянием радикальных или умеренных "освободителей" начинаются всякие дерзновения "репрес­сированных" масс. Под их влиянием происходит дальнейшее углубление революционного процесса, за которым следует... коллапс.

Наше предположение подтверждается также и отличием в степени революционности жителей городов и жителей деревень. Профессор Э. Хайэс справедливо отмечал, что горожане, как правило, более рево­люционны, чем сильчане. Более того, они обычно выступают зачин­щиками, в то время как революция затухает чаще в деревне. Из недавних событий примерами, иллюстрирующими этот тезис, могут служить события в России, Венгрии, Баварии и Италии, а еще раньше события, происходящие в период Парижской коммуны во Франции... и даже во времена Великой французской революции 1789 года.

Почему же так происходит? Да прежде всего оттого, что человек с его инстинктами и рефлексами менее приспособлен к условиям боль­шого города, чем сельскому образу жизни. Город — явление сравнитель­но недавнее в истории человечества, особенно современный индустри­альный город. Люди в течение тысячелетий адаптировались к деревенс­кой среде обитания, а не к городской. Перенесенный, однако, волею истории со всем своим багажом старых инстинктов в город, человек ощущает себя лежащим на "кровати из гвоздей", к которой его рефлек­торная система отнюдь не приспособлена. Возьмем, к примеру, громад­ные массы городского пролетариата.

Каковы условия их жизни? Работа в закрытых пространствах, гос­подство бездушных машин из стали... Ужасающий шум и грохот... Одна и та же работа повторяется изо дня в день, механическая, монотонная, не дающая ничего ни сердцу, ни мозгу. Где и когда людские инстинкты адаптировались к подобным условиям, и могут ли вообще люди найти в такой работе удовлетворение? Естественно нет. В таких условиях не находят выхода ни импульсы творчества, новаторства, ни стремление к смене обстоятельств, ни любовь к перемещениям и т. п.

Добавьте к этому и тот факт, что пролетариат не имеет никакой собственности. А кроме того, в городах наряду с подавлением всех инстинктов взору пролетариата, с одной стороны, открыт мир плуток­ратии, с другой — пучина бедности¹. Следует ли удивляться, что проле­тарии умственного и физического труда всегда недовольны и извечно склонны к революционности².

 

' Hayes E. Introduction to the Study of Sociology. P. 63.

² Репрессирующее воздействие городской среды и слабая адаптивность к ней людей просматривается и на ряде других процессов: ускорение биологического старения организма, чрезвычайно высокий процент преступлений, мертворожде-ний, самоубийств, да и вообще высокий уровень смертности. См. об этом: Mayer. Moralstatistik. 1917. S. 108-109, 139, 274, 332-333, 504-505, 727—729.

 

Все изложенное можно расценивать в качестве дополнительного подтверждения нашей теоремы о генезисе революций. Из всего сказан­ного можно заключить, что теорема установлена и доказана.

Дезорганизация власти и социального контроля. Кроме универсаль­ного подавления базовых инстинктов человека существует еще одно немаловажное условие, необходимое для продуцирования революцион­ного взрыва. Это — недостаточное и недейственное сопротивление революционному подъему репрессированных масс. Под недостаточно­стью и недейственностью я подразумеваю неспособность властей и вла­ствующей элиты: а) разработать контрмеры против давления репрес­сированных инстинктов, достаточных для достижения состояния социа­льного равновесия; б) удалить или, по крайней мере, ослабить условия, продуцирующие "репрессии"; в) расщепить и разделить репрессирован­ную массу на группы, настроив их друг против друга (devide et imperia¹*), в целях их взаимного ослабления; г) направить "выход" подавленных импульсов в иное, нереволюционное русло.

Как уже не раз отмечалось, человек может быть доведен до крайнего голода, но если к его виску приставлен револьвер, то он и не притронется к стоящим перед ним кушаниям. Импульс, продиктованный голодом, будет подавлен, пусть даже если индивид находится на краю голодной смерти. В этом же духе можно рассуждать и о людях с другими подавленными инстинктами. В каждом обществе в любой период его развития мы обнаружим более или менее сильную "репрессию" инстин­ктов значительной части населения. И если эта репрессия не приводит к катаклизмам или мятежам, то лишь по причине сопротивления со стороны властей и привилегированных групп населения. В самом деле, нам хорошо известны периоды в истории, когда подавление инстинктов населения было крайне сильным, но оно вовсе не приводило к революци­онным взрывам, а лишь... к вымиранию одной части населения и раб­ству другой. Причина тому — чрезвычайно сильный и действенный государственный контроль. Захваты, оккупации, аннексии могут послу­жить в данном случае в качестве примеров.

Вспомним о Бельгии и части Франции, оккупированных Германией в годы мировой войны; о Рурском бассейне, захваченном Францией и Бельгией в 1923 году; о России, порабощенной бандой интернациональ­ных негодяев, которых начиная с 1921—1922 годов ненавидят не меньше, чем, скажем, германцев в Бельгии и Франции, или как сейчас ненавидят французов и бельгийцев в Руре. Но вопреки этому оккупанты оказывают­ся способными предотвратить потенциальный революционный взрыв².

Иными словами, для революционного взрыва мало одних подавлен­ных инстинктов, необходимо еще и отсутствие мощного, эффективного сопротивления властей и правящих кругов. Мы наблюдаем нечто подо­бное в дореволюционные эпохи? Без сомнения.

Атмосфера предреволюционных эпох всегда поражает наблюдателя бессилием властей и вырождением правящих привилегированных клас­сов. Они подчас не способны выполнять элементарные функции власти, не говоря уж о силовом сопротивлении революции. Не способны они и на разделение и ослабление оппозиции, сокращение репрессий или организацию "выхода" репрессированных импульсов в нереволюцион­ное русло. Практически все дореволюционные правительства несут в се­бе характерные черты анемии, бессилия, нерешительности, некомпетент­ности, растерянности, легкомысленной неосмотрительности, а с другой стороны — распущенности, коррупции, безнравственной изощренности и т. д. Безмозглость, безволие, бесхитростность. "В стране нет рулевого. Где же он?.. Может, он уснул?.. Правитель утратил свою силу и долее уже не поддержка нам" — таковы комментарии Ипувера о слабости власти фараона накануне и во время египетской революции эпохи Сред­него Царства.

В Древнем Риме накануне и во время движения братьев Гракхов (II в. до н. э.) мы видим подобное вырождение власти: вместо мудрых, энергичных и властных patres conscripti³* — дегенеративный сенат, льстивый, подобострастный и раболепствующий перед толпой и ее

¹ * разделяй и властвуй (лат.).

² Об исторической роли наказаний и сдерживания в виде услуг см. мою книгу
"Преступление и кары" (Спб., 1914).

³ * сенаторы (лат.).

 

лидерами. Т. Моммзен так описывает этот период: "Никто более не желал жертвовать ни своим достоянием, ни жизнью во имя блага родины. Вместо героев — трусы; вместо добрых сенаторов — гнилая охлократия; вместо неумолимых воинов и правителей — трусливая и аморальная аристократия толпы".

Во Франции накануне Жакерии и революции конца XIV века насту­пает период царствования Иоанна II, правителя крайне бездарного, бесталанного вояки, окруженного такими же нулями, как и он сам.

В Англии Карл I и его правительство в равной степени было не способно следовать одной определенно строгой политической линии; успеха же они добивались лишь на поприще раздражения людей своими вечными шараханиями и истерическими взрывами деспотизма. Правите­льство то арестовывало членов оппозиции, то выпускало их на волю. Ввязавшись в войну, они не знали, как ее вести. Они не способны были даже оказать протекцию своим фаворитам, таким, как Букингем, Стаф­форд, Вильям Лод и др. "Не ощущалось ни твердости целей, ни власт­ной руки", — пишет Гизо.

В дополнение к этому — мотовство королевского двора, расшвыри-вание денег, создание синекур для своих фаворитов. Пенсии со времен королевы Елизаветы с 18 тысяч фунтов выросли до 120 тысяч. Расходы на содержание королевского семейства выросли почти вдвое, достигнув суммы 80 тысяч фунтов. И все это шло вперемешку с перманентным подавлением рефлексов людей¹.

Воистину только самое некомпетентное правительство может столь успешно возбуждать народ против себя самого и оказаться столь непо­воротливым, столкнувшись с результирующими беспорядками.

Положение дел с французской аристократией и правительством Лю­довика XIV накануне революции печально известно... Аристократия была совершенно не способна сопротивляться и не сделала никаких необходимых уступок. Ришелье систематически ослаблял горделивый норов аристократии; Людовик XVI продолжил его дело. Пребывая в эпикурейской похоти, бессловесная и изнеженная аристократия была совершенно бессильной. Скандальное и безнравственное поведение, дань моде и бессмысленному либерализму, утраченная вера в свои собствен­ные права, паразитический образ жизни и полное непонимание ситуации — вот характерные черты французского нобилитета. Даже в 1789—1790 годах "аристократия продолжала улыбаться", не понимая, что началась революция.

За долгие столетия до того французская аристократия успешно выполняла важные социальные функции, которые достались их предкам лишь как привилегии. Такое положение дел не могло долго сохраняться².

Король может быть, конечно, человеком благородным, добросердеч­ным и веселым. Но вспомним мудрые слова Наполеона: "Если люди говорят, что король мил, то это значит, что он дрянной правитель".

¹ Ш. Гизо замечает, что "тирания Карла была если не самой жестокой, то, по
крайней мере, самой несправедливой из всех царствований в Англии".

² И. Тэн в своей книге "Происхождение современной Франции" (С. 8,
552- 553) верно подмечает: "Какой бы ни был общественный институт, но если
современники обозревают его в течение сорока поколений, то их не следует
расценивать как плохих судей. И если они доверяют ему свою волю и собствен­
ность, то делают это исключительно пропорционально его достоинствам. Не
нужно ждать от человека благодарности за ничто, за ошибку или восхваления
необоснованных привилегий без должных на то причин. Человек эгоистичен
и слишком завистлив ко всему такому".

 

Людовик XVI не ведал, как повести себя, он не знал даже, о чем помыслить в сложившейся ситуации. Его правительство, возможно, и было честнее всех остальных, но при этом оно было правительством кризиса. В средние века короли династии Капетингов считались "защит­никами народа", хотя на самом деле не были таковыми. Но если король больше уже не верховный командующий армией, не высший судья, не защитник городских коммун, то кто же он?

А рядом с ним — Мария Антуанетта и весь "лакированный" свет, блестяще знакомый с Вольтером и Руссо, но безвольный, неэнергичный и не желающий вникать в суть обстановки. Беспомощность власти проявилась и в начале революции — 6 мая 1789 года — при открытии Генеральных Штатов, да и во многих других событиях революции. Попервоначалу правительство еще пыталось притормозить разворачи­вающуюся драму революции, но вскоре бросило это дело, своей бездар­ностью лишь дополнительно раздражая народ. То же самое произошло и во взаимоотношениях с армией. Короче, так длилось до самой казни короля. "Дожди шли с первого дня". Людовик XVI весной и летом 1789 года все еще полагал, что он король, хотя далеко уже не был таковым. Он был лишен власти и славы.

А разве то же самое не повторилось в русской революции? Император Николай был буквальной копией Людовика; императрица Александра Федоровна — копией Марии Антуанетты. А придворные? Разве дряхлый Горемыкин, некомпетентный Штюрмер, сумасшедший Протопопов и не­нормальный Вырубов и многие другие не были скопированы с придворно­го круга Людовика XVI? Ни одного министра здравомыслящего и власт­ного. Перед нашими глазами — целая галерея физических и психических импотентов, бесталанных правителей, женственных и циничных карликов¹.

Простого сопоставления этой картины с той, что наблюдалась три­дцать лет до этого, в правление императора Александра III, достаточно, чтобы увидеть, к каким катастрофическим результатам приводит деге­нерация власти и правящих кругов.

Чго же происходит при этом с аристократией? В былые времена, подобно французской знати, она успешно выполняла важные функции администрирования, суда, защиты отечества, то есть когда она целиком была поглощена государственными делами. Тогда ее привилегии были обоснованными. Но к концу XVIII века, после издания указа о вольности дворянства при сохранении всех привилегий, начался процесс вырожде­ния. Потихоньку класс превращался в социального паразита, а его претензии — в необоснованные злоупотребления. Подавляющее боль­шинство дворян попросту растрачивали богатства, накопленные их предками, время от времени выкачивая дополнительные средства из государственной казны. Когда же на миг возрастала активность дворян­ства, как было, к примеру, в 1905 году, ее порождала не столько забота о благополучии страны, сколько примитивно хищнические аппетиты.

Вот почему не следует удивляться приговору истории, вынесенному русской аристократии, и пределу, который был положен этому наросту на теле России. Не удивляет нас также и полное отсутствие энергии класса в самозащите, в обороне старого режима и его сердцевины — самодержца. Гибель русской аристократии произошла безо всякого героизма. Нечто подобное можно наблюдать и на примере других революций. Все они подтверждают нашу догадку относительно второй

¹ Воспоминания императрицы Александры Федоровны, Витте и многих дру­гих демонстрируют нам грандиозную картину ничтожности и вырождения.

 

причины революций — вырождение элиты общества. История "терпит" хищнические, жестокие, циничные правительства, но до поры до време­ни, пока они сильны, покуда они хотят и знают, как управлять государ­ством. Несмотря на все негативные стороны их правления, они полезны обществу.

Но бессильные и "добрые", бессмысленные и паразитические, высо­комерные и бесталанные правительства история долго не выносит.

Вырождение власти правящих классов, если их положение исключи­тельно и кастообразно, рано или поздно становится неизбежным. Вызва­но это действием биологических и социальных факторов¹.

Отпрыски талантливых правителей, как, к примеру, потомки русско­го и французского нобилитета, совершенно не похожи на своих отдален­ных предков и, вместо того чтобы быть правителями "божией мило­стью", становятся, вследствие полного отсутствия управленческого та­ланта, "рабами от рождения".

Подобное вырождение всегда очень опасно для любого общества; в периоды кризиса оно предвещает катастрофу. Общее состояние дел в такие моменты усложняется еще и тем, что все тот же социальный процесс действует и в обратном направлении, то есть среди отпрысков угнетаемой части населения. Их дети иногда рождаются с качествами "прирожденных правителей".