Учебной и научной литературы 35 страница

И здесь мы возвращаемся к исходному моменту наших размыш­лений: к вопросу о точных и неточных науках. Если литературоведе­ние и неточная наука, то она должна быть точной. Ее выводы должны обладать полной доказательной силой, а ее понятия и термины отли­чаться строгостью и ясностью. Этого требует высокая общественная ответственность, которая лежит на литературоведении.

Д. С. Лихачев Поэтика древнерусской литературы

(1971)

Поэтика литературы как система целого

Древнерусская литература в ее отношении к изобразительным искусствам

Слово и изображение были в Древней Руси связаны теснее, чем в новое время. И это накладывало свой отпечаток и на литера­туру, и на изобразительные искусства. Взаимопроникновение — факт их внутренней структуры. В литературоведении он должен рассматриваться не только в историко-литературном отношении, но и в теоретическом.

Изобразительное искусство Древней Руси было остросюжет­ным, и эта сюжетность вплоть до начала XVII в., когда произошли существенные структурные изменения в изобразительном искусст­ве, не только не ослабевала, но неуклонно возрастала. Сюжеты изо­бразительного искусства были по преимуществу литературными. Персонажи и отдельные сцены из Ветхого и Нового заветов, святые и сцены из их житий, разнообразная христианская символика в той или иной мере основывались на литературе — церковной, разуме­ется, по преимуществу, но и не только церковной. Сюжеты фресок были сюжетами письменных источников. С письменными источни­ками было связано содержание икон — особенно икон с клеймами. Миниатюры иллюстрировали жития святых, хронологическую па­лею, летописи, хронографы, физиологи, космографии и шестодне-вы, отдельные исторические повести, сказания и т. д. Искусство иллюстрирования было столь высоким, что иллюстрироваться мог­ли даже сочинения богословского и богословско-символического со­держания. Создавались росписи на темы церковных песнопений (акафистов, например), псалмов, богословских сочинений...

Художник был нередко начитанным эрудитом, комбинировав­шим сведения из различных письменных источников в росписях и миниатюрах. Даже в основе портретных изображений святых, кня­зей и государей, античных философов или ветхозаветных и ново­заветных персонажей лежала не только живописная традиция, но и литературная. Словесный портрет был для художника не менее важен, чем изобразительный канон. Художник как бы восполнял в своих произведениях недостаток наглядности древней литературы. Он стремился увидеть то, что не могли увидеть по условиям своего художественного метода древнерусские авторы письменных про­изведений. Слово лежало в основе многих произведений искусства, было его своеобразным «протографом» и «архетипом». Вот почему так важны показания изобразительного искусства (особенно лице­вых списков и житийных клейм) для установления истории текста

произведений, а история текста произведений — для датировки изображений.

Иллюстрации и житийные иконы (особенно с надписями в клей­мах) могут указывать на существование тех или иных редакций и служить для установления их датировок и обнаружения не дошед­ших в рукописях текстов. Лицевые рукописи и клейма икон могут помочь в изучении древнерусского читателя, понимания им текста, особенно переводных произведений. Миниатюрист как читатель иллюстрируемого им текста — эта тема исследования обещает многое. Она поможет нам понять древнерусского читателя, степень его осведомленности, точность проникновения в текст, тип исто­ричности восприятия и многое другое. Это особенно важно, если учесть отсутствие в Древней Руси критики и литературоведения.

Иллюстрации служат своеобразным комментарием к произве­дению, причем комментарием, в котором использован весь арсенал толкований и объяснений¹.

Зачем изучать поэтику древнерусской литературы? Вместо заключения

История культуры резко выделяется в общем историческом развитии человечества. Она составляет особую, красную нить в сви­той из множества нитей мировой истории. В отличие от общего движения «гражданской» истории, процесс истории культуры есть не только процесс изменения, но и процесс сохранения прошлого, процесс открытия нового в старом, накопления культурных цен­ностей. Лучшие произведения культуры и, в частности, лучшие произведения литературы, продолжают участвовать в жизни чело­вечества. Писатели прошлого, поскольку их продолжают читать и они продолжают свое воздействие, — наши современники. И надо, чтобы этих наших хороших современников было побольше. В про­изведениях гуманистических, человечных в высшем смысле этого слова культура не знает старения.

Преемственность культурных ценностей — их важнейшее свой­ство. По мере развития и углубления наших исторических знаний, умения ценить культуру прошлого человечество получает возмож­ность опереться на все культурное наследие. Все формы общест­венного сознания, обусловленные в конечном счете материальным основанием культуры, в то же время непосредственно зависят от мыслительного материала, накопленного предшествующими поколе­ниями, и от взаимного влияния друг на друга различных культур.

Вот почему объективное изучение истории литературы, живо­писи, архитектуры, музыки так же важно, как и самое сохранение Памятников культуры. При этом мы не должны страдать близору­костью в отборе «живых» памятников культуры. В расширении на-

шего кругозора, и в частности эстетического, — великая задача ис­ториков культуры различных специальностей. Чем интеллигентнее человек, тем больше он способен понять, усвоить, тем шире его кру­гозор и способность понимать и принимать культурные ценности — прошлого и настоящего. Чем менее широк культурный кругозор че­ловека, тем более он нетерпим ко всему новому и «слишком старо­му», тем более он во власти своих привычных представлений, тем более он косен, узок и подозрителен. Одно из важнейших свиде­тельств прогресса культуры — развитие понимания культурных ценностей прошлого и культур других национальностей, умение их беречь, накоплять, воспринимать их эстетическую ценность. Вся ис­тория развития человеческой культуры есть история не только со­зидания новых, но и обнаружения старых культурных ценностей. И это развитие понимания других культур в известной мере сливается с историей гуманизма. Это развитие терпимости в хорошем смысле этого слова, миролюбия, уважения к человеку, к другим народам.

* * *

Подобные мысли мы встречаем и в работах известного учено­го-филолога Юрия Михайловича Лотмана¹.

Опираясь в своих работах на разработанные В. В. Виноградо­вым теорию и метод исследования литературной и языковой эво­люции, Ю. М. Лотман расширил круг читателей, которым он адре­сует свои статьи и монографии. Помимо ученых и специалистов определенных областей науки, он включает в этот круг также сту­дентов, учителей-словесников и даже школьников. Автор делает это сознательно, подчеркивая мысль, что конечная цена любого ис­следования литературных и языковых фактов — привить людям любовь к родной литературе и языку, научить их понимать худо­жественное произведение, приобщить к высокому духовному строю подлинной культуры.

Одной из самых вредных теорий, укоренившихся в нашем со­знании, ученый считает идею «китайской стены», которая якобы от­гораживает «высокую», «академическую», вузовскую науку о лите­ратуре от изучения литературы в школе. Сторонники этой теории сводят всю литературу к программе по литературе, чтение произве­дений — к чтению отдельных «отрывков», анализ — к ответу на вопросы для повторения, старательно отгораживая учеников от все­го «лишнего», что не укладывается в сложившиеся схемы школьного изучения литературы. Такой стереотип способен породить лишь скуку, полностью убивающую всякий интерес к предмету.

Ю. М. Лотман утверждает в своих работах, что в культуре нет и не бывает «лишнего», ибо нельзя быть «слишком» культурным,

как слишком умным или добрым. Поэтому преодоление наукобояз-ни — важнейший шаг на пути к той школе, создать которую требу­ет от нас время.

В хрестоматии помещены несколько фрагментов из разных статей, сосредоточенных вокруг узловых вопросов школьного кур­са истории русской литературы начала XIX в. Школа должна за­ставлять людей думать, поэтому, адресуя свои работы учителю-филологу, ученый широко и свободно оперирует научными поня­тиями и специальными терминами, легко и непринужденно впле­тая их в словесную канву своих философско-аналитических рас­суждений. Строгая логика изложения материала не мешает учено­му вводить в тексты своих исследований большое количество кон­кретного материала и разного рода дополнительных уточнений, отступлений, замечаний, что, однако, ни в коей мере не снижает динамическую направленность анализа художественного произве­дения. При этом автор не только высказывает и аргументирует свою точку зрения по тому или иному вопросу, но и вступает в полемику со своими оппонентами, оставляя, однако, читателю возможность самому сделать выводы.

Филология в наши дни развивается стремительно, постоянно обогащаясь новым фактическим материалом, открывая новые не­традиционные методы анализа, впитывая в себя данные смежных наук. И задача ученых состоит в первую очередь в том, чтобы до­вести -все открытия и достижения этой науки до умов и сердец современников, пробуждая в них бережное и почтительное отно­шение к духовному наследию своего народа.

Ю. М. Лотман

В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь¹

(1988)

Своеобразие художественного построения «Евгения Онегина»

«Евгений Онегин» — трудное произведение. Самая легкость стиха, привычность содержания, знакомого с детства читателю и подчеркнуто простого, парадоксально создают добавочные трудности в понимании пушкинского романа в стихах. Иллюзорное представле-

ние о «понятности» произведения скрывает от сознания современ­ного читателя огромное число непонятных ему слов, выражений, фразеологизмов, имен, намеков, цитат. Задумываться над стихом, который знаешь с детства, представляется ничем не оправданным педантизмом. Однако стоит преодолеть этот наивный оптимизм не­искушенного читателя, чтобы сделалось очевидным, как далеки мы даже от простого текстуального понимания романа. Специфическая структура пушкинского романа в стихах, при которой любое пози­тивное высказывание автора тут же незаметно может быть пре­вращено в ироническое, а словесная ткань как бы скользит, пере­даваясь от одного носителя речи к другому, делает метод насильст­венного извлечения отдельных цитат из текста особенно опасным.

Во избежание этой угрозы роман следует рассматривать не как механическую сумму высказываний автора по различным во­просам, своеобразную хрестоматию цитат, а как органический ху­дожественный мир, части которого живут и получают смысл лишь в соотнесенности с целым.-Простой перечень проблем, которые «ста­вит» Пушкин в своем произведении, не введет нас в мир «Онегина». Художественная идея подразумевает особый тип преображения жизни в искусстве. Известно, что для Пушкина была «дьявольская разница» между поэтическим и прозаическим моделированием од­ной и той же действительности, даже при сохранении той же тема­тики и проблематики. Понимание литературного произведения как общественного явления не может быть противопоставлено специ­фике его художественной организации, поскольку та общественная функция, которая определяет потребность существования искусст­ва, может быть выполнена лишь благодаря специфически художе­ственной организации текста.

В чисто методическом отношении анализ произведения обыч­но расчленяют на рассмотрение внутренней организации текста как такового и изучение исторических связей произведения с окружа­ющими его явлениями действительности, общественной мысли и литературы. Такой подход представляет ряд удобств и вполне мо­жет быть рекомендован как практический прием анализа.

Однако даже в этой ограничительной функции его не следует абсолютизировать: при строго синхронном анализе останутся не выделенными внесистемные элементы, роль которых при постро­ении динамических моделей исключительно велика¹. Напротив того, при включении произведения в иной исторический ряд будет ме­няться и представление о природе его имманентной организации. Так, в зависимости от того, проведем ли мы линии преемственной зависимости от «Евгения Онегина» к «Герою нашего времени», ро­манам Достоевского или «Поэме без героя» Ахматовой (все эти — как и многие другие — связи исторически реальны; относительно

Лермонтова и Достоевского они очевидны, на последнюю указала сама А. А. Ахматова, например, заявив в примечаниях к поэме: «Пропущенные строфы — подражание Пушкину»¹), изменится и тот тип внутренней организации, который актуализируется в пуш­кинском романе в стихах. В первом случае вперед выступит фраг­ментарность композиции и система взаимных пересечений точек зрения. Во втором — диалогическая природа текста (см. труды М. М. Бахтина). В третьем — система намеков, ссылок, цитат — зашифровка смысла в толще культурных наслоений (см.: «Решка», строфа XVII). Не случайно каждое подлинно новое завоевание ли­тературы неизбежно по-новому раскрывает не только внешние вне-текстовые связи, но и природу внутренней структуры живых явле­ний культурнрго прошлого.

Из сказанного вытекает безнадежность попыток дать какой-либо конечный итог истолкования тех художественных явлений прошлого, которые сохраняют культурную значимость.

«Фаталист» и проблема Востока и Запада в творчестве Лермонтова

Проблема типологии культур вбирала в себя целый комплекс идей и представлений, волновавших Лермонтова на протяжении всего его творчества: проблемы личности и ее свободы, безгранич­ной воли и власти традиций, власти рока и презрения к этой влас­ти, активности и пассивности так или иначе оказывались включен­ными в конфликт западной и восточной культур. Но для воплоще­ния общей идеологической проблематики в художественном произ­ведении необходима определенная сюжетная коллизия, которая позволяла бы столкнуть характеры и обнажить в этом столкнове­нии типологию культур. Такую возможность давала традиция ли­тературного путешествия. Сопоставление «своего» и «чужого» по­зволяло одновременно охарактеризовать и мир, в который попада­ет путешественник, и его самого.

Заглавие «Героя нашего времени» непосредственно отсылало читателей к неоконченной повести Карамзина «Рыцарь нашего вре­мени»². Творчество Карамзина, таким образом, активно присутство­вало в сознании Лермонтова как определенная литературная линия. Мысли о типологии западной и русской культур, конечно, вызывали в памяти «Письма русского путешественника» и сюжетные возмож­ности, которые предоставлял образ их героя. Еще Федор Глинка ввел в коллизию корректив, заменив путешественника офицером, что де­лало ситуацию значительно более органичной для русской жизни той эпохи. Однако сам Глинка не использовал в полной мере сюжет-

ных возможностей, которые давало сочетание картины «радостей и бедствий человеческих» с образом «странствующего офицера», «да еще с подорожной по казенной надобности» (VI, 260).

Образ Печорина открывал в этом отношении исключительные возможности. Типологический треугольник: Россия—Запад—Вос­ток — имел для Лермонтова специфический оборот — он неизбеж­но вовлекал в себя острые в 1830-е гг. проблемы Польши и Кавказа. Исторически актуальность такого сочетания была вызвана не толь­ко тем, что один из углов этого треугольника выступал как «кон­кретный Запад», а другой — как «конкретный Восток» в каждо­дневной жизни лермонтовской эпохи. Культурной жизни Польши, начиная с XVI в., была свойственна известная «ориентальность»: турецкая угроза, опасность нашествия крымских татар, равно как и многие другие историко-политические и культурные факторы, поддерживали традиционный для Польши интерес к Востоку. Не случайно доля польских ученых и путешественников в развитии славянской (в том числе и русской) ориенталистики была исключи­тельно велика. Наличие в пределах лермонтовского литературного кругозора уже одной такой фигуры, как Сенковский, делало эту осо­бенность польской культуры очевидной. Соединение черт католичес­кой культуры с ориентальной окраской придавало, в глазах роман­тика, которого эпоха наполеоновских войн приучила к географичес­ким обобщениям, некоторую общность испанскому и польскому. Не случайно «демонические сюжеты поэм молодого Лермонтова свобод­но перемещаются из Испании в Литву» (ср. географические пределы художественного мира Мериме: «Кармен» — «Локис»).

Традиция соединения в русской литературе «польской» и «кав­казской» тем (с ее метонимическими и метафорическими варианта­ми — «грузинская» и «крымская») восходит к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина, где романтическая коллизия демонической и ангельской натур проецируется на конфликт между польской княж­ной и ее восточными антиподами (крымский хан, грузинская на­ложница). То, что в творческих планах Пушкина «Бахчисарайский фонтан» был связан с замыслом о волжских разбойниках, т. е. с романтической попыткой построить «русский» характер, заполняет третий угол треугольника.

Слитность для русского культурного сознания тем Польши и Кавказа (Грузии) была поэтически выражена Пастернаком:

, С действительностью иллюзию, С растительностью гранит Так сблизили Польша и Грузия, 'Что это обеих роднит. Как будто весной в Благовещенье Им милости возвещены Землей — в каждой каменной трещине, Травой — из-под каждой стены¹.

Именно таковы границы того культурно-географического про­странства, внутри которого перемещается «странствующий офи­цер» Печорин.

О Хлестакове

Одной из основных особенностей русской культуры послепет-ровской эпохи было своеобразное двоемирие: идеальный образ жизни в принципе не должен был совпадать с реальностью. Отношения мира текстов и мира реальности могли колебаться в очень широкой гамме — от представлений об идеальной высокой норме и наруше­ниях ее в сфере низменной действительности до сознательной пра­вительственной демагогии, выражавшейся в создании законов, не рассчитанных на реализацию («Наказа»), и законодательных уч­реждений, которые не должны был заниматься реальным законо­дательством (Комиссия по выработке нового уложения). При всем глубоком отличии, которое существовало между деятельностью тео­ретиков эпохи классицизма и политической практикой «империи фасадов и декораций», между ними была одна черта глубинной общности: с того момента, как культурный человек той поры брал в руки книгу, шел в театр или попадал ко двору, он оказывался одно­временно в двух как бы сосуществующих, но нигде не пересекаю­щихся мирах — идеальном и реальном. С точки зрения идеолога классицизма, реальностью обладал только мир идей и теоретичес­ких представлений; при дворе в политических разговорах и во вре­мя театрализованных праздников, демонстрировавших, что «зла-тый век Астреи» в России уже наступил, правила игры предписы­вали считать желательное существующим, а реальность — несу­ществующей. Однако это был именно мир игры. Ему отводилась в основном та сфера, в которой на самом деле жизнь проявляла себя наиболее властно: область социальной практики, быта — вся сфера официальной «фасадной» жизни. Здесь напоминать о реальном по­ложении дел было непростительным нарушением правил игры. Однако рядом шла жизнь чиновно-бюрократическая, служебная и государственная. Здесь рекомендовался реализм, требовались не «мечтатели», а практики. Сама императрица, переходя из театраль­ной залы в кабинет или отрываясь от письма к европейскому фило­софу или писания «Наказа» ради решения текущих дел внутрен­ней или'внешней политики, сразу же становилась деловитым прак­тиком. Театр и жизнь не мешались у нее, как это потом стало с Павлом I. Человек потемкинского поколения и положения еще мог соединять «мечтательность» и практицизм, тем более что Екатери­на II, всегда оставаясь в государственных делах прагматиком и дельцом, ценила в «любезном друге» ту фантазию и воображение, которых не хватало ее сухой натуре, и разрешала ему «мечтать» в политике:

... Кружу в химерах мысль мою: То плен от персов похищаю, То стрелы к туркам обращаю; То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом; То вдруг, прельщался нарядом, Скачу к портному по кафтан...¹

Но для людей следующих поколений складывалась ситуация, при которой следовало выбирать между деятельностью практичес­кой, но чуждой идеалов, или идеальной, но развивающейся вне практической жизни. Следовало или отказаться от «мечтаний», или изживать свою жизнь в воображении, заменяя реальные поступки словами, стихами, «деятельностью» в мечтаниях и разговоре. Слово начинало занимать в культуре гипертрофированное место. Это при­водило к развитию творческого воображения у людей художест­венно одаренных и «ко лжи большому дарованью», по выражению А. Е. Измайлова, у людей посредственных. Впрочем, эти оттенки могли и стираться. Карамзин писал:

Что есть поэт? искусный лжец...²

Но тяготение ко лжи в психологическом отношении связыва­ется с определенным возрастом — переходом от детства к отроче­ству, временем, когда развитие воображения совпадает с неудовле­творенностью реальностью. Становясь чертой не индивидуальной, а исторической психологии, лживость активизирует во взрослом человеке, группе, поколении черты инфантилизма.

* * *

Лев Николаевич Гумилев — выдающийся ученый, востоко­вед, этнограф, специалист в области истории древних тюрков и других степных народов Евразии. Возросший в последнее десяти­летие общественный интерес к отчественной истории объясняет вы­бор для хрестоматии фрагментов из книги ученого «Древняя Русь и Великая степь». В ней предлагается увлекательный опыт рекон­струкции русской истории IX—XIV вв., дана научно обоснованная, нетривиальная и непредвзятая трактовка многих ранее считавшихся «темными» страниц русской истории.

Автор излагает свои оригинальные историко-географическую ' и этнологическую концепции, опираясь на данные памятников, сис­темные связи, используя в своем анализе открытое им явление пас-сионарности. Тексты насыщены терминами разных наук, причем для научного стиля Гумилева характерны два момента: 1) термины и их производные, как правило, снабжаются в тексте общеупотре­бительными аналогами: прямое (ортогенное) направление, персис-

тентный (твердый, устойчивый); автор часто уточняет содержа­ние уже известного понятия, например, народ, нация, этнос; 2) не­редко в тексте рядом с термином дается отсылка к предыдущим книгам автора, в которых либо впервые вводятся эти термины, либо уточняется их уже известное, традиционное значение с целью при­дания большей смысловой точности. Это такие термины, как naccuo-нарностъ, комплиментарностъ, химера, Евразия. Л. Н. Гумилев очертил границы Евразии и дал этому понятию определение, его концепция позволила современникам назвать ученого «великим ев­разийцем».

Стилю Л. Н. Гумилева свойственны доверительная манера пись­ма, своего рода собеседование с читателем, что достигается разны­ми приемами: это и так называемое авторское мы (мы придержи­ваемся четвертого мнения); и мы «совокупности» — я и аудито­рия, мы с вами (об этом пойдет наша беседа с читателем; по­скольку выводы, к которым мы прийти...). Этой же цели — вы­звать у читателя чувство сопричастности — служат многочислен­ные вопросно-ответные конструкции в тексте и использование грам­матических форм глаголов: начнем с краткого напоминания об исходной ситуации; посмотрим, как возникли такие системы;. поэтому рассмотрим наш сюжет.

В целом индивидуальный стиль письма Л. Н. Гумилева позво­ляет сделать два вывода: 1) о продолжении (а вернее, непрерыв­ности) изначальной русской традиции научного описания, выра­зившегося в близости художественной и научной литературы; 2) о неразрывной связи научного (понятийного) и образного мышления автора. Второе обстоятельство имеет как объективную, так и субъ-• ективную основу. Объективно — таков индивидуально-авторский стиль автора, органически ему свойственный. Однако научные тру­ды, отличающиеся особенной новизной темы и проблематики, час­ти работы, включающие полемику, отличаются экспрессивностью и эмоциональностью. Поэтому образность языка ученого не только не противоречит направленности его работы, а наоборот, представля­ет неразрывное единство авторской индивидуальности и новизны проблематики. По определению Д. С. Лихачева, «книга Л. Н. Гуми­лева читается как роман»¹, а сам автор «обладает воображением не только ученого, но и художника»². Субъективным моментом можно считать то, что автор заинтересован в расширении читательской аудитории, и книга написана «забавным русским слогом», что по­высило усвояемость текста и расширило круг читателей»³.

Л. Н. Гумилев

Древняя Русь и Великая степь¹ Постановка проблемы

Тезис. Принцип этногенеза — угасание импульса вследствие энтропии², или, что то же, утрата пассионарности системы из-за сопротивления окружающей среды, этнической и природной, — не исчерпывает разнообразия историко-географических коллизий. Конечно, если этносы, а тем более их усложненные конструкции — суперэтносы живут в своих экологических нишах — вмещающих ландшафтах, то кривая этногенеза отражает их развитие доста­точно полно. Но если происходят крупные миграции, сопряженные с социальными, экономическими, политическими и идеологически­ми феноменами, да еще при различном пассионарном напряжении этносов, участвующих в событиях, то возникает особая проблема — обрыв или смещение прямых (ортогенных) направлений этногене-зов, что всегда чревато неожиданностями, как правило неприятны­ми, а иногда трагичными.

Если при таких коллизиях этнос не исчезает, то процесс вос­станавливается, но экзогенное воздействие всегда оставляет на теле этноса рубцы и память об утратах, часто невосполнимых. Суперэт­нические контакты порождают нарушения закономерности. Их сле­дует всегда учитывать как зигзаги, само наличие коих является необходимой составной частью этногенеза, ибо никто не живет оди­ноко, а отношения между соседями бывают разнообразными.

При взаимодействии двух систем задача легко решается про­тивопоставлением «мы — наши враги», но при трех и более полу­чить решение трудно. А именно три этнокультурные традиции столк­нулись в Восточной Европе в IX—XI вв., и только в XII в. зигзаг истории был преодолен, после чего начался культурный расцвет при пассионарном спаде, т. е. инерционная фаза этногенеза. Это уникальный вариант этнической истории, и тем-то он представля­ет интерес в ряде аспектов, о которых речь пойдет ниже.

Эволюционная теория Дарвина и Ламарка была предложена для объяснения видообразования, а этногенез — процесс внутри­видовой и специфичный. Уже потому применение принципов эво­люции к этническим феноменам неправомерно.

Этнические процессы дискретны (прерывисты), а исключения из этого правила — персистенты (твердые, устойчивые) — не продлева­ют свою жизнь, а останавливают ее, как Фауст остановил мгновение; но ведь тут-то его и зацапал Мефистофель! Значит, для динамичного этноса такое решение проблемы бессмертия противопоказано.

Для реликтового этноса-персистента возможны, кроме полной изоляции, три пути: 1) ждать, пока истребят соседи (элиминация);

2) включиться в живущий суперэтнос во время смены фаз и укре­питься в нем (инкорпорация); 3) рассыпаться розно (дисперсия). Все три варианта можно проследить всего за один век — XII. Этот век как бы антракт между надломом мира ислама, реанимацией Византии и детским буйством «христианской» Европы, пышно на­званным «крестовыми походами». Здесь легко проследить вариа­ции соотношения Руси и Степи. Этим занимались самые замеча­тельные историки XVIII—XIX вв., вследствие чего следует ознако­миться с их представлениями, но, конечно, под углом зрения этно­логии, ибо эта новая наука уже показала, на что она способна. А основной тезис этнологии диалектичен: новый этнос, молодой и твор­ческий, возникает внезапно, ломая обветшалую культуру и обезду­шенный, т. е. утративший способность к творчеству, быт старых этносов, будь то реликты или просто обскуранты; в грозе и буре он утверждает свое право на место под солнцем, в крови и муках он находит свой идеал красоты и мудрости, а потом, старея, он соби­рает остатки древностей, им же некогда разрушенных. Это называ­ется возрождением, хотя правильнее сказать «вырождение». И если новый толчок не встряхнет дряхлые этносы, то им грозит превра­щение в реликты. Но толчки повторяются, хотя и беспорядочно, и человечество существует в своем разнообразии. Об этом и пойдет наша беседа с читателями.

И автору, и, вероятно, читателю интересна история Древней Руси, которая, по мнению летописца, возникла как определенная целостность только в середине IX в.¹ А что было до этого? Кто окружал эту новорожденную этническую систему? Кто был ей дру­гом, а кто врагом? Почему об этом негде прочесть, хотя источники повествуют о хазарах и варягах и даже о западных славянах, тюр­ках и монголах? В книгах есть простое перечисление событий, в том числе недостоверных. Они сведены в синхронистическую таб­лицу, предлагаемую ниже, но связи между этими событиями по­требовали дополнительного критического анализа и выбора точки

отсчета.

Наиболее выгодным пунктом для широкого обозрения оказа­лись низовья Волги, а проблема свелась к вопросу: почему Киев­ская Русь, испытавшая бесчисленные беды, не погибла, а победила, оставив потомкам роскошное искусство и блестящую литературу? • Для того чтобы найти ответ, стоит постараться. Но не надо забы­вать, что в большую цель легче попасть, чем в маленькую. Поэтому рассмотрим наш сюжет на фоне обширного региона между Запад­ной Европой и Китаем, ибо только такой подход поможет нам спра­виться с поставленной задачей.

Хазария и ойкумена до 800 г. Начнем с краткого напоминания об исходной ситуации, на фоне которой начался изучаемый про­цесс. Самое легкое для восприятия — это обзор ойкумены на уров-