Глава VIII. Зима на реке Марайас

В северной Монтане есть городок, жизнь в котором в то время в иные дни текла так же гладко и однообразно, как в деревне на нашем изнеженном Востоке. Но бывало и такое время, что, войдя в город, вы бы увидели всеобщий разгул. Это походило на эпидемию: если кто-нибудь принимался накачиваться, то все быстро включались в это занятие — доктора, адвокаты, купцы, скотоводы, овцеводы — все решительно. Хорошо помню последнее подобное событие, свидетелем которого я был. Около двух часов дня они добрались до шампанского — на самом деле это был шипучий сидр или что-то в этом роде, по пять долларов бутылка, и с полсотни людей переходили из салуна в лавку, из лавки в гостиницу, по очереди угощая всю компанию — по шестьдесят долларов за раз. Я упоминаю об этом, так как собираюсь рассказать о пьянстве в Монтане в старое время.

В течение многих дней в индейском лагере царили тишина и порядок, и вдруг все мужчины затевали пьяную гулянку. Право, я считаю, что в такие периоды индейцы, хотя и были свободны от всякого сдерживающего начала и не знали, что значит слово закон, но вели себя лучше, чем ведет себя в таком состоянии подобная же компания наших рабочих. Правда, пьяные они часто ссорились, а ссора разрешалась только кровью. Но пусть тысяча белых напьются вместе — разве не последуют ужасные сцены?

Пьянство имело одну очень неприятную сторону. Однажды вечером, когда индейцев вокруг торгового пункта жило мало, Ягода, один торговец по фамилии Т. и я сидели, беседуя, у камина в лавке. В начале вечера в ней было много народу и двое еше оставались в помещении, отсыпаясь в углу против нас после выпивки. Вдруг Ягода крикнул: «Берегись, Т.!» и в то же мгновение резко толкнул его на меня с такой силой, что мы оба полетели на пол. Толкнул он нас как раз вовремя — все же стрела оцарапала кожу на правом боку Т. Один из пьяных индейцев проснулся, хладнокровно вложил стрелу в лук и собирался уже выпустить ее в Т., когда Ягода заметил это. Раньше чем индеец успел вытащить из колчана другую стрелу, мы накинулись на него и выбросили за дверь. Почему он выпустил стрелу в Т.? Из-за воображаемой обиды или потому что ему что-то приснилось, — мы так и не узнали.

Однажды, охотясь на берегах Миссури, я убил бизона с «бобровой шкурой», так ее называют торговцы за чрезвычайно тонкую, густую и шелковисто-глянцевитую шерсть. Бобровые шкуры — редкость, и я снял ее целиком с рогами и копытами. Мне хотелось, чтобы эту шкуру выделали особенно хорошо, так как собирался подарить ее своему приятелю в восточных штатах.

Женщина Кроу, милая старуха, заявила, что сама выполнит эту работу, и тут же натянула шкуру на раму. На следующее утро замерзшая шкура стала твердой, как доска, и Женщина Кроу, стоя на ней, сдирала с нее мездру, когда к палатке подошел полупьяный индеец кри. Я случайно был поблизости и, увидев, что он собирается стащить Женщину Кроу со шкуры, подбежал и изо всех сил ударил его кулаком прямо в лоб. Я не раз слышал, что сбить индейца с ног почти невозможно, и считаю, что это верно. Индеец кри поднял сломанный шест остова палатки, длинную и тяжелую жердь, и пошел на меня. Я был безоружен, пришлось повернуться и обратиться в позорное бегство. Но бежал я не так быстро, как преследователь. Трудно сказать, чем бы все кончилось — вероятно, он убил бы меня, если бы Ягода не увидел, что происходит, и не поспешил на помощь. Кри как раз собирался нанести мне удар по голове, когда Ягода выстрелил, и индеец упал с пробитым пулей плечом. Несколько человек из племени кри забрали его и унесли домой. Затем к нам явился вождь племени кри со своим советом, и у нас состоялось бурное разбирательство дела. Кончилось тем, что мы заплатили за нанесенный ущерб. Мы всегда старались по возможности жить с индейцами без трений.

Несколько сезонов мы вели торговлю с индейцами кри и северными черноногими на Миссури, так как эти племена последовали за последними стадами бизонов с реки Саскачеван на юг, в Монтану. Я очень дружил с одним молодым черноногим, но однажды он пришел совсем пьяный, и я отказался дать ему спиртное. Он очень рассердился и ушел с угрозами. Я совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг несколько часов спустя вбежала его жена и сказала, что Взял Ружье под Водой (Итсуйинмакан) идет сюда, чтобы убить меня. Женщина была страшно напугана и умоляла меня пощадить ее и не убивать ее мужа, которого она горячо любит; он сам, когда протрезвится, будет страшно стыдиться попытки причинить мне вред. Я подошел к двери и увидел приближающегося бывшего друга. На нем не было никакой одежды, кроме мокасин. Лицо, туловище, руки и ноги его были фантастически раскрашены зелеными, желтыми и красными полосами. Он потрясал винчестером калибра 0.44 и призывал Солнце в свидетели моего убийства, уничтожения его худшего врага. Разумеется, я также мало хотел убить этого индейца, как его жена видеть мужа убитым. Пораженная ужасом, она убежала и спряталась в куче бизоньих шкур, а я стал за открытой дверью с винчестером. Индеец с длинным именем приближался, распевая, выкрикивая военную песню и повторяя много раз: «Где этот негодный белый? Покажите мне его, чтобы я мог всадить в него пулю, только одну пульку!»

Он вошел большими шагами, держа ружье с курком на взводе, высматривая меня впереди, и в тот момент, когда он проходил мимо, я хлопнул его по голове стволом своего ружья. Он свалился без чувств на пол; ружье его выстрелило, и предназначавшаяся мне пуля пробила ящик консервированных томатов, стоявший на полке. При звуке выстрела женщина выбежала из своего укрытия, думая, что я, конечно, убил его. Как она радовалась, убедившись в своей ошибке. Вдвоем мы крепко связали его и доставили домой в палатку.

Часто приходится читать, что индеец никогда не прощает нанесенного ему удара и вообще никакой обиды, как бы он сам ни был виноват. Все это неправда. На следующее утро Взял Ружье под Водой прислал мне отличную бизонью шкуру. В сумерки он пришел просить у меня прощения. И после того мы стали большими друзьями. Всегда, когда у меня находилось время для короткой охоты в оврагах позади лагеря или в прерии, я брал его с собой, и никогда у меня не было более верного и внимательного спутника.

Не могу сказать, чтобы у всех торговцев были такие же хорошие отношения с индейцами, как у Ягоды и у меня. Встречались среди торговцев нехорошие люди, которым нравилось причинять боль, видеть кровь. Я знаю случаи, когда такие люди убивали индейцев просто ради забавы, но никогда в честном открытом бою. Люди эти были отчаянные трусы и совершенно беспринципные. Они продавали «виски», состоявшее из табачного настоя, кайенского перца и прочей гадости. Правда, Ягода и я тоже продавали слабые напитки, но их малая крепость объяснялась только добавлением чистой воды. Я не оправдываю торговлю виски. Спаивание индейцев — зло, чистое зло, и никто лучше нас не понимал этого, когда мы разливали зелье. Виски причиняло неисчислимые страдания, вызвало много смертей, страшно деморализовало племена прерии. Во всем этом деле была лишь одна смягчающая зло черта: в то время наша торговля виски не лишала индейцев необходимых средств существования; они всегда могли добыть еще мясо, еще меха, стоило только убить дичь. По сравнению с различными правительственными чиновниками и группами политиканов, грабившими индейцев и вынуждавшими их умирать от голода в резервациях после исчезновения бизонов, мы были просто святыми.

В общем зима, проведенная на реке Марайас, прошла приятно. Дни летели незаметно, занятые охотой с индейцами, беседами по вечерам у очага в палатке или у камина в нашем доме или в доме Гнедого Коня. Иногда я ходил с Гнедым Конем осматривать его «приманки». Интересное зрелище представляли собой громадные волки, окоченелые трупы которых валялись вокруг, даже прямо на «приманках».

Чтобы изготовить хорошую приманку, разрезали спину убитого бизона и вливали в мускулы, кровь и внутренности три флакона стрихнина — три восьмых унции. Видимо, одного глотка этой смертельной смеси было достаточно, чтобы убить волка; редко жертва успевала отойти больше, чем на 200 ярдов, как ее настигала смерть. Конечно, отравлялось множество койотов и прерийных лисиц, но они не шли в счет. На большие волчьи шкуры с густым мехом был хороший спрос на Востоке; они шли на полости для саней и карет и продавались уже в Форт-Бентоне по цене от трех до пят долларов за штуку. Однажды мне пришла в голову фантазия взять домой несколько закоченевших на морозе волков и расставить их вокруг дома Гнедого Коня. Странное и любопытное это было зрелище — волки, стоявшие кругом с поднятыми головами и хвостами, как будто они охраняли дом. Но задул чинук, волки скоро повалились, и с них сняли шкуры.

Так проходили дни, и наступила весна. Река очистилась ото льда; разом прошла масса с треском сталкивающихся больших льдин. Склоны долин потемнели от зазеленевшей травы. В каждом болотце трубили гуси и крякали утки. Мы все, индейцы и белые, ничего не хотели делать — только лежали на земле, греясь на солнце, курили и мечтали, спокойные и довольные.