Сказка о девяти братьях-разбойниках и о десятой сестрице Гале204 14 страница

 

 

Нико Лордкипанидзе 252

 

Богатырь

 

Прангулашвили издавна славились по всей Нижней Имеретии своей богатырской силой. Недаром их часто называли Вешапидзе253. И в самом деле они обладали столь же чудовищной силой, сколь и чудовищной прожорливостью. В боях Вешапидзе никогда не притязали на первенство, но кинжалом, величиною с буйволиное ярмо, орудовали так, словно то был легкий прутик.

И применяли они это оружие своеобразно. Если вражеский отряд приближался гуськом, Прангулашвили разили противника прямо в грудь или живот, не разбирая, в кость или мякоть, одним ударом насаживали на острие кинжала по два-три человека и потрошили их, точно поросят. Если же враг наступал развернутым строем, они били наотмашь от правого уха к левому бедру, сокрушали одним ударом двоих противников, а третий сам валился на землю, то ли от ужаса перед сверкающим лезвием, то ли опрокинутый воздушной волной.

На войну Прангулашвили обычно посылали только одного воина, ни больше, ни меньше, поскольку весь их род состоял из одной семьи.

Кого-то из Прангулашвили так искромсали в бою, что на нем живого места не осталось. Монах Гогия долго глядел на бездыханное тело, лежавшее перед ним в пыли и крови, и, наконец, пробормотал: «Не жилец он на белом свете!» И все-таки монах решил попытать счастье и не покинул брата во Христе на поле брани. «Такому воину и сам святой Георгий не откажет в помощи», – думал он, обмывая раны Прангулашвили и вливая ему в рот вино.

Ран на нем было так много, что не стоило перевязывать каждую в отдельности. Монах наложил сорок тампонов, обсыпал все тело раненого мелко нащипанной корпией и запеленал его в большую простыню, оставив открытыми только ноздри и рот, чтобы он мог свободно дышать.

Монаху долго не удавалось вынуть гигантский кинжал из судорожно сжатой руки Прангулашвили. Пришлось смазать рукоятку салом и полить пальцы маслом. Высвободив, наконец, кинжал, старик вложил его в ножны.

– Что же это со мною приключилось? – с недоумением воскликнул Прангулашвили, придя в себя на третий день.

– Ты ранен, сын мой.

– Где я?

– У меня в келье.

– Дай пить…

– Вот вода, сын мой.

– Спасибо. А давно я ранен?

– Три дня прошло с тех пор.

– Освободи-ка меня от повязок.

– Я и сам хотел осмотреть твои раны.

Монах впал в изумление, увидев вместо зияющих ран едва заметные красноватые рубцы.

Только две раны чуть кровоточили – рассеченное топором плечо да кинжальная рана от лба к носу.

– Дай снова перевяжу, – сказал монах.

– Не стоит, святой отец, присыпь солью, и все.

– Что ты, сынок? Соль ведь жжет, боль такая – не стерпишь!

– Пустяки! Схвачусь с врагом и забуду.

Прангулашвили легко вскочил с ложа, – казалось, вздремнув после обедни, он спешит теперь на веселую пирушку.

– Слава тебе, господи! – воскликнул монах. – Ты создал человека-скалу, и ты же сотворил человека-былинку…

 

* * *

 

Прангулашвили долго хранили диковинный кинжал легендарного предка.

Кинжал стоял в углу, и нужно было обладать богатырской силой, чтобы извлечь его из ножен.

Лемех сохи, мотыга, лопаты и топоры, поныне еще принадлежащие семье Прангулашвили, выкованы из чистой стали этого кинжала.

Прангулашвили размножались.

Один из них обеднел до того, что иной раз и пообедать было нечем. И пришлось бедняге много работать, да мало есть, – недаром говорят: «По одежке протягивай ножки».

Как-то приказал он жене приготовить обед на двенадцать человек.

– Хочу за один день промотыжить арендованную землю, потом уйду в лес, авось удастся немного заработать.

Жена приготовила обед и понесла в поле.

– Где же твои помощники?

– Мы только что кончили, разбрелись кто куда. Приготовь-ка ужин получше.

– Благослови их бог… На славу поработали, – сказала жена и ушла.

Вечером муж воротился домой один-одинешенек.

Жена спросила:

– Где же остальные?

– Скоро подойдут. Выкладывай на стол что настряпала!

Хозяйка вынесла на балкон все, что у нее было. Прангулашвили уселся за стол.

– Слава господу богу, да благословит он Глахуа Прангулашвили и жену его Сидонию, – произнес он и опорожнил кувшин вина, разбавленного водой.

– Что ты, что ты! Неужели не подождешь своих помощников?

– Какие помощники! Я сам себе и хозяин и помощник. Угости чем можешь!

– Ох, ослепнуть мне! – воскликнула Сидония и горестно хлопнула себя по щеке. – Наказание господне, зарезала последних двух гусей, ничего в доме не осталось… мерку муки у соседей заняла…

– Начнешь теперь куски считать! Поработал я за двенадцать человек, а то и больше, не все ли тебе равно, кто съест твоих гусей – двенадцать чужих или собственный твой муж?

– Ох, ох, что за человек, ослепнуть мне, на тебя глядючи!

 

* * *

 

Богатый помещичий дом. На кухне суетятся слуги, бранятся повара, покрикивает моурав254.

– Нарежь баранину! Живее, ишак!

– Жуешь да жуешь, неси гоми255 к столу!

– Где серебряные ложки?

– Переворачивай, чего зеваешь!

– Блюдо, блюдо мне!

– Барин вина требует!

– Передайте пустой кувшин!

– Просят оджалеши256. Черт бы его взял, поналивали во все кувшины этого белого!

– Слей в котел, парень, сами разопьем!

– Некуда! Здесь корка от гоми, там харчо; и достанется же мне от барина за то, что замешкался! Вылью проклятое – и все!

– Дай, братец, кувшин, я его мигом опорожню…

– Будь другом… Смотри-ка, смотри, что он делает? Пьет и пьет… Нет, брат, не осилишь… До дна! Вот так молодец!

Слуга схватил огромный пустой кувшин и кинулся с ним в погреб.

– Как звать тебя, братец? – спросил дворецкий незнакомца.

– Глахуа Прангулашвили… У меня письмо к барину, сделай милость, передай.

– Ладно, а пьешь ты, брат, здорово, клянусь жизнью барина! Садись, успеешь пообедать, пока напишут ответ на письмо.

– Спасибо, путь мне предстоит дальний, не задерживайте…

– Сейчас передам.

 

* * *

 

– Вам письмо, батоно.

– Давай! Что случилось с моим свояком? Просит охапку сена?! Эй, моурав!

– Прикажите, батоно!

– Угости как следует того человека и дай ему сена, сколько подымет… Да из лучшего стога…

– Слушаюсь, батоно.

 

* * *

 

– Батоно, помилуйте, он весь стог забрал, не то что охапку.

– Полно врать!

– Клянусь твоей милостью. Это сено я берег для коня госпожи. Он опутал стог веревкой и тянет. Мы не позволили. Как быть, прикажите?

– Что за черт! Кто он такой?

– Прокляни его господь, кто бы он ни был! Выдул, не переводя дыхания, целый кувшин, сожрал поросенка, котел гоми и двенадцать мчади257, потом со всеми вместе уплел говядину, каравай хлеба и, вставая от стола, выпил еще кувшин вина – во здравие, говорит, барина!

– Отдай, брат, отдай, а я погляжу, как он стог на спину взвалит. Неужели унесет?

– Унесет, батоно, хоть бы кто врагов твоих так унес…

Хозяин, гости, прислуга – все от мала до велика высыпали полюбоваться удивительным зрелищем.

Прангулашвили крепко встряхнул стог, затем повернулся к нему спиной, захватил на груди концы веревки, которой стог был перевязан, пригнулся, и… стог двинулся в путь.

Человека не было видно.

Хозяин не удержался и крикнул вдогонку:

– Скажи барину, чтоб не держал тебя в доме, разоришь, брат, семью.

– Скажу, батоно, – отозвался стог.

Таковы были Прангулашвили, которых многие называли Вешапидзе.258

 

 

Сулейман Сани Ахундов 259

 

Ахмед и Мелеке

 

Была глубокая зима. Спасаясь от стужи, все попрятались по домам. В жарко натопленной комнате собралась за столом на ужин семья Гаджи-Самеда: старушка-мать, жена, двенадцатилетний сын Мамед и семилетняя дочка Фатьма. Ждали отца.

Гаджи-Самеду было пятьдесят лет. Это был добродушный, чистосердечный и щедрый человек. Не в пример другим правоверным мусульманам он сам следил за учебой и воспитанием своих детей. Сынишку своего, Мамеда, он отдал в городскую начальную школу, а в этом году стала учиться в женской школе и маленькая Фатьма.

Закончив свои дела, Гаджи-Самед вошел в столовую, занял свое место за столом, и все принялись ужинать.

У Гаджи-Самеда вошло в привычку – после еды пить чай. В это время он обычно читал вслух книгу или газету, рассказывал детям интересные случаи из своей жизни или страшные истории. Как только отец брался за очки, все затихали и с нетерпением ждали, когда он начнет читать.

Но в этот вечер Гаджи-Самед молча углубился в газету. Сгорая от желания услышать какой-нибудь новый рассказ, Фатьма попросила бабушку:

– Расскажи мне страшную сказку.

Услышав слова сестры, Мамед рассмеялся:

– Если ты так любишь страшные сказки, почему же в прошлый раз, когда бабушка рассказывала о Мелик-Мамеде, ты, как только услыхала, что появился див, побежала прятаться к маме?

– Ничего подобного, и вовсе я не испугалась!

Тут Гаджи-Самед отложил в сторону газету и сказал:

– Хорошо, доченька, сегодня я вместо бабушки расскажу тебе страшную сказку, но с условием, чтобы ты не боялась.

– Нет, папочка, не буду, расскажи!

Гаджи-Самед отпил глоток чаю и начал:

– Так вот, в некотором царстве, в некотором государстве, средь дремучего леса, на берегу тихой реки раскинулось село Татарджык. Жители его занимались земледелием и извозом. И жил в этом селе, доченька, человек по имени Нуреддин. Были у него десятилетний мальчик Ахмед, дочь Мелеке шести лет и жена Хадиджа.

Нуреддин был бедным земледельцем, и единственным достоянием его была лошадь. Случилось как-то, что весна и лето выдались в том краю без дождей. Хлеб от засухи сгорел на корню и пропал. Немного спустя начался голод. Осенью Нуреддин запряг свою лошадь в арбу и направился в город грузы возить. Все, что он там зарабатывал, каждые четыре-пять дней отсылал домой. На это семья и кормилась.

Ахмед учился в сельской школе и умел хорошо читать. Он всегда читал письма, приходившие от отца. Как-то Ахмед написал отцу и попросил купить ему башлык, а сестренке Мелеке – перчатки. «Только ты побыстрее пришли нам эти вещи», – просили дети. Но прошло пять дней, неделя, десять дней, а от Нуреддина не было никаких вестей. Хадиджа очень волновалась. Деньги у нее кончились, хлеб в доме был на исходе.

И вот, дорогие мои ребята, однажды, в такую же, как сегодня, снежную морозную ночь кто-то постучался в дверь.

– Отец приехал! – разом воскликнули дети и побежали открывать.

Но в комнату вошел в овчинном тулупе и башлыке, в рукавицах их сосед Шахабеддин. Вместе с Нуреддином он уезжал в город на заработки. Когда Хадиджа увидела его, сердце ее сжалось от страха.

– А где же папа? – спросили дети, но Шахабеддин не ответил. Он попросил Хадиджу выйти с ним и рассказал, что ее муж вместе с лошадью и арбой свалился в ущелье и погиб. Отдав Хадидже шесть рублей – все, что было в кармане покойного, Шахабеддин ушел.

Побледневшая, онемевшая от горя Хадиджа вернулась в комнату и, обняв детей, горько заплакала. Стоны и рыдания слились с завыванием метели за окном. Потом, когда они немного успокоились, Ахмед спросил:

– Мама, как же мы будем жить без папы в этот голодный год?

– Не бойся, сынок, если надо будет, я и волосы свои продам, но не допущу, чтобы вы голодали!

Хадиджа раздела детей, уложила их в постель. Немного погодя они заснули. А сама она в ту ночь, до утра не смыкала глаз. Тяжкие мысли овладели ею. Беззащитная женщина осталась одна с детьми. Как же жить?

Прошло некоторое время. У Хадиджи кончились деньги. Она начала продавать вещи. Но вот наступил день, когда в доме уже больше ничего не было, а дети сидели голодные. В чьи бы двери она ни стучала за хлебом, возвращалась с пустыми руками – у всех дела были не лучше. Несчастные дети обессилели, изнемогали от голода. Бедной Хадидже не на что больше было надеяться. Часами сидела она в углу на старой циновке, обхватив руками колени; тайные рыдания теснили ей грудь, а слезы уже не шли из глаз.

Наступил, доченька моя, вечер. Румяные щечки Мелеке побледнели от голода…

– Ой, папочка, не рассказывай дальше, мне страшно, не рассказывай! – вскричала вдруг Фатьма, вскочила с места и прижалась к отцу.

Гаджи-Самед ласково погладил девочку по голове:

– Не бойся, родная, все будет хорошо, вот послушай. На чем же я остановился? Да… Хадиджа раздела Мелеке, уложила ее в постель. Но бедная девочка не могла уснуть, все ворочалась с боку на бок. Хадидже хотелось как-то успокоить ее, и она сказала:

– Спи, Мелеке. Закрой глазки, доченька, и спи. Ночью прилетит ангел и сбросит нам в трубу хлеба.

Мелеке закрыла глаза, и вскоре послышалось ее ровное дыхание.

А Ахмед с матерью долго не могли заснуть. Вдруг они услышали сильный шум и увидели, как что-то тяжелое со стуком упало из печной трубы на пол. Мать и сын испугались, а потом встали посмотреть, что же это такое свалилось к ним. Возле печки лежал туго завязанный мешок. Дрожащими руками Хадиджа развязала узел, и они увидели, что мешок полон хлеба, сушеных дынь, жареных цыплят и прочей снеди. На самом дне они обнаружили какой-то круглый сверток. Развернув его, они увидели целую кучу денег. Мать и сын застыли от изумления. Тут Ахмед заметил, что на бумаге, в которую были завернуты деньги, что-то написано.

– Мама, – воскликнул он, – послушай!

И, подняв бумагу, мальчик прочел:

 

«Доченька моя Мелеке, я – старый путешественник. Возвращаясь в город, я проезжал через ваше село. У самого вашего дома с оси моего фаэтона соскочило колесо. Пока его чинили, я решил немного отдохнуть и погреться и подошел к вашим дверям. Так я услышал, как мама уговаривала тебя уснуть. Тогда я вернулся к фаэтону, уложил в мешок немного продуктов и деньги и бросил его в трубу. Живи, доченька, будь счастлива и не забывай меня, старого деда. Прощай!

Путешественник Джамаледдин».

 

В этот миг проснулась Мелеке.

– Мама, ангел уже бросил нам в трубу хлеба? – спросила она.

– Да, доченька, но не ангел, а дедушка Джамаледдин, – ответила мать, поднося девочке множество вкусных вещей.

В ту ночь мать и дети не знали, что делать от радости. Потом они спокойно заснули.

А сейчас и вы, мои родные, ложитесь спать, ведь утром вам нужно идти в школу.

 

 

Змитрок Бядуля 260