Как парень к попу в работники нанялся 2 страница

Полезла старуха в печь, открыла черепок, ан – петуха-то под сковородкой нет! Лежит заместо петуха в черепке старый солдатский лапоть.

Заголосила во весь голос старуха;

– Ахти мне, батюшки, обманули меня проклятые солдаты!

А сын от стола говорит:

– Так-то, матушка, солдата не обманешь, солдат – что старый воробей: его на мякине не проведешь.

 

Малиновый звон

 

Вышло дело по лету.

Вынесли бабы на луга, на светлое солнышко, белить холсты. Расстелили холсты по росе около кустов, а сами промеж себя ведут разговоры:

– Ну, теперь надо смотреть да смотреть за холстами, народ ныне пошел бойкий.

А была на деревне старушонка Федоса – такая говорливая и смешливая, ну мочи нет. Любила старушонка похвастать своим колдовством. На словах куда старушонка востра, а на деле – грош цена.

Расхвасталась перед бабами старушонка:

– Это, у кого другого, а у меня никакой вор не возьмет! Потому – знаю я петушиное слово от всякого вора и от разбойника.

Известно – похвальные речи гнилые.

Села старушонка от других в стороне. «Ну, – про себя думает, – пусть бабы свои холсты глядят, у меня будут целехоньки!»

А проходили мимо из отпуска два солдата, два удалых молодца, приметили холсты на лугах.

– Что, землячок, – говорит один, – холсты-то, похоже, припасены про нас. Залезай в кусты да гляди в оба! Я пойду с бабкой лясы точить.

Подошел солдат к старухе:

– Здравствуй, бабушка, как живешь-можешь?

– Здравствуй, дружок. Далеко ли идешь?

– Наше дело солдатское, – говорит солдат, – иду туда – незнамо куда, иду за тем – незнамо зачем!

– И-и, родимый, служба-то у вас куда мудрена!

– Мудрена, бабушка, мудрена, – говорит солдат. – А я вот к тебе с запросом, вижу, что ты старушка бывалая, знаешь многое. Объясни-ка наш давнишний солдатский спор. Говорят мои землячки, что в вашей стороне звонять не по-нашенски.

– Как можно такое, – говорит старуха, – чай, и у вас и у нас колокола медные, а звон один.

– Так-то так, – отвечает солдат, – да хотелось бы мне для верности выслушать, как у вас звонят.

– Чудак ты, землячок, – как звонят? Да очень просто, слухай: тинь-тинь-тинь – дон-дон, тинь-тинь-тинь – дон-дон!..

Смешно старухе, разошлась старая, не остановить:

– Тинь-тинь-тинь – дон-дон, тинь-тинь-тинь – дон-дон!..

– Невелика разница, – отвечает солдат, – а звон не тот. В нашем краю звон малиновый, чуть пореже, вот этак: тяни-тяни – потягивай, тяни-тяни – потягивай!..

– Как, как, землячок? – покатилась со смеху старуха.

– А все так же, бабушка: тяни-тяни – потягивай, тяни-тяни – потягивай!..

Совсем ослабла старуха смеявшись.

А другой солдат тем часом, не будь плох, перетянул из кустов бабкины холсты, сложил в сумку и был таков.

Уж кое-как отдышалась старуха, слова не вяжет.

– Ну, служивый, – говорит, – звон-то ваш куды чуден! Досыта насмеешься.

И опять покатилась старуха.

– А вот ужо, так досыта и наплачешься, – говорит солдат. – Прощевай, бабушка, да не поминай лихом!

Поднялся солдат и пошел в свою сторону – шапчонка набекрень.

Под вечер стали бабы холсты считать, а старухиных холстов нет. Обегала старуха поле, обшарила все кусты, облазила на лугах кочки: нет, пропали холсты! Припомнила старуха солдатское слово и заплакала горько: «Эх, лучше б и не слушать мне солдатов малиновый звон!»

 

Тороча

 

За речкой Невестицей, под Веселым Городищем, в деревне Кочаны, жил-поживал дед Артюх с бабкою Просой, и народился у них сын Иван, да таковой продувной малый: ни пахать, ни сеять. Бывало, из-под вороны яйца повынимает, вороне и невдомек.

Под самого Покрова свезли Артюха на погост, и остались на дворе жить вдвоем – старуха да сын Иван.

Напряла старуха за зиму два мотка пряжи, повесила сушить над печкой. И Иван – ни пахать, ни сеять – говорит с печи старухе:

– Эх, матушка, отпустила б ты меня в город, на широкий на торг, продал бы я твою пряжу за хорошую цену, – зажили бы мы с тобою по-богатому.

– Что ты, дитятко, да много ли дадут тебе за мою пряжу!

– Небось, матушка, пустым не ворочусь! – отвечает продувной малый Иван.

Поехал Иван в город на ярманку, повез продавать пряжу. На рубль продал да накрал на девяносто. Накупил себе пряников, меду горшок, – сел на воз, едет по дороге, знай макает в мед пряники да уплетает за обе щеки.

А ехал навстречу Ивану богатый барин Пенский на лихой четверне.

– Стой, постой! Чей таков? – замахал барин арапельником165, осадил четверню. – Как ты, серый мужик, смеешь так сладко есть! Полагается мужику один черный хлеб есть! Аль захотелось, чтоб я тебе всыпал горячих?

Остановил Иван лошаденку.

– Эх, ваше сиятельство, потому я пряники с медом ем: ездил я на ярманку, на широкий на торг, получил богатые барыши – на рубль продал на девяносто так взял. А с тебя хоть бы двести взять!

– Как так? – стал барин.

Говорит Иван барину:

– А давайте, ваше сиятельство, положим уговор. Расскажу я тебе сказку, ни малу, ни велику, а ты слухай да мотай на свой барский ус. Коли ты мне скажешь: врешь! – то с тебя двести рублев, а коли вытерпишь, промолчишь, так и быть, сам лягу, сам и портки спущу: секи меня вволю, угождай твоей барской светлости.

– Ладно, – говорит барин, – я согласен.

Ударили они по рукам, слез барин с брички, и стал Иван сказывать свою сказку:

– Лет тому ни длинно, ни коротко – а много воды утекло, ходил я у отца-матери без порток, не умел от носу откинуть сопель. Пошел я в те поры в лес по дрова, увидел в дубу дупло, а в дупле – жареные перепелята гнездо свили. Сунул я в дупло руку – не лезет, сунул я ногу – не лезет, разбежался с горки и вскочил в дупло. Наелся-накушался, захотел вылезть, – ан не тут-то было: от еды брюхо толсто! Я, добрый молодец, был догадчив, сбегал домой за топором, прорубил дыру и вылез на божий свет…

– Так, так, – говорит барин, – все это правда истинная.

– Вздумалось мне напиться: пришел я к морю, снял с головы череп, зачерпнул воды. Все бы ладно, да уронил я череп в воду, гляжу – а череп средь моря плавает, утки-гуси в нем гнездо свили, яиц нанесли. Что тут делать? Раз топором кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, а третий – совсем не попал. Так-то и перебил я всех уток-гусей, поклал в сумку, а яйца за море улетели. Зашел я в конец моря, высек огонь да и подпалил море. Горело море пять ден, на шестой все выгорело. Достал я череп и пошел по белому свету…

– Так, так, – говорит барин, – продолжай, молодец. Все это правда истинная.

– Поехал я в лес за дровами, привязал лошаденку к березе, а сам пошел дрова собирать. А пока там-сям бродил, набежали серые волки, прогрызли у моей лошаденки брюхо. А я догадчив был: кишки собрал, поклал в брюхо и зашил березовым прутом. Наложил воз дров и стал собираться в путь, – тронул лошаденку, ан ни с места! Что за диво? – смотрю, а березовый прут за облака задевает. Полез я по пруту на небо, все выглядел, все высмотрел, пора и назад. На беду, дернула лошаденка, и повалился прут. Как мне быть, чем пособить горю? Набрал я на небе пыли-копоти, что с дымом на небо летит, свил из пыли-копоти потуже канат, зацепил за облака и давай спускаться. Уж я лез-лез, лез-лез, чуть было до земли не добрался, да малость не хватило канату. Полез я назад – сверху от каната отрезал и на низ надвязал. Стало меня ветром качать, бросать во все стороны. Упал я на землю, на зеленый луг, а луг не выдержал, и повалился я в тартарары на тот свет…

– Что же на том свете? – спрашивает барин.

– А на том свете жизнь распрекрасная: наши деревенские мужички чай-кофей пьют, а господа им самовары раздувают, да еще видел, как мой батюшка на твоем батьке воду возит!

– Что ты врешь, дурак! – закричал, разгневался на Ивана барин.

А Ивану того и надобно: взял он с барина двести рублев, да и был таков. Привез на двор денежки, наварил бражки, созвал на пир мужиков со всех соседних сел и деревень.

 

Дорогой сокол

 

У вдовой старушки Авдотьи было два сына – Семен и Микита. Микита в холерный год помер, а Семен пошел по хожалой части, ходил торговать в город, в краснорядье. Раз зашел к той старушке Авдотье отпускной солдат, продувная голова, попросился переночевать.

Пустила старуха солдата:

– Откудова, служивый, идешь, куда путь держишь?

– Иду, бабушка, ни с далека, ни с близка, – отвечает солдат, – с того света иду.

– Ах, золотой ты мой, – говорит старуха, – видно, тебя ко мне сам господь послал. Помер у меня сынок в холерный год, не случалось ли, не видал ли ты его на том свете?

– Как же, бабушка, – отвечает солдат, – как не видать, много раз виделись. На том свете мы с твоим сынком три года журавлей пасли. Наказывал сынок тебе кланяться.

– Ах, родненький, – затужила, заплакала бабка, – то-то, чай, он с журавлями замаялся.

– Еще как замаялся, – отвечает бабке продувной солдат, – журавли-то на небе все по шиповнику да колючему рогознику бродят.

– Чай, и обносился сердешный?

– Еще как обносился: без порток по небу ходит.

Подумала старушка, поковырялась в добришке, солдату говорит:

– Послушай-ка, землячок, есть у меня кусочек холста аршин сорок да денег две красненьких. Сделай старухе такую милость: отнеси на тот свет, на небо, передай сынку подарочек.

– Изволь, бабушка, почему не отнесть!

Свернул солдат бабкин холст, положил деньги в карман, попрощался – и был таков.

А приехал из города, с краснорядья, другой бабкин сын, Семен. Стала ему бабка рассказывать про солдата:

– Ну, сынок, гостевал у меня человек с того свету, принес поклон от Микиты. Послала я с ним Миките на небо подарочек: кусок холста да денег две красненьких.

– А кто таков был у тебя?

– Был человек прохожий, отпускной солдат.

Положил ложку старухин сын, отказался щи хлебать.

– Ну, матушка, много ходил я по свету, знавал простаков, а проще тебя не видывал. Жить с тобой – последнее проживешь. Пойду лучше в люди, коль найду кого простоватее, буду тебя кормить и поить, а не найду – домой меня не жди, не ворочусь, живи сама, как знаешь!

Надел Семен шапку, стукнул дверью и пошел из родного дома в белый свет.

Зашел как-то Семен на господский двор, остановился перед господским домом, под самыми окнами. А ходили по господскому двору рябая свинья с поросятами. Стал Семен перед свиньей на колени и давай свинье в землю кланяться.

А сидела у окна барыня, поглядывала от безделья на свой господский двор. Увидала барыня незнакомого мужика.

– Эй, Марья, ступай на двор да спроси: для чего мужик свинье кланяется?

Побежала дворовая девка на двор, спрашивает мужика:

– Скажи, мужичок, для какой надобности ты свинье земные поклоны бьешь?

Отвечает Семен девке:

– Ах, милая моя барышня, для того я свинье поклоны бью, что ваша свинья моему деду приходится крестницей. А прошу я свинью на мою свадьбу. Не отпустит ли ваша добрая барыня свинью ко мне в свахи, а поросят в поезжане?

Побежала девка в дом, доложила барыне, как объяснил мужик.

Говорит барыня:

– Экий мужик дурак! Слыхано ли, видано ли, чтобы свиньи на свадьбах гуляли? Ну, так и быть, скажи дураку, что отпускаю на свадьбу нашу свинью. Наряди свинью в новую лисью шубу да веля запречь тройку лошадей в господскую бричку, – пусть посмеются над дураком люди!

Запрягли конюхи тройку господских лошадей, посадили в бричку свинью с поросятами в барыниной шубе. Сел Семен рядом со свиньей, ударил по лошадям и был таков.

О самую ту пору вернулся с охоты барин. Встретила его на крыльце барыня.

– Ах, душенька, была у нас без тебя здесь потеха! Приходил к нам на двор незнакомый мужичок, кланялся нашей свинье земно, просил меня отпустить ее на свадьбу в свахи, а поросят – в поезжане.

– Где же теперь свинья? – спрашивает барин.

– Нарядила я, душенька, свинью в мою лисью шубу, приказала запречь в бричку тройку лошадей, – пусть посмеются над дураком люди!

– Да откудова мужик тот? – закипел на барыню барин.

– Не знаю, не спрашивала, голубчик.

Осерчал барин, затопал ногами:

– Выходит, не мужик дурак, а ты и есть первая дура! Обманул тебя, дуру, хитрый мужик.

Велел барин седлать лучшего жеребца, вскочил в седло, поскакал за мужиком в погоню.

А Семен, как заслышал, что нагоняет его барин, спрятал лошадей в лесу, привязал под деревьями. Сам сел на пенек у дороги, положил возле себя свой валеный колпак.

Подскакал к нему барин:

– Эй, борода, не видал ли, не проезжал здесь мужик на тройке лошадей в господской бричке?

– Как не видать, – давненько проехал.

– А в какую сторону он поехал, как бы его догнать?

– Догнать – не устать, – отвечает Семен. – Да вишь, повороток в лесу много! Тебе, чай, наши дороги неведомы.

Задумался барин.

– Не возьмешься ли, дружок, догнать того мужика?

– Никак нет, ваше сиятельство, – отвечает Семен, – рад бы тебе услужить, да отойти невозможно: сидит у меня под колпаком живой сокол, птица дорогая, нельзя мне его оставить.

– Ничего, мужичок, я постерегу твоего сокола.

– Эх, ваше сиятельство, и рад бы оставить сокола, да боюсь, как бы не выпустил ты его, – хозяин мой за такое меня со света сживет.

– А дорого ли стоит сокол?

– Да что стоит? Говорил мне хозяин, что за пятьсот рублей не отдаст.

– Ладно, – говорит барин, – я буду твоего сокола стеречь, – а коли упущу, заплачу пятьсот рублей.

– Нет, ваше сиятельство, не будь во гнев сказано: сулишь ты заплатить, а что будет потом – неведомо.

– Ах ты, невежа, дурак! Разве станет обманывать барин! Если барскому слову не веришь, вот тебе деньги, получай в заклад пятьсот рублей!

Взял Семен в заклад господские денежки, сел на баринова жеребца, поскакал в темный лес.

Долго ждал мужика барин, – уж и солнышко закатилось, а мужика нет и нет.

«Ну-ка, – думает барин, – погляжу, что за сокол под мужицким колпаком».

Поднял барин колпак, а под колпаком пусто. Плюнул барин с досады, пешком пошел на свой барский двор.

А Семен прискакал домой на господской тройке и господского жеребца на поводу привел. Старухе говорит:

– Ну, матушка, не хотел я тебя кормить и поить, думал, что нет тебя проще на свете, да, видно, не без дураков белый свет: нашлись поглупее тебя. Живи у меня, ешь хлеб-соль да поминай нашего барина-дурака да нашу барыню-дуру.

 

Черепан

 

Собрались раз поп, царь да пузатый барин за город погулять, посмотреть на простых людей, на безделье поклубить дорожную пыль. Идут так по дороге, промежду себя ведут разговоры.

Спрашивает царь у попа:

– Скажи мне, батя, что, по-твоему, на земле всего дороже?

Подумал поп и говорит:

– На земле всего дороже то, у кого баба толста да грудаста.

Говорит барину царь?

– Ну, а ты, господин, чего скажешь?

– Я то скажу, – отвечает барин, – то всего дороже, у кого денег мешок да земли на сто верст округ.

Идут так, топчут пыль, а встречу им горшечник-черепан, – везет из дальней деревни продавать на базар горшки, понукивает на сивую кобыленку.

Остановил царь черепана.

– Постой, мужичок! Не подвезешь ли нас до городских ворот, до первого повороту? А то, вишь, наши ноги прикрыл хворостом.

Осадил черепан кобыленку, горшки в канаву свалил, прикрыл хворостом.

– Отчего не повезти, – садитесь, добрые люди!

Сели царь, поп и пузатый барин в телегу, – на мужичьей телеге-то им непривычно! – толкают друг дружку, а черепан знай на свою кобыленку понукивает да посвистывает, вожжами трясет:

– Но, но! Пошла, милая, не ленись!

Шла, шла кобыленка, дошла до середины большой лужи, остановилась по своей нужде. Взял черепан кнут, начал обхаживать кобыленку. Сечет кнутом да приговаривает:

– Эх, дурная, где надумала стать! дурней ты нашего царя-дурака!

Вышла кобыленка из лужи, а царь у черепана спрашивает:

– Скажи мне, мужичок, разве царь у вас дурак?

– Дурак не дурак, – отвечает черепан, – а вот у царских больших бояр полны погреба денег лежат, да всё их, бояр, жалует. А у нашего брата, темного мужика, с зубов кожу дерет, за всякую пустяковину подати лупит.

«Ну, – думает царь, – мужичок-то, видно, не прост, попытаю его хорошенько».

Спрашивает у черепана царь:

– Скажи-ка, мужичок, отгадай мне загадку: кому на земле дороже, чтобы баба была толста да грудаста?

– А это, надо быть, поп либо монах: они до баб лакомы.

Опять спрашивает царь:

– А ну, скажи, мужичок, отгадай другую загадку: кому на земле всего дороже, чтобы денег мешок, да на сто верст округ?

– А это, видать, барин али барский сынок: они, баре, до денег да до земли жадные.

Доехали так до городских ворот, остановил черепан кобыленку. Стали все трое с телеги слезать. На прощанье говорит черепану царь:

– Поезжай теперь, мужичок, забирай свои горшки да привози в город – завтра в городе горшки будут дороги. Да гляди не ошибайся – дешево не продавай. Будет у царя пир на весь мир, много знатных гостей съедется. Приходи сам на званый пир да не забудь в подарок царю горшок принести.

Вернулся черепан, навалил на воз горшки, привез в город. Поутру разложил на базаре свой товар, сам сел покупателей ждать. А царь в тот день созвал знатных гостей, и вышел от царя строгий указ всем званым гостям и боярам нести во дворец по горшку в подарок царю. Вот едут знатные гости-бояре к царю на пир, по дороге заворачивают на базар за горшками к черепану. Продавал черепан горшки по пять, потом по десять рублей пустил, дошло до пятидесяти, а уж под конец и по сту рублей за горшок брал. Остался у него один щербатый, худой горшок. Вот скачет на пир к царю самый главный царский министр Аракчей. Припоздал к царскому пиру, заворачивает к черепану:

– Продай, мужичок, горшок!

– Не осуди, милый человек, нет у меня боле горшков, остался один щербатый, да себе надобен.

– Сделай милость, уступи, – говорит Аракчей. – Сколь потребуешь, столько и заплачу. Я – первый царский министр.

Подумал черепан.

– Пожалуй, уступлю тебе горшок. Денег мне от тебя не надобно, только сделай так, как я скажу.

– А что такое сделать?

– А вот я сору-мусору наложу в горшок, – если съешь мой мусор, будет горшок твой, а не съешь, не получишь горшка, не гневайся.

Покрутился министр и так и сяк.

– Ну что ж, – говорит, – отведаю, авось и съем.

Наложил черепан полный горшок сору. Весь сор съел царский министр. Прикрыл полою горшок и скорей на царский двор.

А черепан и сам скоро там, как ни в чем не бывало. Увидел его на пиру царь.

– Что же ты, мужичок, поскупился? Пожалел принести мне в подарок горшок, а был у тебя горшков полный воз.

– Помилуй, царское величество, – говорит черепан, – оставался у меня для тебя один горшок, да отбил его твой первый министр.

– Сколько же ты денег взял за тот горшок? – спрашивает царь.

– Помилуй, царское величество, не взял я и одного гроша.

– Даром, что ли, горшок отдал?

– Не даром отдал. А за что отдал, боюсь сказать твоей милости.

– Не бойся, мужичок, говори чистую правду.

– За то я тот горшок отдал, что твой министр мой сор-мусор съел.

– А можешь ли узнать того министра? – говорит грозно царь.

– Посмотрю, так узнаю.

Приказал царь черепану осмотреть всех своих гостей.

Осмотрелся черепан, показал пальцем на главного министра.

– Вот тот самый мой сор съел!

Подзывает царь министра к себе:

– Ты взял у черепана горшок?

Оробел, затрясся главный министр:

– Так точно, ваше величество, я взял горшок…

– И съел сор?

– Так точно, съел, ваше величество.

– Почему же ты сор съел?

– Не смел нарушить царский указ, ваше величество.

– Ах, ты этакой-растакой, – затопал ногами, закричал на министра царь. – Гоните его с моего царского двора!

Подхватили слуги царского министра под бока, вытолкали за ворота. А черепан походил вокруг царского стола, везде ему тем сором пахнет, – плюнул и пошел домой в свою деревеньку обжигать горшки.

 

Дурь-матушка

 

У старика со старухой было трое сыновей: двое работнички-молодцы, прилежные пахари, а третий ни в колоду, ни в пень – вышел Иванушка-дурачок. Умные семью кормят-поят, а Иванушке чего ни попадет в руки – все промеж пальцев посеет. Сидел себе на печи да мух ловил.

Напекла раз старуха ржаных пирогов и говорит дураку:

– Ну-ка, Ванюша, ступай, снеси в поле братьям.

Взял Иван пироги, пошел в поле.

Только вышел дурак за околицу, глядь-поглядь, а за ним его тень бежит.

«Эка, – думает Иван, – какой парень тощий, видно, изголодался бедняга. Дам-ка ему пирожка!»

Бросил Иван на дорогу пирожок, а тень не отстает, все за ним бежит.

– Ах ты, – говорит Иван, – утробушка ненасытная! На, бери все мои пироги!

Разбросал Иван все пироги по дороге. Пришел в поле с пустыми руками.

– Ты, дурак, чего? – спрашивают братья.

– А принес вам обедать, – говорит Иван.

– Где ж обед? Подавай сюда.

– Ах, братцы, – отвечает Иван, – такое у меня дело вышло: шел я к вам дорогой, и привязался ко мне чужой человек, поел ваши пироги.

– Каков-таков человек? – спрашивают братья.

– А вот он, и сейчас тут!

Рассердились, побили Ивана братья, а ему, дураку, и кулак в благодарность: стоит да почесывается.

Так-то раз вышло: послали братья Ивана в город на базар, закупить кой-чего по хозяйству. Всего закупил Иван: стол новый, дубовый, ложек кленовых, чашей липовых расписных, глиняных горшков, калачей, мяса и соли, навалил полный воз всякой всячины. Едет помаленьку домой, а кобыленка у Ивана лядащая, – не столько везет, сколько хвостом мух отгоняет.

«Ну, – думает Иван, – у моей кобыленки четыре ноги и у стола четыре, авось и сам добежит!»

Снял Иван с воза стол, поставил на дорогу, ударил кнутом по столешне:

– Н-но, не отставай, догоняй нас!

Едет дальше, а над дорогой вороны вьются, покаркивают:

– Калач, калач, калач!

«Эх, – думает Иван, – вишь, разлетались сердешные, калачика просят. Видно, не евши давно».

Вынул дурак калачи, мясо достал, побросал все на дорогу воронам.

– Кушайте, сестрицы, на доброе здоровье!

Едет дальше, по подлесью, а кругом пни торчат обгорелые.

«Эка, – думает Иван, – какие ребята-молодцы стоят, и все без шапок, озябнут так-то!»

Достал дурак с воза все новые горшки и расписные чашки, понадевал на горелые пни, на каждый пень по горшку да по чашке.

– Ну, – говорит, – теперь есть в чем ребятам гулять!

Доехал так Иван до реки, остановил лошадь поить, а кобыленка пугливая – боится, не идет к воде.

«Видно, вода в реке несоленая, оттого нейдет кобыленка, – думает Иван, – надо посолить воду маленько».

Снял дурак с воза куль с солью, высыпал соль в реку, посвистывает кобыленке:

– Фью, фью, матушка, пей – и свежа водица, и солона, и прохладна!

Остались на возу у Ивана одни ложки в лыковом кошеле. Поехал Иван дальше, а ложки в кошеле побрякивают: бряк да бряк! Послышалось Ивану, будто про него говорят ложки:

– Дурак да дурак!

Рассердился Иван, выкинул ложки из кошеля, стал лаптями топтать:

– Вот вам за дурака, негодные!

Воротился Иван домой, въехал во двор с пустым возом.

– Ну, братики, накупил я всего, как вы приказывали.

– Спасибо, Ваня. А где ж твои покупки?

– Стол у меня позади бежит, нас догоняет, – говорит Иван, – калачи и мясо голодные вороны-сестрицы кушают на дороге, горшки я ребятам в лесу заместо шапок отдал, а солью в реке воду солил, чтобы пила лошаденка.

Ахнули братья, выслушав Ивана. Кинулись на дорогу собирать добро. Остался Иван один в избе, залез на печь мух ловить. А утворялась к празднику на печь в большой кадке бражка. Слышит Иван, что в кадке побулькивает: буль, буль! буль, буль! Показалось ему, что это его, дурака, дразнят. Опрокинул Иван кадку, выпустил бражку на пол. Сам сел в корыто – сидит в корыте, на всю избу дурацкие песни поет.

Вернулись братья, увидели Ивана посереди хаты в корыте, осерчали:

– От тебя, дурака, и нам, умным, житья нету!

Посадили братья дурака в рогожный куль, поволокли в воду сажать. А пока искали прорубь в реке, остал Иван один. Сидит Иван в рогожном куле да знай себе поет веселые песни.

А на ту пору ехал по большому тракту барин на тройке вороных коней. Увидел барин рогожий куль, остановился.

А Иван кричит из куля:

– Ой, ратуйте меня, добрые люди! Садят меня на воеводство, хотят воеводой сделать, мужиков судить-рядить! А я ни судить, ни рядить, только мух ловить!

– Постой, – говорит барин, – я барин, я умею рядить и судить, вылезай из куля!

Выпустил барин Ивана, а сам залез в куль. Оставил Иван барина, сел на тройку, да и был таков.

А пришли Ивановы братья, поволокли куль к проруби, спустили под лед. Забулькало подо льдом в куле.

– Ишь ты, – говорят братья, – это, видно, выходит душа из нашего дурака.

Пошли братья домой, а навстречу им скачет Иван на тройке горячих вороных.

– Эва, каких я поймал лошадушек! – кричит во весь голос.

Задумались братья.

– Вот она, глупь да дурь-матушка: из воды сухим вывела дурака!166

 

П. П. Бажов 167

 

Про Великого Полоза

 

Жил в заводе мужик один. Левонтьем его звали. Старательный такой мужичок, безответный. Смолоду его в гор е держали, на Гумешках то есть. Медь добывал. Так под землей все молодые годы и провел. Как червяк в земле копался. Свету не видел, позеленел весь. Ну, дело известное, – гора. Сырость, потемки, дух тяжелый. Ослаб человек. Приказчик видит – мало от его толку, и удобрился перевести Левонтия на другую работу – на Поскакуху отправил, на казенный прииск золотой. Стал, значит, Левонтий на прииске робить. Только это мало делу помогло. Шибко уж он нездоровый стал. Приказчик поглядел-поглядел, да и говорит:

– Вот что, Левонтий, старательный ты мужик, говорил я о тебе барину, а он и придумал наградить тебя. Пускай, – говорит, – на себя старается. Отпустить его на вольные работы, без оброку.

Это в ту пору так делывали. Изробится человек, никуда его не надо, ну и отпустят на вольную работу.

Вот и остался Левонтий на вольных работах. Ну, пить-есть надо, да и семья того требует, чтобы где-нибудь кусок добыть. А чем добудешь, коли у тебя ни хозяйства, ничего такого нет. Подумал-подумал, пошел стараться, золото добывать. Привычное дело с землей-то, струмент тоже не ахти какой надо. Расстарался, добыл и говорит ребятишкам:

– Ну, ребятушки, пойдем, видно, со мной золото добывать. Может, на ваше ребячье счастье и расстараемся, проживем без милостины.

А ребятишки у него вовсе еще маленькие были. Чуть побольше десятка годов им.

Вот и пошли наши вольные старатели. Отец еле ноги передвигает, а ребятишки – мал мала меньше – за ним поспешают.

Тогда, слышь-ко, по Рябиновке верховое золото сильно попадать стало. Вот туда и Левонтий заявку сделал. В конторе тогда на этот счет просто было. Только скажи да золото сдавай. Ну, конечно, и мошенство было. Как без этого. Замечали конторски, куда народ бросается, и за сдачей следили. Увидят – ладно пошло, сейчас то место под свою лапу. Сами, говорят, тут добывать будем, а вы ступайте куда в другое место. Заместо разведки старатели-то у них были. Те, конечно, опять свою выгоду соблюдали. Старались золото не оказывать. В контору сдавали только, чтобы сдачу отметить, а сами все больше тайным купцам стуряли. Много их было, этих купцов-то. До того, слышь-ко, исхитрились, что никакая стража их уличить не могла. Так, значит, и катался обман-от шариком. Контора старателей обвести хотела, а те опять ее. Вот какие порядки были. Про золото стороной дознаться только можно было.

Левонтию, однако, не потаили – сказали честь честью. Видят, какой уж он добытчик. Пускай хоть перед смертью потешится.

Пришел это Левонтий на Рябиновку, облюбовал место и начал работать. Только силы у него мало. Живо намахался, еле жив сидит, отдышаться не может. Ну, а ребятишки, какие они работники? Все ж таки стараются. Поробили так-то с неделю либо больше, видит Левонтий – пустяк дело, на хлеб не сходится. Как быть? А самому все хуже да хуже. Исчах совсем, но неохота по миру итти и на ребятишек сумки надевать. Пошел в субботу сдать в контору золотишко, какое намыл, а ребятам наказал:

– Вы тут побудьте, струмент покараульте, а то таскать-то его назад-вперед ни к чему нам.

Остались, значит, ребята караульщиками у шалашика. Сбегал один на Чусову-реку. Близко она тут. Порыбачил маленько. Надергал пескозобишков, окунишков, и давай они ушку себе гоношить. Костер запалили, а дело к вечеру. Боязно ребятам стало.

Только видят – идет старик, заводской же. Семенычем его звали, а как по фамилии – не упомню. Старик этот из солдат был. Раньше-то, сказывают, самолучшим кричным мастером168 значился, да согрубил что-то приказчику, тот его и велел в пожарную отправить – пороть, значит. А этот Семеныч не стал даваться, рожи которым покарябал, как он сильно проворный был. Известно, кричный мастер. Ну, все ж таки обломали. Пожарники-то тогда здоровущие подбирались. Выпороли, значит, Семеныча и за буйство в солдаты сдали. Через двадцать пять годов он и пришел в завод-от вовсе стариком, а домашние у него за это время все примерли, избушка заколочена стояла. Хотели уж ее разбирать. Шибко некорыстна была. Тут он и объявился. Подправил свою избушку и живет потихоньку, один-одинешенек. Только стали соседи замечать – неспроста дело. Книжки какие-то у него. И каждый вечер он над ними сидит. Думали, – может, умеет людей лечить. Стали с этим подбегать. Отказал: «Не знаю, говорит, этого дела. И какое тут может леченье быть, коли такая ваша работа». Думали, – может, веры какой особой. Тоже не видно. В церкву ходит о Пасхе да о Рождестве, как обыкновенно мужики, а приверженности не оказывает. И тому опять дивятся – работы нет, а чем-то живет. Огородишко, конечно, у него был. Ружьишко немудрящее имел, рыболовную снасть тоже. Только разве этим проживешь? А деньжонки, промежду прочим, у него были. Бывало, кое-кому и давал. И чудно этак. Иной просит-просит, заклад дает, набавку, какую хошь, обещает, а не даст. К другому сам придет: