Глава 4. Там, где не умирают

Они шли по засушливой долине, где твердая, ссохшаяся земля была покрыта сетью изломанных трещин. Амадо Деллароза вел женщин по обрывистой тропе, которая вела вперед, отступала, поворачивала влево, после немыслимо долгого изгиба уклонялась вправо, выпрямлялась и так - сотни раз. Каракатица временами потряхивала головой, стараясь отогнать навязчивую мысль: о том, что прихотливая тропинка в точности напоминала лабиринт морщин на мошонке маленького человечка. Альбина, вероятно, под воздействием напекавших ей голову солнечных лучей, упорно бормотала одно и то же: «Увидеть в корне будущий цветок», пока - наконец-то! - впереди не открылось плоскогорье со стадами свиней, а на нем - Каминья.

Каминья - довольно широкое кольцо домов и главная площадь посредине, где росли четыре высоченных кипариса, стволы которых были сплошь усеяны глазками, - походила на город-призрак. Ни души, животной или человеческой. Не качались кипарисовые ветви, не колыхались занавески, не жужжали мошки. Город сверкал - чистый, сухой, неподвижный, безмолвный.

- Друзья мои, не думайте, будто Каминья - это кладбище. После полудня наступает такая жара, что каждый укрывается в полумраке своего жилища вместе с домашними животными. Сиеста длится шесть часов. Что же касается диких животных, то они роют норы на пустынной равнине, спасаясь от жары в тесном, но прохладном убежище. Вечером температура падает, и заведения, которые у нас в городке еще остались - парикмахерская, бильярд, трактир и бакалейная лавка, - открывают свои двери, жители же прогуливаются по единственной улице-кольцу: мужчины в одном направлении, а женщины - наоборот. Причем они только смотрят друг на друга и обмениваются приветствиями, и все. Ничего необычного у нас не случается. После того как истощились копи Чанабайя и горняки ушли, косая тоже покинула нас, вместе со шлюхами и с тех пор - Бог знает каким чудом - забыла про нас. И вот уже много лет в Каминье никто не умирает. Когда старикам объявляют, что молодые должны заступить на их место, они удаляются в пустые галереи, протянувшиеся под землей на много километров. Нам известно, что они живы: время от времени оттуда доносятся старинные любовные напевы. Никто не проверял этого - шахты внушают нам ужас - но, кажется, старики едят красную глину. Мы же научились выращивать степных пчел. Это существа редкой породы - мирные, если к ним приближаться на цыпочках; но тот, кто подойдет к ним, ступая обычным образом, будет безжалостно искусан и рухнет на землю в беспамятстве. Поскольку цветов в наших краях нет, то пчелки приучились питаться соком морских водорослей, давая превосходный соленый мед. Вы уже заметили ульи на крышах наших домов. Глухонемой Пинко отвозит мед на ослах в Арику, где его расхватывают туристы, и эта торговля позволяет нам выжить. Мы скучаем, да, но в какой-то мере наслаждаемся бесконечной жизнью. Понимаете, если конца не видно, то меняется строй мыслей. Делать ничего больше не надо, лень из порока становится добродетелью; в спокойствии, избавившись от забот, можно смаковать каждое мгновение; ненужная больше надежда покидает душу вместе со страхом. Когда ты уверен, что будешь жить и жить, единственным желанием становится уснуть и видеть счастливые сны. Радости одиночества приходят на смену обременительному совокуплению. Обольщение, которому не сопутствует смертная тревога, превращается в докучную обязанность. Все женщины носят мешковатые черные платья и косынку на голове. Неважно, на ком из них жениться, и даже это делается с одной целью: занять дом, освобожденный каким-нибудь стариком. Теперь вам ясно, почему я выкинул свои шляпы в море и пожелал упокоиться среди волн? Жизнь без смерти - это не жизнь! Но я заболтался, пора идти в шляпный магазин...

Никто не удивился новопришедшим, хотя шаги их - как бы женщины ни старались ступать осторожно - отдавались по белесому асфальту, точно барабанный бой. Внезапно крупная, ярко-красного цвета, пчела принялась описывать круги вокруг Каракатицы.

- Не шевелитесь, - прошептал шляпник - это пчела-воин-шпион, она может укусить без потери жала, а яд ее смертелен.

Каракатица оледенела, несмотря на жару; на нее словно вылили тонну холодной воды. Ужас ее сделался еще сильнее, когда насекомое медленно подобралось к Альбине. Та, улыбаясь, покачивая бедрами, открыла рот и высунула язык. Пчела села на него и начала собирать слюну. Насытившись, она изобразила жалом небольшой крестик на белой гортани Альбины, затем другой - на горле Каракатицы и молнией исчезла в направлении своего улья. По всем крышам поднялся шум, похожий на шорох дождя.

- Уф, - облегченно вздохнул человечек, - вы обе приняты! Аллилуйя! Не стану говорить, скольких контрабандистов и бандитов не пропустили наши стражницы. Без их разрешения чужой не может войти в город.

Каракатица подавила в себе ярость. Этот карапуз вот уже во второй раз осмелился без предупреждения подвергнуть риску жизнь ее подруги. Собственная жизнь не стоила для Каракатицы ни гроша, но Альбина... Черт! Увидишь мужчину - жди несчастья! И все же, когда этот жалкий карлик поднял металлическую штору и с ангельским лицом, с голубиными глазами, делая пригласительные жесты, провел их в обширное помещение, где табелями можно было сложить не меньше тысячи таких, как он, - в этот момент горькая слюна во рту Каракатицы сделалась сахарным сиропом.

- Спасибо вам, дон Амадо!

Человечек - теперь внушавший симпатию - повернулся лицом к ней, встал на цыпочки, подставляя лоб. Каракатица с отвращением наморщила нос - и вдруг ее сердце и губы будто связала прочная нить. Впервые в жизни она улыбнулась мужчине и, склонившись, растворяясь в облаке нежности, поцеловала его между бровей. Послышался хрустальный смех Альбины; она разделась и, сверкая в полумраке мраморными ногами, пустилась в пляс, кладя начало новому кафе-храму.

На мотоцикле защитного цвета Бочконогий ехал по шоссе в сторону севера. В его твердом конце собиралась кровь, пропитанная ненавистью. В правой руке дрожала наваха, сверкавшая от ненависти. Так что им управляли две эти оконечности тела: одна требовала удовольствия, другая - мести. Хотя андский ветер смел с плохой дороги все запахи, третья оконечность его тела, а именно нос, с необычайно развитым обонянием, улавливала следы пребывания бледной женщины. То был влагалищный, маслянистый, едкий, кисло-сладкий, лиственный, душистый аромат: аромат цветов плюща, открывающихся на рассвете. Ммммм!.. И тут невыносимый смрад изгнал Бочконогого из обонятельного рая. Из ноздрей показалась кровь. Послышались жалобные вопли: инспектор проезжал мимо фабрик рыбной муки. Он закашлялся, потерял равновесие и, вылетев из седла, перевернулся, словно кошка, чтобы упасть на четыре лапы возле самого обрыва; между тем, мотоцикл скрылся среди скал метрах в ста пониже. Оставив позади липкую вонь, заражавшую местность, инспектор побежал на пляж, чтобы погрузится в ледяные волны. Его рвало. Когда соленая вода вымыла мельчайшие частицы, источавшие зловоние, он энергично встряхнулся. Тело его на какой-то миг оказалось в ореоле золотистых капель. Бочконогий удовлетворенно заворчал: он нашел велосипед, оставленный в самом начале узкой тропы. Затем тщательно обнюхал его, от руля до шин, облизал седло, просевшее под тяжестью Альбины, и, движимый веселой ненавистью, скалясь по-собачьи, побежал по тропинке, скорчившись, опираясь на руки и ноги сразу... Вскоре бесконечные повороты и петли привели его в раздражение. Он уставился на север - свою цель - и свернул с дороги, чтобы двигаться по прямой. Взбешенный и удивленный, вечером, после многих часов рысистого бега, Бочконогий обнаружил, что вернулся в начало тропы. Здесь по-прежнему лежал велосипед, но теперь уже облепленный крабами.