– Что я вижу! Сеньор дон Хосе здесь? Вчера я имел честь встретить на Прадо сиятельного герцога Лерму, который пристально на меня посмотрел, видимо, желая короче со мной познакомиться. Если его сиятельству понадобятся мои услуги, благоволите передать, сеньор, своему знаменитому брату, что я в любую минуту – к его услугам.
Толедо остановил нескончаемый поток слов Бускероса замечанием:
– Сейчас не о том речь. Я пришел узнать, как себя чувствует больной и не нужно ли ему чего-нибудь.
– Больной чувствует себя плохо, – ответил дон Роке, – он нуждается прежде всего в здоровье, утешении и руке прекрасной Инессы.
– Что касается первого, – ответил Толедо, – то я сейчас схожу за лекарем моего брата, одним из искуснейших в Мадриде.
– Что касается второго, – подхватил Бускерос, – ему ничем не поможешь, потому что вернуть жизнь его отцу невозможно. А насчет третьего могу вас уверить, что не жалею трудов для того, чтобы привести этот замысел в исполнение.
– Как? – воскликнул я. – Отец дона Лопеса умер?
– Да, – ответил Бускерос, – внук того самого Иньиго Суареса, который, избороздив много морей, основал торговый дом в Кадисе. Больной стал уже чувствовать себя гораздо лучше и, конечно, скоро совсем бы выздоровел, если б снова не уложила его в постель весть о кончине родителя. Но так как, сеньор, – продолжал Бускерос, обращаясь к Толедо, – ты искренне интересуешься судьбой моего друга, позволь мне принять участие в поисках лекаря и одновременно предложить тебе свои услуги.
После этого оба ушли, а я остался один при больном. Долго всматривался я в его бледное лицо, на котором в такой короткий срок выступили морщины страдания, и в душе проклинал нахала – причину всех несчастий Суареса. Больной спал, и я сидел, сдерживая дыханье, чтобы невольным движеньем не нарушить его покой, как вдруг в дверь постучали. Я встал в раздраженье и на цыпочках пошел отворять. Передо мной была уже немолодая, но очень миловидная женщина; увидев, что я приложил палец к губам в знак необходимости молчать, она попросила меня выйти к ней в переднюю.
– Мой юный друг, – сказала она, – ты не скажешь мне, как себя чувствует нынче сеньор Суарес?
– По-моему, неважно, – ответил я, – но сейчас он заснул, и я надеюсь, что сон подкрепит его.
– Мне сказали, что он очень страдает, – продолжала незнакомка, – и одна особа, которая им интересуется, просила меня пойти и самой убедиться, в каком он состоянии. Будь любезен, когда он проснется, передай ему эту записку. Завтра я приду узнать, не стало ли ему лучше.
С этими словами дама исчезла, а я спрятал записку в карман и вернулся в комнату.
Вскоре пришел Толедо с врачом; почтенный служитель Эскулапа напоминал своей наружностью доктора Сангре Морено. Он остановился над ложем больного, покачал головой, потом сказал, что в данную минуту ни за что не может поручиться, но что он останется на всю ночь при больном и завтра сможет дать окончательный ответ. Толедо дружески обнял его, попросил не жалеть усилий, и мы вышли вместе, давая себе каждый мысленно слово на другой день, чуть свет, вернуться. По дороге я рассказал кавалеру о посещении незнакомки. Он взял у меня записку и промолвил:
– Уверен, что письмо – от прекрасной Инессы. Завтра, если Суарес будет чувствовать себя лучше, можно будет ему вручить записку. Право, я полжизни готов отдать за счастье этого молодого человека, которому причинил столько страданий. Но уже поздно, нам тоже после дороги нужен отдых. Пойдем, переночуешь у меня.
Я охотно принял приглашение человека, к которому начал все сильней привязываться, и, поужинав, заснул крепким сном.
На другой день мы пошли к Суаресу. По лицу врача я понял, что его искусство одержало победу над болезнью. Больной еще был очень слаб, но узнал меня и сердечно приветствовал. Толедо рассказал ему, каким образом стал причиной его падения, уверил, что в будущем постарается всеми средствами возместить ему испытанные неприятности, и попросил, чтоб он отныне считал его своим другом. Суарес с благодарностью принял это предложение и протянул кавалеру свою ослабевшую руку. Толедо вышел с врачом в соседнюю комнату; тут, воспользовавшись подходящей минутой, я передал Суаресу записку. То, что в ней было написано, оказалось, видимо, самым лучшим лекарством; Суарес сел в постели, из глаз его полились слезы, он прижал письмо к сердцу и голосом, прерывающимся от рыданий, промолвил:
– Великий боже! Значит, ты не оставил меня, я не один на свете! Инесса, моя дорогая Инесса не забыла обо мне, она любит меня! Благородная сеньора Авалос приходила узнать о моем здоровье.
– Да, сеньор Лопес, – ответил я, – но, ради бога, успокойся: неожиданное волненье может тебе повредить.
Толедо услыхал мои последние слова; он вошел вместе с врачом, который рекомендовал больному прежде всего покой, назначил ему жаропонижающее питье и ушел, обещав вечером вернуться. Через некоторое время дверь опять приоткрылась, и вошел Бускерос.
– Браво! – воскликнул он. – Превосходно! Я вижу, нашему больному гораздо лучше! Очень хорошо, потому что скоро нам придется развить самую энергичную деятельность. В городе ходят слухи, что на днях дочь банкира выходит замуж за герцога Санта-Мауру. Пускай болтают что хотят: посмотрим, чья возьмет. Между прочим, я встретил в трактире "Золотой олень" дворянина из свиты герцога и намекнул ему слегка, что им придется уехать не солоно хлебавши.
– Разумеется, – перебил Толедо, – я тоже считаю, что сеньор Лопес не должен терять надежды, хотя желал бы, чтоб на этот раз, вы, сударь, ни во что не мешались.
Кавалер произнес это подчеркнуто твердо. Дон Роке, видимо, не посмел ничего ответить; я только заметил, что он с удовольствием глядит, как Толедо прощается с Суаресом.
– Красивые слова ничего нам не дадут, – сказал дон Роке, когда мы остались одни. – Здесь нужно действовать, и притом как можно быстрей.
Наглец еще не успел договорить, как я услышал стук в дверь. Я подумал, что это сеньора Авалос, и шепнул Суаресу на ухо, чтоб он выпустил Бускероса через черный ход, но тот возмутился, услышав это, и сказал:
– Повторяю, надо действовать. Если это посещение связано с главным нашим делом, я должен при нем присутствовать или, по крайней мере, слышать весь разговор из другой комнаты.
Суарес кинул на Бускероса умоляющий взгляд, а тот, видя, что его присутствие больному очень неприятно, вышел в соседнюю комнату и спрятался за дверью. Сеньора Авалос была недолго; она радостно поздравила Суареса с выздоровленьем, уверила его, что Инесса все время о нем думает и любит его, что она, сеньора Авалос, пришла навестить его по ее просьбе и, наконец, что Инесса, узнав о выпавшем на его долю новом несчастье, решила нынче вечером вместе с тетей навестить его и словами утешенья и надежды придать ему бодрости для перенесения посланных судьбой испытаний.
Как только сеньора Авалос ушла, в комнату опять ворвался Бускерос со словами:
– Что я слышал? Прекрасная Инесса хочет навестить нас сегодня вечером? Вот это истинное доказательство любви! Бедная девушка даже не думает о том, что этим необдуманным поступком может навеки погубить себя. Но тут – мы подумаем за нее. Сеньор дон Лопес, я бегу к моим друзьям, расставлю их, как часовых, и скажу, чтоб они не впускали в дом никого чужого. Не волнуйся, я беру все это дело на себя.
Суарес хотел что-то сказать, но дон Роке выскочил вон, как ошалелый. Видя, что надвигается новая буря и Бускерос опять задумал какую-то проделку, я, не говоря ни слова больному, как можно скорей поспешил к Толедо и рассказал ему обо всем, что произошло. Кавалер нахмурился и, подумав, велел мне вернуться к Суаресу и сказать ему, что он, Толедо, сделает все, чтобы предотвратить выходки нахала. Вечером мы услыхали стук колес остановившегося экипажа. Через мгновенье вошла Инесса с тетей. Не желая тоже быть назойливым, я незаметно вышел за дверь, как вдруг снизу послышался шум. Я поспешил вниз и увидел, что Толедо горячо спорит с каким-то незнакомцем.
– Сударь, – говорил приезжий, – клянусь, я сюда войду. Моя нареченная ходит в этот дом на любовные свидания с одним жителем Кадиса, – я твердо это знаю. Друг этого мерзавца вербовал в трактире "Золотой олень" при моем дворецком каких-то головорезов, чтоб те караулили, пока пара голубков будет вместе.
– Прости, сеньор, – возразил Толедо, – я ни в коем случае не могу позволить тебе войти в этот дом. Не отрицаю: сюда недавно вошла одна молодая женщина, но это моя родственница, и я никому не дам ее в обиду.
– Ложь! – воскликнул незнакомец. – Эта женщина – Инесса Моро, моя нареченная.
– Сеньор, ты назвал меня лжецом, – возразил Толедо. – Прав ты или нет – неважно, но ты меня оскорбил и, прежде чем сделаешь шаг, должен дать мне удовлетворение. Я кавалер Толедо, брат герцога Лермы.
Незнакомец приподнял шляпу и промолвил:
– Герцог Санта-Маура, сеньор, к твоим услугам.
С этими словами он сбросил плащ и обнажил шпагу. Фонарь над дверью кидал бледный свет на сражающихся. Я прислонился к стене, дожидаясь конца этого печального происшествия. Вдруг герцог выпустил шпагу из руки, схватился за грудь и растянулся во весь рост на земле. Как раз в это время врач герцога Лермы пришел навестить Суареса. Толедо подвел его к герцогу и с тревогой осведомился, не смертельна ли рана.
– Нет, нет, – возразил врач. – Прикажите только как можно скорей перенести его домой и перевязать. Через несколько дней он будет здоров: шпага не задела легких.
Он дал раненому нюхательную соль. Санта-Маура открыл глаза. Тогда Толедо подошел к нему и сказал:
– Светлейший герцог, ты не ошибся, прекрасная Инесса здесь у молодого человека, которого она любит больше жизни. Судя по тому, что произошло между нами, ваше сиятельство слишком благородны, чтобы принуждать молодую девушку к союзу, который ей не по сердцу.
– Сеньор кавалер, – возразил слабым голосом Санта-Маура, – я не могу сомневаться в истине твоих слов, но меня удивляет, что прекрасная Инесса сама не сказала мне, что сердце ее не свободно. Несколько слов из ее уст либо несколько слов, написанных ее рукой…
Герцог хотел продолжать, но опять потерял сознание. Его унесли домой, а Толедо побежал наверх – сказать Инессе, чего требует ее поклонник, соглашаясь оставить ее в покое и отказаться от ее руки.
Что же ко всему этому добавить? Вы сами догадываетесь, чем дело кончилось. Суарес, уверенный в любви своей возлюбленной, стал быстро выздоравливать. Он потерял отца, но приобрел друга и жену, так как отец Инессы не разделял ненависти, которой пылал к нему покойный Гаспар Суарес, и охотно согласился на их брак. Молодые сейчас же после свадьбы уехали в Кадис. Бускерос проводил их на несколько миль от Мадрида и сумел выманить у новобрачных кошелек с золотом – за мнимые услуги. Что касается меня, я полагал, что судьба никогда больше не сведет меня с несносным нахалом, к которому я испытывал невыразимое отвращенье, – а между тем вышло иначе.
С некоторых пор я стал замечать, что дон Роке часто называет имя моего отца. Предвидя, что это знакомство не может быть нам полезным, я стал следить за каждым шагом Бускероса и узнал, что у него есть родственница, некая Гита Симьенто, которую он хочет непременно выдать за моего отца, зная, что дон Авадоро – человек зажиточный и, может быть, даже более богатый, чем думают.
Как бы то ни было, прекрасная Гита уже сняла квартиру на той узкой улице, куда выходил балкон моего отца.
Тетка моя была тогда в Мадриде. Я не мог отказать себе в радости обнять ее. Добрая тетя Даланоса, увидев меня, растрогалась до слез, но заклинала не показываться в обществе до окончания срока моего покаянья. Я рассказал ей о замыслах Бускероса. Она признала, что необходимо помешать их осуществлению, и обратилась за советом к дяде своему, достопочтенному театинцу Херонимо Сантосу, но тот решительно отказал в своей помощи, утверждая, что, как монах, он не должен вмешиваться в мирские дела и что он только тогда уделяет внимание семейным делам, когда речь идет о примирении ссорящихся или предотвращении раздоров, а о случаях другого рода не желает и слышать.
Предоставленный самому себе, я хотел было довериться кавалеру; но тогда мне пришлось бы объяснить, кто я, чего никак нельзя было сделать, не нарушив законов чести.
Между тем я стал внимательно следить за Бускеросом, который после отъезда Суареса привязался к Толедо (хотя далеко не так назойливо) и каждый день приходил узнать, не потребуются ли кавалеру его услуги.
При этих словах цыгана один из его подчиненных явился давать ему отчет о таборных делах, и в этот день мы его больше не видели.
ДЕНЬ СОРОК ВОСЬМОЙ
Когда на другой день мы собрались вместе, цыган, уступив общим просьбам, стал рассказывать дальше.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН Лопес Суарес уже две недели был счастливым супругом прелестной Инессы, а Бускерос, доведя до конца, как ему казалось, это важное дело, привязался к Толедо. Я предупредил кавалера насчет нахальства его приспешника, но дон Роке сам чувствовал, что на этот раз надо быть осторожней. Толедо позволил ему приходить, и Бускерос понимал, что сохранить это право можно только не злоупотребляя им.
Однажды кавалер спросил его, что это за увлечение, которому герцог Аркос отдавался столько лет, и действительно ли эта женщина была настолько хороша, что сумела так долго удерживать герцога.
Бускерос с важным видом промолвил:
– Ваша светлость, вы, конечно, глубоко уверены в моей преданности, коли спрашиваете меня относительно тайны моего бывшего опекуна. С другой стороны, имея честь быть столь близко знакомым с вашей светлостью, я не могу сомневаться, что некоторая легкость, которую я заметил в вашем обхождении с женщинами, не распространится на меня, и ваша светлость не захочет подвергать опасности своего верного слугу, выдав его тайну.
– Сеньор Бускерос, – заметил кавалер, – я не просил тебя о панегирике.
– Знаю, – сказал Бускерос, – но панегирик по адресу вашего высочества всегда на устах у тех, которые имели честь завязать с вами знакомство. Историю, о которой ваша светлость меня спрашивает, я начал рассказывать молодому негоцианту, которого мы недавно женили на прекрасной Инессе.
– Но не кончил рассказа. Лопес Суарес пересказал ее маленькому Аварито, а тот – мне. Ты остановился на том, что Фраскита рассказала тебе свою историю в саду, а переодетый Аркос, под видом ее подруги, подошел к тебе и сказал, что дело идет об ускорении отъезда Корнадеса и что он хочет, чтобы тот не просто совершил паломничество, но некоторое время пожил в одном из святых мест.
– У вашей светлости поразительная память, – заметил Бускерос. – В самом деле, светлейший герцог обратился ко мне с этими словами; но так как вашей светлости история жены уже известна, мне по порядку надлежит начать историю мужа и объяснить, каким образом свел он знакомство с ужасным пилигримом по имени Эрвас.
Толедо сел, промолвив, что завидует герцогу, имевшему такую возлюбленную, как Фраскита, что он всегда любил дерзких женщин и что в этом отношении она превосходит всех, каких он до сих пор знал. Бускерос двусмысленно улыбнулся, потом начал свой рассказ.
ИСТОРИЯ КОРНАДЕСА Муж Фраскиты был сыном горожанина из Саламанки. Имя его было поистине вещим note 36. Он долго занимал какую-то второстепенную должность в одной из местных канцелярий и одновременно вел небольшую оптовую торговлю, снабжая товарами мелких лавочников. Потом получил порядочное наследство и решил, по примеру большей части своих родственников, предаться ничегонеделанью. Все его занятия сводились к посещению церквей и общественных сборищ да курению сигар.
Ваша светлость, конечно, понимает, что при такой склонности к покою Корнадесу не следовало жениться на первой попавшейся хорошенькой резвушке, строившей ему глазки в окне; но в том и заключается великая загадка человеческого сердца, что никто не поступает так, как должен поступить. Один все счастье видит в браке, всю жизнь колеблется перед выбором и в конце концов умирает холостым; другой клянется никогда не жениться и, несмотря на это, меняет жен одну за другой. Так вот и наш Корнадес – женился. Сначала счастье его не поддавалось описанию; вскоре, однако, он стал жаловаться, особенно когда увидел, что у него на шее не только граф де Пенья Флор, но еще и тень его, вырвавшаяся, на горе несчастного мужа, прямо из преисподней. Корнадес помрачнел и перестал показываться в обществе. Он велел перенести свою кровать в кабинет, где стояли аналой и кропильница. Днем он редко видел жену и стал все чаще ходить в церковь.
Как-то раз он встал возле одного пилигрима, который вперил в него такой пронзительный взгляд, что Корнадес, охваченный тревогой, должен был выйти из церкви. Вечером он опять встретил его на прогулке и с тех пор стал его встречать всегда и всюду. Где бы он ни находился, неподвижный пронзительный взгляд пилигрима повергал его в невыразимую тревогу. Наконец, преодолевая враждебную робость, Корнадес сказал:
– Сеньор, если ты не перестанешь меня преследовать, я подам жалобу алькальду.
– Жалобу! Жалобу! – возразил пилигрим унылым, замогильным голосом. – Да, тебя преследуют, но кто? Твои сто дублонов, уплаченные за голову, и убитый, погибший без причастия. Что? Я не угадал?
– Кто ты? – спросил Корнадес, объятый ужасом.
– Я – осужденный на вечные муки, – ответил пилигрим. – Но уповаю на милосердие божье. Слышал ли ты когда-нибудь об ученом Эрвасе?
– Все уши прожужжали мне об этой истории, – сказал Корнадес. – Это был безбожник, который плохо кончил.
– Вот именно, – продолжал пилигрим. – А я – его сын, с самого рожденья отмеченный клеймом проклятия. Но взамен мне дана власть обнаруживать клеймо на лбах грешников и наставлять их на путь спасенья. Иди за мной, жалкая игрушка сатаны, чтобы узнать меня ближе.
Пилигрим привел Корнадеса в сад отцов целестинцев и, сев с ним на скамью в одной из самых пустынных аллей, повел свой рассказ.
ИСТОРИЯ ДИЕГО ЭРВАСА, РАССКАЗАННАЯ ЕГО СЫНОМ ОСУЖДЕННЫМ ПИЛИГРИМОМ Меня зовут Блас Эрвас. Мой отец – Диего Эрвас, посланный в молодом возрасте в Саламанку учиться в университете, сразу обратил на себя внимание необычайным рвением к наукам. Вскоре он оставил далеко позади своих однокашников, а через несколько лет одерживал верх в спорах со всеми профессорами. Запершись в своей каморке с творениями лучших представителей всех наук, он возымел сладкую надежду достичь такой же славы, чтобы имя его было сопричислено к именам знаменитейших ученых.
К этому стремлению, как ты видишь, слишком неумеренному, Диего присоединил еще другое. Он задумал издавать свои труды анонимно и только после всеобщего признания их ценности объявить свое имя и мгновенно прославиться. Увлеченный этими замыслами, он решил, что Саламанка представляет собой не тот небосклон, на котором великолепная звезда его судьбы могла бы заблистать с соответствующей яркостью, и устремил свои взгляды к столице. Там, без сомненья, люди, отмеченные гением, оцениваются по достоинству, вызывая преклоненье толпы, доверье министров и даже покровительство короля.
Диего считал поэтому, что только столица способна по достоинству оценить его замечательное дарование. Перед глазами нашего молодого ученого были геометрия Картезиуса, анализ Гарриота, творения Ферма и Роберваля. Он ясно видел, что эти великие гении, прокладывая дорогу науке, подвигались вперед неуверенными шагами. Он собрал вместе все их великие открытия, сделал выводы, какие тогда никому в голову не приходили, и предложил поправки к применявшимся тогда логарифмам. Он работал над своим произведением больше года. В то время книги по геометрии писались исключительно по-латыни; но Эрвас, ради большей доступности, написал свою по-испански, а чтоб привлечь всеобщее внимание, дал ей такое заглавие: "Раскрытие тайны анализа с сообщением о бесконечно малых всех степеней".
Когда рукопись была окончена, мой отец вступил в свое совершеннолетие и получил в связи с этим уведомление от своих опекунов: они сообщали ему, что имущество его, составлявшее первоначально восемь тысяч пистолей, в силу целого ряда непредвиденных обстоятельств сократилось до восьмисот, которые после утверждения официального отчета опеки будут ему немедленно вручены. Эрвас, подсчитав, что на печатание рукописи и дорогу в Мадрид потребуется как раз восемьсот пистолей, поспешил утвердить отчет опеки, взял деньги и отправил рукопись в цензуру. Цензоры теологического отделения стали было чинить ему препятствия, так как анализ бесконечно малых величин, по их мнению, мог привести к атомам Эпикура – учению, осужденному Церковью. Цензорам объяснили, что речь идет об отвлеченных величинах, а не о материальных частицах, и они сняли свои возражения.
Из цензуры сочинение перешло в печатню. Это был огромный том in quarto note 37, для которого нужно было отлить недостающие алгебраические знаки и даже приготовить новые литеры. Таким образом, выпуск тысячи экземпляров обошелся в семьсот пистолей. Эрвас потратил их тем охотней, что рассчитывал получить три пистоля за экземпляр, что давало ему две тысячи триста пистолей чистой прибыли. Хоть он и не гнался за прибылью, однако не без удовольствия думал о возможности получить эту кругленькую сумму.
Печатание длилось больше полугода. Эрвас сам держал корректуру, и скучная работа эта стоила ему больших усилий, чем само писанье трактата.
Наконец самая большая телега, какую только можно было найти в Саламанке, доставила ему на квартиру тяжелые тюки, на которых он основывал свои надежды на славу в настоящем и бессмертие в будущем.
На другой день Эрвас, опьяненный радостью и упоенный надеждой, навьючил своим произведением восемь мулов, сам сел на девятого и двинулся по дороге на Мадрид. Прибыв в столицу, он спешился перед лавкой книготорговца Морено и сказал ему:
– Сеньор Морено, на этих мулах девятьсот девяносто девять экземпляров произведения, тысячный экземпляр которого я имею честь преподнести тебе. Сто экземпляров ты можешь продать в свою пользу за триста пистолей, а в остальных дашь мне отчет. Я льщу себя надеждой, что издание разойдется в несколько недель и я смогу выпустить второе, которое дополню некоторыми объяснениями, пришедшими мне в голову во время печатания.
Морено как будто усомнился в возможности такой быстрой распродажи, но, увидев разрешение саламанкских цензоров, принял тюки к себе в магазин и выставил несколько экземпляров для обозрения покупателей. А Эрвас отправился в трактир и, не теряя времени, тотчас занялся объяснениями, которыми хотел снабдить второе издание.
По прошествии трех недель наш геометр решил, что пора наведаться к Морено за деньгами и этак с тысячу пистолей принести домой. Пошел и с невероятным огорчением узнал, что до сих пор ни одного экземпляра не продано. Вскоре он получил еще более чувствительный удар: вернувшись к себе в трактир, он застал там придворного альгвасила, который велел ему сесть в закрытую повозку и доставил его в Сеговийскую тюрьму.
Может быть, покажется странным, что с геометром поступили, как с государственным преступником, но на это была особая причина. Экземпляры, выставленные у Морена, вскоре попали в руки постоянных посетителей его лавки. Один из них, прочитав заглавие: "Раскрытие тайны анализа", – сказал, что это, наверно, какой-нибудь пасквиль на правительство; другой, присмотревшись к заглавию внимательней, добавил с язвительной улыбкой, что это, вне всякого сомнения, не что иное, как сатира на дона Педро де Аланьес, так как слово анализ – анаграмма фамилии Аланьес, а дальнейшая часть заглавия: "О бесконечно малых всех степеней" – явно относится к этому министру, который в самом деле физически бесконечно мал и бесконечно толст, а духовно – бесконечно надменен и бесконечно груб. Эта штука говорит о том, что посетителям книжной лавки Морено позволялось говорить что угодно, и правительство смотрело сквозь пальцы на этот кружок зубоскалов.
Кто знает Мадрид, тому известно, что низшие слои этого города в известном смысле не отличаются от верхов: их интересуют те же происшествия, они держатся тех же взглядов, и остроты, возникшие в большом свете, передаются из уст в уста, кружа по всем улицам. То же произошло и с шуточками завсегдатаев книжной лавки Морено. Вскоре все цирюльники, а за ними и весь народ знали их на память. С тех пор министра Аланьеса не называли иначе, как "Анализ бесконечно малых". Сановник этот уже привык к общему нерасположению и не обращал на него никакого внимания, но, удивленный часто повторяемым прозвищем, как-то раз спросил своего секретаря, что оно обозначает. В ответ он услышал, что поводом к этой шутке послужила одна книжка по математике, продающаяся у Морено. Министр, не входя в подробности, приказал первым делом посадить автора, а потом конфисковать издание.
Эрвас, не зная причины постигшей его кары, сидя в Сеговийской башне без пера и чернил, не имея представления, когда его выпустят на свободу, решил для препровождения времени припомнить все свои знания, то есть восстановить в памяти все, что знал из каждой науки. И с превеликим удовлетворением убедился, что действительно охватывает весь круг человеческих знаний и мог бы, как когда-то Пико делла Мирандола, с успехом выступить в диспуте de omni scibili note 38.
Распалившись жаждой прославить свое имя в ученом мире, он задумал написать произведение в сто томов, которое охватывало бы все, что тогда знали люди. И выпустить его без имени. Публика, конечно, подумала бы, что это – творение какого-то ученого общества, и тогда Эрвас объявил бы свое имя, сразу снискав славу и репутацию всестороннего мудреца. Нужно признать, что силы ума его действительно отвечали этому грандиозному предприятию. Он сам прекрасно понимал это и всей душой отдался замыслу, угождавшему двум душевным страстям его – любви к наукам и честолюбию.
Так для Эрваса незаметно пролетело шесть недель; а потом его вызвал к себе начальник тюрьмы. Там он увидел первого секретаря министра финансов. Этот человек склонился перед ним с некоторой почтительностью и промолвил:
– Дон Диего, ты хотел появиться в свете, не имея покровителя, и это было очень неразумно. Когда против тебя выдвинули обвинение, никто не встал на твою защиту. Тебя обвинили в том, что твой анализ бесконечно малых – выпад против министра финансов. Дон Педро де Аланьес в справедливом гневе приказал сжечь весь тираж твоего произведения; но, удовлетворившись этим, соизволил простить тебя и предлагает тебе место контадора в своей канцелярии. Тебе будет доверена проверка счетов, запутанность которых иногда ставит нас в тупик. Выходи из тюрьмы, в которую ты никогда больше не вернешься.
Сперва Эрвас впал в уныние, узнав, что девятьсот девяносто девять экземпляров его труда, стоивших ему стольких усилий, сожжено, но, решив строить свою славу на новой основе, скоро утешился и занял предлагаемое ему место. Там ему подали реестры аннат, табели учета с указанием скидок и тому подобные материалы, требующие расчета, который он и произвел без малейшего труда, внушив уважение своим начальникам. Ему выплатили жалованье за три месяца вперед и дали квартиру в одном из казенных домов.
Тут цыгана вызвали по таборным делам, и нам пришлось подождать с удовлетворением нашего любопытства до следующего раза.
ДЕНЬ СОРОК ДЕВЯТЫЙ
Мы собрались рано в гроте; Ревекка отметила, что Бускерос изложил свою историю очень ловко.
– Заурядный интриган, – сказала она, – для устранения Корнадеса ввел бы призраки в покрывалах, которые произвели бы на него впечатление, развеявшееся после минутного размышления. Но Бускерос поступает иначе: он старается воздействовать на него словами.
История атеиста Эрваса всем известна: иезуит Гранада изложил ее в примечаниях к своему произведению. А Осужденный Пилигрим объявляет себя его сыном, чтобы внушить еще больший ужас Корнадесу.
– Ты слишком торопишься с выводами, – возразил старый цыган. – Пилигрим мог на самом деле быть сыном атеиста Эрваса, и, конечно, того, о чем он рассказывает, нет в легенде, которую ты имеешь в виду; мы находим там лишь кое-какие подробности о смерти Эрваса. Но дослушай, пожалуйста, всю историю до конца.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ДИЕГО ЭРВАСА,
РАССКАЗАННОЙ ЕГО СЫНОМ ОСУЖДЕННЫМ ПИЛИГРИМОМ Итак, Эрвасу вернули свободу и дали средства к существованию. Работа в канцелярии отнимала у него всего несколько часов по утрам, а в остальное время он мог свободно отдаваться осуществлению своего великого замысла, напрягая все силы своего гения и наслаждаясь своими познаниями. Наш честолюбивый полиграф решил посвятить каждой науке один том in octavo note 39. Учитывая, что отличительной особенностью человека является язык, он отвел первый том общей грамматике. Там он изложил бесконечно разнообразные способы, при помощи которых в разных языках выражаются отдельные части речи и придаются разнообразные формы элементам мысли.
Далее, переходя от внутренних процессов человеческого мышления к понятиям, возникающим под воздействием окружающих предметов, Эрвас посвятил второй том общему естествознанию, третий – зоологии, или науке о животных, четвертый – орнитологии, или науке о птицах, пятый – ихтиологии, или науке о рыбах, шестой – энтомологии, или науке о насекомых, седьмой – сколекологии, или науке о червях, восьмой – конхологии, или науке о раковинах, девятый – ботанике, десятый – геологии, или науке об устройстве земли, одиннадцатый – литологии, или науке о камнях, двенадцатый – ориктологии, или науке об окаменелостях, тринадцатый – металлургии, искусству добычи и переработки минералов, четырнадцатый – докимастике, то есть искусству испытания тех же минералов.
