Столь затруднительное положение, казалось, сильно тревожило ван Берга; несколько дней он был рассеян, но наконец нашел способ сохранить свою честь незапятнанной. Он собрал, сколько мог найти, поваров, музыкантов, акробатов, лицедеев и других представителей веселого ремесла. Утром давал великолепный пир, вечером – бал и представления, достигал вершин изобилия,
– а если, несмотря на все усилия, не удавалось истратить тысячу четыреста пистолей, приказывал остаток выкинуть в окно, говоря, что такой поступок тоже относится к области мотовства.
Успокоив таким способом свои сомнения, ван Берг опять повеселел. Да, это был очень остроумный человек, умевший ловко защищать свои чудачества, за которые на него всюду роптали. Разглагольствования, в которых он хорошо понаторел, придавали блеск его разговору и делали его непохожим на нас, испанцев, обычно серьезных и молчаливых.
Ван Берг часто бывал у меня вместе с высшими офицерами армии, но приходил и в мое отсутствие. Я знал об этом и нисколько не сердился, полагая, что безграничное доверие позволяет ему считать себя всюду и всегда желанным гостем.
Между тем большинство держалось другого мнения, и вскоре стали распространяться слухи, обидные для моей чести. До меня ни один из них не дошел, но герцог узнал про них и, зная, как я люблю жену, страдал за меня, как друг. Однажды он пошел к сеньоре де Вальфлорида и упал к ее ногам, умоляя, чтобы она не забывала своих обязанностей и не принимала ван Берга наедине. Я не знаю, что она на это ответила.
Потом герцог отправился к ван Бергу с намерением таким же способом обрисовать ему положение вещей и сказать, чтоб тот вернулся на путь добродетели. Он не застал его дома. Вернулся после полудня, – в комнате было полно народу, но сам ван Берг сидел в стороне; хмурый и, видимо, подвыпивший, он встряхивал кубок с костями.
Герцог дружелюбно подошел к нему и, смеясь, спросил, как у него идет трата денег.
Ван Берг кинул на него сердитый взгляд и ответил:
– Деньги мои предназначены для того, чтоб доставлять удовольствие моим друзьям, а не тем негодяям, которые мешаются не в свое дело.
Несколько человек услышали это.
– Это относится ко мне? – спросил герцог. – Ван Берг, сейчас же возьми эти легкомысленные слова обратно.
– Я никогда ничего не беру обратно, – возразил ван Берг.
Герцог преклонил одно колено:
– Ван Берг, ты оказал мне славную услугу. Зачем же ты хочешь теперь обесчестить меня? Заклинаю тебя, признай меня человеком чести.
Ван Берг бросил в ответ что-то пренебрежительное.
Герцог спокойно встал, вынул из-за пояса стилет и, положив его на стол, промолвил:
– Обычный поединок не может уладить это дело. Один из нас должен умереть, и чем скорей, тем лучше. Бросим по очереди кости: у кого получится больше, тот пусть возьмет стилет и пронзит им сердце противника.
– Отлично! – крикнул ван Берг. – Вот это действительно крупная игра! Но клянусь, что коли я выиграю, то не пощажу вашего сиятельства.
Пораженные зрители окаменели.
Ван Берг взял кубок и выкинул двойную двойку.
– Черт побери! – воскликнул он. – Не повезло!
Потом, в свою очередь, герцог встряхнул кости и выбросил пятерку с шестеркой. Он взял стилет и вонзил его в грудь ван Берга, после чего, так же хладнокровно обращаясь к свидетелям, сказал:
– Сеньоры, будьте добры оказать последние услуги этому юноше, чье героическое мужество заслуживало лучшей участи. А я сейчас же иду к главному аудитору армии и отдаюсь в руки королевского правосудия.
Ты можешь себе представить, какой поднялся всюду шум вокруг этого происшествия. Герцога любили не только в Испании, но даже наши враги – португальцы. Когда весть об этом дошла до Лиссабона, архиепископ этого города, являющийся в то же время патриархом Индии, заявил, что дом в Коимбре, в котором задержали герцога, принадлежит капитулу и с давних времен считался неприкосновенным убежищем, так что герцог может спокойно в нем оставаться, не опасаясь вторжения светских властей. Герцог был чрезвычайно тронут высказываемым ему сочувствием, но ответил, что не хочет пользоваться этой привилегией.
Генеральный аудитор начал дело против герцога, но Совет Кастилии постановил решительно вмешаться; далее великий маршал Арагона, – должность, недавно упраздненная, – утверждал, что суд над герцогом, уроженцем его провинции, принадлежащим к старинным ricos hombres note 32, относится к его юрисдикции.
Одним словом, многие вступились за герцога, желая ему помочь.
Посреди всей этой сумятицы я ломал себе голову над вопросом, чем был вызван несчастный поединок. В конце концов один знакомый сжалился и сообщил мне о поведении сеньоры де Вальфлорида. Не понимаю, как мог я воображать, что моя жена может любить только меня. Прошло много времени, прежде чем я убедился в своей ошибке. В конце концов определенные обстоятельства слегка отстранили повязку с моих глаз, я пошел к сеньоре де Вальфлорида и сказал ей:
– Я узнал, что твой отец опасно занемог; по-моему, тебе надо поехать к нему. К тому же наша дочь нуждается в твоих заботах, и я полагаю, ты теперь останешься навсегда в Астурии.
Сеньора де Вальфлорида опустила глаза и покорно подчинилась приговору.
Ты знаешь, как мы с тех пор жили с твоей матерью; она обладала тысячью неоценимых качеств и даже добродетелей, которые я всегда ценил по достоинству.
Между тем процесс герцога принял странный оборот. Валлонские офицеры придали ему общенациональное значение. Они заявили, что так как испанские гранды позволяют себе убивать фламандцев, им придется оставить испанскую службу, а испанцы доказывали, что это было не убийство, а поединок. Дела зашли так далеко, что король приказал собрать хунту из двенадцати испанцев и двенадцати фламандцев, – не для суда над герцогом, а скорей для разрешения вопроса, считать ли смерть ван Берга результатом поединка или же убийства.
Испанские офицеры голосовали первые – и, как вы сами понимаете, высказались за то, что это был поединок. Одиннадцать валлонцев держались противного мнения: не подкрепляя его доказательствами, они главным образом брали криком.
Двенадцатый, голосовавший последним, как самый младший, успел уже не раз выказать себя в самой лучшей стороны в делах чести. Его звали Хуан ван Ворден.
Тут я перебил цыгана:
– Я имею честь быть сыном этого самого ван Вордена и надеюсь, что не услышу в твоем рассказе ничего, способного нанести ущерб его доброму имени.
– Могу вас уверить, – возразил цыган, – что точно передаю слова маркиза де Вальфлорида, сказанные его дочери.
– Когда пришла очередь голосовать дону Хуану ван Вордену, он взял слово и высказался так:
– Сеньоры, по-моему, для понятия "поединок" существенны два признака: во-первых, вызов или, за отсутствием такового, столкновение; во-вторых, одинаковость оружия или, за отсутствием такового, равные шансы причинить смерть. Так, например, человек, вооруженный ружьем, может драться с противником, вооруженным пистолетом, при том условии, чтоб один стрелял с расстояния в сто шагов, а другой – в четыре шага, и при этом – чтоб было заранее договорено, кто стреляет первый. В данном случае оба противника пользовались одним и тем же оружием, так что большего равенства в этом отношении желать невозможно. Кости были не фальшивые, – равенство шансов причинения смерти неоспоримо. Наконец, вызов был сделан в ясных выражениях и принят обеими сторонами.
Признаюсь, я с огорчением вижу поединок, этот благороднейший вид боя, низведенным до уровня азартной игры, какой-то забавы, которой муж чести должен пользоваться с величайшей умеренностью. Тем не менее на основании признаков, приведенных мною вначале, мне представляется бесспорным, что занимающее нас событие было поединком, а не убийством.
Я вынужден признать это по совести, как ни огорчает меня то, что я расхожусь во мнениях с одиннадцатью своими коллегами. Будучи почти уверен, что меня ждет горечь их неодобрения, и желая в то же время самым мягким способом предупредить их недовольство, я покорно прошу, чтобы все одиннадцать оказали мне честь выйти со мной на поединок, – а именно: шестеро – утром и пятеро – после обеда.
Такого рода предложение породило всюду разговоры, но отказаться было невозможно. Ван Ворден ранил первых шестерых, выступивших против него утром, после чего сел с остальными пятью обедать.
После обеда опять взялись за оружие. Ван Ворден ранил трех, десятый ранил его в плечо, а одиннадцатый пронзил шпагой насквозь и оставил бездыханным на месте.
Искусный хирург спас жизнь храброму фламандцу, но было уж не до хунты, не до процесса, и король простил герцога Сидонию.
Мы провели еще одну кампанию, не посрамив своей чести, но уже без прежнего пыла. Впервые нас постигло несчастье. Герцог всегда высоко ценил отвагу и военные способности ван Берга, корил себя за чрезмерную ревность к моему спокойствию, послужившую причиной таких печальных событий. Он понял, что недостаточно одного доброго желания, необходимо еще уменье его проявлять.
Что касается меня, я, подобно многим мужьям, таил в душе свою боль и от этого страдал еще больше. С тех пор мы перестали мечтать о том, чтобы сделать Испанию счастливой.
Между тем наступил мир, и герцог решил отправиться в путешествие. Мы объехали вдвоем Италию, Францию и Англию. После возвращения благородный друг мой вошел в Совет Кастилии, мне доверили при этом Совете должность референдария.
Время, проведенное в путешествиях, и последующие годы произвели большие перемены в образе мыслей герцога. Он не только отошел от прежних порывов своей молодости, но даже любимой добродетелью его стала предусмотрительность. Общественное благо, предмет юношеских мечтаний, оставалось и теперь его глубокой страстью, но теперь он уже знал, что всего нельзя добиться сразу, что надо сперва подготовить умы, по возможности скрывая свои средства и цели.
В своей опасливости он доходил до того, что в Совете как будто никогда не имел своего мнения, а всегда присоединялся к чужому, а между тем, как раз наоборот, другие говорили его словами. Но чем тщательней скрывал герцог свои способности от общества, тем ярче они раскрывались. Испанцы разгадали его и полюбили. Двор начал ему завидовать. Ему предложили пост в Лиссабоне.
Понимая, что отказываться нельзя, он его принял, но с условием, что я стану государственным секретарем.
С тех пор я его больше не видел, но сердца наши всегда вместе.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему доложили, что таборные дела требуют его присутствия. Как только он ушел, заговорил Веласкес:
– Хотя я слушаю нашего хозяина со всем возможным вниманием, я не могу уловить в словах его ни малейшей связи. Я попросту не знаю, кто говорит, а кто слушает. Маркиз де Вальфлорида рассказывает дочери свои приключения, а та рассказывает их вожаку цыган, а тот снова рассказывает их нам. Настоящий лабиринт. Мне всегда казалось, что романы и прочие произведения такого рода нужно составлять в несколько колонок, наподобие хронологических таблиц.
– Ты прав, сеньор, – ответила Ревекка. – Например, в одной колонке можно было бы прочесть, что сеньора де Вальфлорида обманывает мужа, а из другой узнать, как это на нем отразилось, что, разумеется, пролило бы новый свет на все повествование.
– Я имею в виду не это, – возразил Веласкес. – А вот, например, герцог Сидония: я еще должен разобраться в его характере, а он тем временем уже лежит в гробу. Не лучше ли было бы начать с португальской войны? Тогда во второй колонке я познакомился бы с доктором Сангре Морено, рассуждающим о врачебном искусстве, и не удивился бы, видя, что один вскрывает труп другого.
– Конечно, – перебила Ревекка, – сплошные неожиданности делают повествованье малоинтересным, так как никогда невозможно догадаться, что будет дальше.
Тут я взял слово и сказал, что во время войны с Португалией мой отец был еще очень молод, – приходится только диву даваться той рассудительности, которую он проявил в деле герцога Медины Сидонии.
– Тут и говорить не о чем, – сказала Ревекка. – Если бы он не вызвал на поединок одиннадцать офицеров, дело могло бы дойти до скандала, и он правильно поступил, не допустив этого.
Мне показалось, что Ревекка над нами издевается. Я подметил в ее характере черты насмешливости и неверия. Я подумал, что, быть может, она могла бы рассказать нам о происшествиях, совершенно непохожих на историю небесных близнецов, и решил расспросить ее, так ли это.
Между тем наступила пора расходиться, и каждый пошел к себе.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ
Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время, продолжил свое повествование.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего отца, несколько дней совсем не показывалась, и корзинку приносила Хиральда. От нее я также узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря заступничеству со стороны дяди моей матери. В конце концов священнослужители даже были рады, что я от них убежал. В приговоре святой инквизиции мой поступок именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя и фамилия мои были обозначены только инициалами. Хиральда сообщила мне также, что тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она пока сама поедет в Мадрид и займется там управлением деревушкой, которую отец предназначил для моего содержания. Я спросил Хиральду, неужели она думает, что я выдержу эти два года в подземелье. Она ответила, что у меня нет другого выхода; да и ее собственная безопасность требует того же.
На другой день, к великой моей радости, пришла сама герцогиня; я любил ее гораздо больше, чем высокомерную кормилицу. Хотелось мне также узнать продолжение ее приключений. Я попросил ее продолжить свой рассказ, и она начала так.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ГЕРЦОГИНИ МЕДИНЫ СИДОНИИ Я поблагодарила отца за то доверие, с каким он посвятил меня в самые существенные события своей жизни. В следующую пятницу я опять вручила ему письмо от герцога Сидонии. Он не читал мне ни этого письма, ни последующих, которые он получал каждую неделю, но часто с удовольствием рассказывал о своем друге.
Вскоре меня посетила пожилая женщина, вдова одного офицера. Отец ее был вассалом герцога, и она стала просить возвращения лена, что зависело от герцога Сидонии. До тех пор никто никогда не обращался ко мне с просьбой о поддержке, и этот случай польстил моему самолюбию. Я написала ходатайство, в котором ясно и подробно перечислила все права бедной вдовы. Отнесла эту бумагу отцу, который был ею очень доволен и послал ее герцогу. По правде говоря, я на это надеялась. Герцог признал претензию вдовы и написал мне чрезвычайно любезное письмо, восхищаясь столь ранним моим умственным развитием. Через некоторое время я снова нашла повод написать ему и снова получила письмо, в котором он восхищался моей сообразительностью. А я в самом деле уделяла много времени работе над собой, и Хиральда помогала мне в этом. Когда я писала второе письмо свое, мне только что исполнилось пятнадцать лет.
Однажды, находясь в кабинете отца, я вдруг услыхала шум на улице и крики сбежавшейся толпы. Подбежав к окну, я увидела множество народа, суетливо теснящегося и провожающего как бы в триумфальном шествии золоченую карету, на которой я узнала герб герцога Сидонии. Толпа идальго и пажей подскочила к дверце, и оттуда вышел мужчина очень приятной наружности, в кастильском наряде, который при дворе тогда уже выходил из моды. На нем был короткий плащ, брыжи, султан из перьев на шляпе, – но главным великолепием наряда был висящий на груди, осыпанный бриллиантами орден Золотого Руна. Отец мой тоже подошел к окну.
– Ах, это он! – воскликнул отец. – Я ждал, что он приедет.
Я ушла к себе и познакомилась с герцогом только на другой день; в дальнейшем, однако, я видела его каждый день, так как он почти не выходил из дома моего отца.
Двор вызвал герцога по вопросам великой важности. Дело шло о подавлении беспорядков, возникших из-за сбора налогов в Арагоне. В этом королевстве наиболее знатные люди называются ricos hombres и считаются равными кастильским грандам; род Сидониев был среди них самым старшим. Этого было довольно для того, чтоб к нему внимательно прислушивались; кроме того, его любили за многие качества.
Герцог отправился в Сарагосу и сумел примирить требования двора с интересами жителей. Его спросили, какой он желает награды. Он ответил, что хотел бы немного подышать воздухом родины.
Герцог, человек искренний, откровенный, нисколько не открывал того, какую радость доставляет ему мое общество, – поэтому мы всегда были вместе, в то время как другие друзья моего отца занимались с ним государственными делами.
Сидония признался мне, что он немного ревнив, а случается, доходит и до неистовства. Говорил он по большей части только о себе или обо мне, а когда между мужчиной и женщиной идут такого рода разговоры, отношения вскоре становятся все тесней. Так что я нисколько не удивилась, когда однажды отец позвал меня к себе в кабинет и объявил, что герцог просит моей руки.
Я ответила, что мне не надо времени на размышления, так как я заранее предвидела, что герцог может полюбить дочь своего друга, и уже продумала и его образ мыслей, и разницу в возрасте, нас разделяющую.
– Однако, – прибавила я, – испанские гранады обычно стремятся к союзам с семьями, равными им по положению. Как же станут они глядеть на наш союз? Они, может быть, даже перестанут говорить герцогу "ты", это будет первым доказательством их недовольства.
– То же самое и я говорил герцогу, – сказал мой отец, – но он ответил, что ему нужно только твое согласие, а остальное он сам все уладит.
Сидония находился поблизости; он вошел с робким выражением лица, странно не соответствующим обычной его надменности. Вид его тронул меня, и герцогу не пришлось долго ждать моего согласия. Таким образом я сделала счастливыми их обоих, так как мой отец был вне себя от радости. Хиральда тоже радовалась нашему счастью.
На другой день герцог пригласил к обеду находившихся тогда в Мадриде грандов. Когда все собрались и сели, он обратился к ним с такими словами:
– Альба, я обращаюсь к тебе, так как считаю тебя первым среди нас, не потому, чтобы род твой был знатней моего, а благодаря моему уважению к памяти героя, чье имя ты носишь. Предрассудок, делающий нам честь, требует, чтобы мы выбрали жен среди дочерей грандов, и я, конечно, презрел бы того, кто вступил бы в недостойный союз из любви к богатству или даже ради удовлетворенья порочной страсти. Случай, о котором я хочу с вами поговорить, – совершенно другого рода. Вы хорошо знаете, что астурийцы считают себя более благороднорожденными, чем сам король; хотя это мнение, может быть, несколько преувеличено, но тем не менее они имели дворянские титулы еще до вторжения мавров в Испанию, и у них есть право считать себя самым знатным дворянством Европы. Чистейшая астурийская кровь течет в жилах Элеоноры де Вальфлорида, – я уж не говорю обо всех известных благородных ее качествах. Утверждаю поэтому, что такой брак может только сделать честь семье любого испанского гранда. А кто держится противоположного мнения, пусть поднимет вот эту перчатку, которую я бросаю посреди собрания.
– Я поднимаю, – сказал герцог Альба, – для того чтоб отдать тебе ее вместе с пожеланием счастья в таком прекрасном браке.
С этими словами он обнял герцога, и остальные гранды последовали его примеру. Мой отец, рассказывая мне об этом событии, прибавил немного печально:
– В нем всегда вот такое рыцарство. Если б только он мог избавиться от своей запальчивости. Умоляю тебя, дорогая Элеонора, никогда ни в чем его не задевать.
Я тебе говорила, что у меня в характере была некоторая склонность к высокомерию, но жажда почестей сейчас же прошла, как только я ее утолила. Я стала герцогиней Сидония, и сердце мое наполнилось самыми отрадными чувствами. Герцог в домашнем обиходе был очаровательнейший человек, он безгранично любил меня, всегда и неизменно выказывал мне одинаковую доброту, неисчерпаемую ласковость, непрестанную нежность, – и ангельская душа отражалась в лице его. Только по временам, когда мрачная мысль заставляла его хмуриться, оно приобретало страшное выражение. В такие минуты я, дрожа, невольно вспоминала убийцу ван Берга.
Но его мало что сердило, а во мне все ему нравилось. Он любил смотреть, как я чем-нибудь занимаюсь, слушать мой голос и угадывать самые сокровенные мои мысли. Я думала, что невозможно было бы любить меня больше, но появление на свет дочурки удвоило его любовь, и счастье наше стало полным.
В тот день, когда я первый раз встала после родов, ко мне пришла Хиральда и сказала:
– Милая Элеонора, ты – жена и мать; словом, ты – счастлива; я тебе больше не нужна, а мои обязанности зовут меня в другое место. Я решила ехать в Америку.
Я стала ее удерживать.
– Нет, – возразила она, – мое присутствие там необходимо.
Через несколько дней она уехала. С ее отъездом кончились мои счастливые годы. Я описала тебе этот период неземного блаженства; он был недолог оттого, что такое великое счастье, как наше, наверно, не дается людям на всю жизнь. У меня не хватает сил перейти сейчас к рассказу о моих горестях. Прощай, мой юный друг, завтра мы снова увидимся.
Рассказ молодой герцогини очень меня заинтересовал. Я жаждал узнать, что было дальше и как такое великое счастье сменилось невзгодой. Но вдруг мои мысли приняли другое направление. Я вспомнил слова Хиральды о том, что мне придется просидеть два года взаперти. Это мне вовсе не улыбалось, и я стал обдумывать, как бы убежать.
На другой день герцогиня опять принесла мне снедь. Глаза у нее были красные, как будто она плакала. Однако она заявила, что в силах поведать мне историю своих несчастий, и начала так.
– Я говорила тебе, что Хиральда несла при мне обязанности старшей дуэньи. Ее место заняла донья Менсия, женщина тридцати лет, еще довольно красивая, довольно образованная, и мы поэтому иногда допускали ее в наше общество. Тогда она обычно вела себя так, словно была влюблена в моего мужа. Я смеялась и не придавала этому ни малейшего значения. К тому же донья Менсия старалась быть мне приятной и прежде всего как можно лучше меня узнать. Часто она наводила разговор на довольно веселые предметы или передавала мне городские сплетни, так что мне не раз приходилось ее останавливать.
Я сама кормила свою дочку и, к счастью, перестала кормить ее перед страшными событиями, о которых ты сейчас узнаешь. Первым ударом, поразившим меня, была смерть отца, – сраженный мучительной и жестокой болезнью, он испустил дух на моих руках, благословляя нас обоих и не предвидя ожидающих нас бед.
Вскоре после этого начались беспорядки в Бискайе. Туда послали герцога, а я сопровождала его до Бургоса. У нас есть имения во всех провинциях Испании и дома почти во всех городах; но здесь был только летний дом, расположенный в миле от города, тот самый, Где ты сейчас находишься. Оставив меня со всей моей свитой, герцог отправился к месту назначения.
Как-то раз, возвращаясь домой, я услыхала шум во дворе. Мне доложили, что поймали вора, ранив его камнем в голову, и что это юноша изумительной красоты. Несколько слуг положили его у моих ног, и я узнала Эрмосито.
– О небо! – воскликнула я. – Это не вор, а порядочный молодой человек, получивший воспитание в Асторгасе, у моего деда.
Затем я велела дворецкому взять беднягу к себе и как можно внимательней о нем позаботиться. Кажется, сказала даже, что это сын Хиральды, но точно не помню.
На другой день, донья Менсия доложила мне, что молодой человек в горячке и что в бреду он часто упоминает мое имя, притом очень нежно и страстно. Я ответила, что если она когда-нибудь посмеет еще заговорить о чем-нибудь подобном, то я прикажу сейчас же ее выгнать.
– Посмотрим, – сказала она.
Я запретила ей показываться мне на глаза. На другой день она пришла просить прощения, упала мне в ноги – и я ее простила.
Через неделю после этого, когда я была одна, вошла Менсия, поддерживая Эрмосито, очень ослабевшего.
– Сеньора приказала мне прийти? – промолвил он дрожащим голосом.
Я с удивленьем взглянула на Менсию, но, не желая обижать сына Хиральды, велела ему придвинуть кресло и сесть в нескольких шагах от меня.
– Дорогой Эрмосито, – сказала я, – твоя мать никогда не упоминала при мне твоего имени. Я хотела бы теперь узнать, что с тобой было за то время, что мы не виделись.
Эрмосито прерывающимся от слабости голосом стал рассказывать.
ИСТОРИЯ ЭРМОСИТО Увидев, что корабль наш идет под всеми парусами, я потерял всякую надежду выбраться на берег и заплакал, вспомнив, с какой неслыханной суровостью мать прогнала меня от себя. Я никак не мог понять, что побудило ее поступить так. Мне сказали, что я у тебя на службе, сеньора, и я служил тебе со всем усердием, на какое только способен. Покорность моя была безгранична, так почему же меня выгнали, как будто я совершил что-то скверное? Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал.
На пятый день плаванья мы оказались посреди эскадры дона Фернандо Арудеса. Нам было приказано зайти с кормы адмиральского судна. На золоченом и украшенном разноцветными флагами мостике я увидел дона Фернандо, чья грудь была уснащена цепями многочисленных орденов. Его почтительно окружала группа офицеров. Приложив рупор к губам, адмирал спросил, не встречали ли мы кого в дороге, и велел плыть дальше. Проходя мимо него, капитан нашего корабля спросил:
– Видели адмирала? Теперь он – маркиз, а ведь начинал таким же юнгой, как вон тот, что подметает верхнюю палубу.
Дойдя до этого места своего рассказа, Эрмосито несколько раз кинул тревожный взгляд на Менсию. Я поняла, что он не хочет объяснять всего при ней, и велела ей уйти. При этом мной руководило исключительно только дружеское чувство к Хиральде, и мне даже в голову не приходила мысль, что я могу навлечь на себя подозренье. Когда Менсия вышла, Эрмосито продолжал:
– Мне кажется, сеньора, что, черпая пищу из одного с тобой источника, я самую душу свою сформировал наподобье твоей и уже не мог думать ни о чем, кроме тебя или того, что с тобой связано. Капитан сказал мне, что дон Фернандо был юнгой, а стал маркизом; я знал, что твой отец – тоже маркиз, подумал, что нет ничего прекрасней этого титула, и спросил, каким образом дон Фернандо добился этого. Капитан объяснил мне, что он подымался со ступеньки на ступеньку, всюду выделяясь блестящими подвигами. С тех пор я решил поступить во флот и начал упражняться в лазанье по мачтам. Капитан, которому было поручено руководить мной, противился этому сколько мог, но я его не слушал и ко времени нашего прибытия в Веракрус был уже неплохим матросом.
Дом моего отца стоял на берегу моря. Мы причалили к этому месту в шлюпке. Отец вышел мне навстречу, окруженный роем молодых мулаток, и велел мне обнять их всех по очереди. Девушки тут же начали танцевать, развлекать меня на все лады, и вечер прошел в бесконечных дурачествах.
На другой день коррехидор Веракруса известил моего отца, что не подобает принимать сына в доме, где заведены такие порядки, и что он должен поместить меня в коллегию театинцев. Отец, хоть и с сожалением, был вынужден подчиниться.
В коллегии моим ректором был монах, который, чтобы приохотить нас к ученью, все время твердил, что маркиз Кампо Салес, тогдашний второй государственный секретарь, тоже был когда-то бедным студентом и обязан своим возвышением прилежанию к наукам. Видя, что и этим путем можно добиться звания маркиза, я два года трудился с необычайным рвением.
Между тем прежнего коррехидора перевели из Веракруса в другое место, и преемником его стал человек менее строгих правил. Отец мой осмелился взять меня домой. Я снова стал беззащитным перед озорством молодых мулаток, которые, подстрекаемые отцом, искушали меня на всякий лад. Я отнюдь не пристрастился к этим шалостям, но узнал много для себя нового и только теперь понял, ради чего был удален из Асторгаса.
Тут мой образ мыслей круто изменился. Неведомые чувства проснулись в душе моей и разбудили воспоминанья о невинных забавах моих младенческих лет. Мысль о потерянном счастье, о садах в Асторгасе, по которым я бегал, сеньора, с тобой, смутные воспоминания о бесчисленных проявлениях твоей доброты – мгновенно обрушились на мое сознание. Я не мог противиться стольким противникам и впал в состояние моральной и физической подавленности. Врачи утверждали, что у меня изнурительная лихорадка, а я не считал себя больным, но часто мной овладевало такое помрачение рассудка, что я видел перед собой предметы, вовсе не существующие.
И чаще всего, сеньора, в этих виденьях моему разгоряченному воображению являлась ты – не такая, какой я вижу тебя сейчас, а какой оставил в минуту разлуки. По ночам я часто срывался с постели, видя, как ты – светлая, лучезарная – показываешься передо мной в туманной дали. За городом шум далеких деревень и шепот полей повторяли мне твое имя. Порой мне казалось, будто ты идешь по равнине впереди меня, а когда я поднимал глаза к небу, моля его окончить мои мученья, я видел твой образ, плывущий в облаках.
Я заметил, что обычно меньше страдаю в церкви, – молитва приносила облегченье. Кончилось тем, что я стал проводить целые дни в храмах. Как-то раз ко мне подошел один монах, поседелый в молитвах и покаянии, со словами:
– Сын мой, сердце твое переполняет любовь, которой этот свет недостоин. Пойдем ко мне в келью: я покажу тебе тропинки, ведущие в рай.
