Потому, что ты так решил, – говорит парень по прозвищу Ворона. 2 страница

Временами из чаши, как на разведку, вылетали большие черные комары с явным намерением подпитаться чьей-нибудь кровью. Дребезжа крылышками, они зудели над самым ухом. Я размахивал руками, хлопал себя по разным частям тела, и комары лопались со смачным звуком, хотя некоторые твари все же успевали насосаться. Теперь чесаться будет. Сняв с шеи полотенце, я вытер испачканную кровью ладонь.

Солдат, которые тогда в горах учения проводили, тоже, наверное, комары доставали. Если это летом было. Интересно, сколько весила их полная выкладка? Винтовка старого образца – что кусок железа. Патроны, штык, металлическая каска, несколько ручных гранат, ну и, конечно, сухой паек, вода. Еще лопатка окопы рыть, котелок… Килограммов двадцать будет. В любом случае, вес приличный. С мешком моим не сравнить. В голову пришла дикая мысль: а что если я сверну сейчас в заросли и нос к носу столкнусь с теми солдатами? Да нет. Они же пропали здесь шестьдесят с лишним лет назад.

Я подумал о походе Наполеона в Россию, о котором читал, сидя на крыльце хижины. Французские солдаты, прошедшие долгую дорогу до Москвы летом 1812 года, тоже, должно быть, страдали от комаров. Да не только от комаров. Французам приходилось сражаться с массой всего. Не на жизнь, а на смерть. Голод и жажда, отвратительные, утопающие в грязи дороги, заразные болезни, жуткая жара, партизанские отряды казаков, нападавшие на растянутые коммуникации, нехватка медикаментов и, конечно, крупные сражения с регулярной российской армией. Когда французы заняли покинутую Москву, их армия уменьшилась с полумиллиона до ста тысяч человек.

Я остановился промочить горло водой из фляжки. На часах ровно одиннадцать. Время открывать библиотеку. Я представил, как Осима распахивает ворота, занимает свое место за конторкой. На столе, наверное, как всегда, лежит длинный остро отточенный карандаш. Время от времени Осима берет его и вертит в руках. Легонько прижимает к виску тем концом, где ластик. Картина вырисовывается в голове с необыкновенной четкостью, хотя все это где-то очень далеко.

Я слышу, как Осима говорит: «Клитор чувствительный, а соски почти ничего не ощущают. Менструаций тоже не бывает. Для половой жизни у меня анальное отверстие, а не вагина».

Я вспомнил Осиму, который, отвернувшись к стене, спал тогда на кровати в хижине. Вспомнил оставшуюся после него – или нее – ауру, окружившую меня, когда я лег спать на ту же кровать. Ладно, хватит об этом…

Я сменил тему. Стал думать о войне. О наполеоновских войнах. О войне, на которой пришлось сражаться солдатам японской армии. Топорик приятно оттягивал руку. Его остро наточенное лезвие отливало металлическим блеском, от которого резало глаза. Я непроизвольно отвел взгляд. Зачем люди воюют? Почему сотни тысяч, миллионы собираются вместе и начинают убивать друг друга? Что их к этому толкает? Гнев? Страх? А может, и гнев, и страх – разные проявления одного и того же духа?

Я врезал топориком по дереву. Оно неслышно застонало, полилась невидимая кровь. Я зашагал дальше. Джон Колтрейн снова взял в руки свой сопрано-сакс. Рефрен перепахивал реальность, перекраивая ее на новый лад.

Душа вдруг незаметно перенеслась в мир сновидений. Все тихо вернулось к тому, что было. Мы вдвоем с Сакурой. Я обнял девушку и вошел в нее.

Не хочу больше, чтобы меня дурачили. Не хочу продолжения хаоса. Я уже убил отца. С матерью такое сделал. А теперь еще и с сестрой. Если я в самом деле проклят, нечего дергаться, сопротивляться. Пусть все кончается поскорее, раз так запрограммировано. Надо быстро стряхнуть с плеч эту тяжесть и жить дальше так, чтобы не зависеть от чьего-то умысла. Самому по себе. Вот чего мне хочется. И я извергаюсь в нее.

 

– Ты не должен был этого делать, даже во сне, – говорит мне парень по прозвищу Ворона.

Он здесь, рядом, у меня за спиной. Со мной вместе идет по лесу.

– Я очень старался тебя остановить. Ты должен был это понять. Услышать меня. Но не услышал. А просто лез напролом.

Не отвечая и не оборачиваясь, я молча шел вперед.

– Думал, сможешь так избавиться от своего проклятия? Да? Ну и как? Получилось? – спрашивает Ворона.

 

Ну и как? Получилось? Убил отца, с матерью сотворил такое, а теперь и с сестрой. В общем, исполнил Пророчество полностью. Хотел, чтобы действие отцовского проклятия кончилось. Но ничего не кончилось. Ни от чего ты не избавился. Проклятие жжет тебя еще сильнее. И ты это понимаешь. Оно по-прежнему сидит в твоих генах. Стало твоим дыханием, оседлало ветер и разлетается на его крыльях по миру во все стороны. Мрачный хаос в душе никуда не делся. Так же, как охватившие тебя страх, гнев, тревога. Они по-прежнему живут, безжалостно терзая твое сердце.

 

– Знаешь, не бывает таких сражений, которыми можно закончить войну, – говорит Ворона. – Война зреет изнутри. Растет, с чмоканьем высасывая кровь, которая льется, когда люди убивают друг друга, выгрызает изуродованную плоть. Война – своего рода совершенное живое существо. Ты должен это знать.

– Сестра… – выдыхаю я.

Я не должен был так поступать с Сакурой. Даже во сне.

– Что же мне делать? – спрашиваю я, глядя в землю перед собой.

– Да-а… Наверное, надо преодолеть страх и злость, что сидят внутри тебя, – говорит Ворона. – Пустить туда яркий свет, растопить застывший уголок сердца. Это будет по-настоящему круто. Вот тогда ты и станешь самым крутым пятнадцатилетним парнем на свете. Понимаешь? Еще не поздно. Ты вновь обретешь себя, если прямо сейчас возьмешься за дело. Напряги мозги, подумай. Думай, что делать. Ты же не дурак. Ты же сообразительный.

– Неужели отца в самом деле я убил? – задаю я вопрос.

Ответа не было. Я оглянулся и увидел, что Ворона исчез. Мой вопрос поглотила тишина.

Один в этой чаще, я чувствовал внутри ужасную пустоту. Будто превратился в ту самую «пустышку», о которой как-то говорил Осима. Во мне образовалось огромное белое пятно, которое продолжало разрастаться, стремительно пожирая то, что оставалось у меня внутри. Я даже слышал это чавканье и все больше переставал понимать самого себя. Полный тупик. Потеря ориентации. Ни неба, ни земли. Я думал о Саэки-сан, Сакуре, Осиме, но был от них далеко, за много световых лет. Это как смотреть в бинокль с другого конца – сколько ни вытягивай руку, все равно не достанешь. Я – одиночка, блуждающий в темном лабиринте. «Прислушивайся к шуму ветра», – сказал Осима. Я прислушиваюсь, но ветра-то нет. И Ворона куда-то пропал.

Напряги мозги, подумай. Думай, что делать.

Но я уже не мог ни о чем думать. Думай не думай – все равно в этом лабиринте упрешься в тупик. Что же такое во мне засело? А может, оно борется с пустотой вокруг?

«Взять сейчас и решить все разом. Наложить на себя руки, здесь, в лесу», – на полном серьезе мелькнуло в голове. Прямо в чаще леса, на этой тропинке-не-тропинке. Перестать дышать, тихо похоронить сознание во мраке, излить до последней капли темную кровь, зараженную бациллой насилия, оставить гнить в разросшейся под деревьями траве все свои гены. «Может быть, тогда мое сражение кончится? – думал я. – Или я так и буду вечно убивать отца, осквернять мать, осквернять сестру, разрушать само существо этого мира?» Закрыв глаза, я всматривался в себя, стараясь заглянуть в собственную душу, где клубился уродливый, шершавый, как наждачная бумага, мрак. Когда темные тучи разошлись, листья на кустах кизила засверкали в потоке лунного света подобно тысяче острых клинков.

В этот самый миг мне почудилось, будто что-то зашевелилось у меня под кожей. В голове громко щелкнуло. Я открыл глаза и сделал глубокий вдох. Бросил под ноги баллончик с краской. Топорик, компас… Предметы падали на землю со звуком, который рождался где-то далеко-далеко. Тело сделалось удивительно легким. Я сбросил с плеч мешок. Чувства обострились. Воздух казался прозрачнее, лес – еще гуще. В ушах по-прежнему звенело непостижимое соло Джона Колтрейна. И конца ему не было.

Подумав, я достал из вещмешка охотничий нож и сунул в карман. Тот острый нож, который забрал из стола у отца в кабинете. Если понадобится, им можно рассечь на запястье вены и выпустить на землю всю кровь. И механизм сломается.

Я вступал в самую чащу. Полый человек. Белое пятно, пожирающее само себя. Поэтому бояться в лесу больше нечего. Совсем нечего.

И я вступил в чащу.

 

Глава 42

 

Оставшись наедине с Накатой, Саэки-сан предложила ему стул. Немного подумав, тот сел. Какое-то время они смотрели друг на друга через стол и молчали. Наката держал на коленях тирольскую шляпу и по обыкновению поглаживал ладонью свой ежик, а Саэки-сан, сложив руки на столе, спокойно разглядывала его.

– Если я не ошибаюсь, вы тот человек, которого я ждала, – сказала она.

– Да. Наката думает, так оно и есть. Только уж больно долго Наката сюда добирался. Вы, наверное, заждались совсем. Наката изо всех сил спешил.

Саэки-сан покачала головой:

– Ну что вы… Появись вы раньше или позже, мне, наверное, было бы сложнее. Так что сегодня – в самый раз.

– Накате очень Хосино-сан помог. Добрый человек. Кабы не он, Наката бы еще дольше провозился. Ведь Наката даже читать не умеет.

– Он ваш друг?

– Да, – кивнул Наката. – Может быть. Хотя, честно сказать, Наката в этих делах плохо разбирается. У него с самого рождения друзей не было. Ни одного. Не считая кошек.

– У меня тоже очень долго не было друзей, – проговорила она. – Одна только память.

– Саэки-сан?

– Слушаю вас, – откликнулась женщина.

– По правде говоря, у Накаты совсем нет памяти. Потому что с головой плохо. Что это такое – память?

Саэки-сан посмотрела на свои руки на столе и подняла взгляд на старика.

– Память согревает человека изнутри. И в то же время рвет его на части.

Наката покачал головой:

– Сложный вопрос. Накате этого пока не понять. Он только про «сейчас» понимает.

– А я вот, похоже, наоборот, – сказала Саэки-сан.

В комнате наступила полная тишина. Нарушил ее Наката – тихонько кашлянул:

– Саэки-сан?

– Да? Что?

– Вы про камень от входа знаете?

– Да, знаю. – Пальцы женщины коснулись лежавшего на столе «Монблана». – Как-то давно имела с ним дело в одном месте. Так получилось. Может, лучше было не знать этого. Однако у меня тогда не было возможности выбирать.

– Наката несколько дней назад его открыл. После обеда. Тогда еще гром был сильный. Знаете, как гремело? Хосино-сан помог. Один бы Наката не справился. Вы помните тот день, да?

– Помню, – кивнула Саэки-сан.

– А открыл его Наката потому, что надо было.

– Понятно. Все возвращается к тому, как должно быть.

Теперь уже кивнул Наката:

– Совершенно верно.

– У вас есть к этому способность.

– Какая способность? Наката плохо понимает. Но, Саэки-сан, у Накаты тоже не было возможности выбирать. Правду сказать, Наката в Накано одного человека убил. Он не хотел, но им Джонни Уокер руководил. Вот и убил. За пятнадцатилетнего мальчишку, который должен был там быть. Наката по-другому не мог.

Саэки-сан прикрыла глаза, потом снова подняла их взгляд на Накату.

– Неужели все это происходит потому, что когда-то, давным-давно, я открыла камень от входа? И это тянется и тянется до сих пор. Неужели все нынешние потрясения и ненормальности тоже из-за этого?

Наката покачал головой:

– Саэки-сан?

– Да?

– Накате это не известно. У Накаты задача – вернуть сейчас все к тому, как должно быть. Потому Наката и уехал из Накано, переехал большие мосты и оказался на Сикоку. И вы, верно, знаете, Саэки-сан: вы не можете здесь оставаться.

Саэки-сан улыбнулась:

– Ничего. Я давно хотела этого, Наката-сан. И раньше, и теперь. Но никак не могла добиться. Мне просто приходилось ждать, когда это наступит. Долго ждать. Временами становилось невыносимо. Хотя, наверное, страдание – это мой крест.

– Саэки-сан, у Накаты от тени всего половинка. Как и у вас.

– Да-да.

– Наката во время войны другой половинки лишился. Почему так случилось? Почему с Накатой? Неизвестно. Да ладно. С тех пор много времени прошло. А нам с вами скоро надо отсюда уезжать.

– Понятно.

– Наката уже давно на свете живет. А памяти у него нету. Наката уже говорил. Поэтому про ваши «страдания» Наката не больно хорошо понимает. Только Наката вот что думает: как вы ни страдали, но все равно с этой самой памятью расставаться не хотели. Так ведь?

– Да, – отвечала Саэки-сан. – Вы правы. Как ни тяжело, а расставаться с этой памятью я не хочу. До тех пор, пока жива. В ней весь смысл жизни, свидетельство того, что жила.

Наката ничего не ответил. Только кивнул.

– Я и так живу уже слишком долго и много вреда принесла. Людям и вообще… – продолжала Саэки-сан. – Связалась с тем самым пятнадцатилетним пареньком, о котором вы говорили. Спала с ним. Совсем недавно. В той самой комнате. Я там снова превратилась в пятнадцатилетнюю девчонку, и мы с ним… Правильно я поступила или нет… но по-другому было нельзя. Но из-за этого, быть может, пострадало что-то еще. Только об этом я жалею.

– Наката в таких делах ничего не смыслит. У Накаты памяти нету, и про «спать» он тоже не понимает. И разницы не знает: когда правильно «спать», когда – нет. Но что было – то было. Правильно, неправильно… Так и надо к этому относиться. Вот какая у Накаты позиция.

– Наката-сан?

– Да?

– У меня к вам просьба.

Саэки-сан подняла лежавшую в ногах сумку и достала маленький ключ. Отперев выдвижной ящик, извлекла из него несколько толстых папок и положила на стол.

– Вернувшись в этот город, я стала вести записи. Садилась за стол и писала. О своей жизни. Я родилась здесь, неподалеку, и очень полюбила одного юношу, который жил в этом Доме. Влюбилась без оглядки, сильнее любить невозможно. И он меня полюбил. Мы жили внутри совершенного, абсолютного круга. Все в нем было законченным. Однако, разумеется, вечно так продолжаться не могло. Мы повзрослели, менялось время. Круг в нескольких местах разорвался – в наш рай вторгалось что-то извне, а то, что было внутри круга, норовило выйти наружу. Обычное дело. Впрочем, тогда такая мысль даже не могла прийти мне в голову, и, чтобы как-то помешать этому вторжению и этой утечке, я и открыла камень от входа. Не могу вспомнить, как мне это удалось, но я решилась – так хотелось не потерять его, не дать внешней силе разрушить наш мир. В то время мне было не понять, чем все обернется. И я дорого поплатилась за это.

Она замолчала, взяла со стола авторучку и закрыла глаза.

– Жизнь для меня кончилась в двадцать лет. А то, что было потом, – всего лишь бесконечные воспоминания. Мрачный извилистый коридор, длинный, ведущий в никуда. Но надо было жить дальше. И потянулись дни – пустые, ничем не наполненные. За это время я совершила массу ошибок. Нет… Честно говоря, мне даже кажется, что я вообще почти все делала не так. Замыкалась в себе и жила в одиночестве, как взаперти. Словно на дне глубокого колодца. Проклинала, ненавидела все, что лежало за этой чертой. Потом отпирала дверь наружу, делала вид, что живу. Принимала все как есть, обреталась в этом мире, ничего не чувствуя, не воспринимая. Спала со многими мужчинами. Можно сказать, даже замужем побывала. Но… все это не имело смысла. Пролетело в одно мгновение и следа не осталось. Лишь несколько шрамов от того, на что смотрела свысока, что испортила.

Саэки-сан опустила руку на три папки, лежавшие стопкой на столе.

– Все, что было в моей жизни, я подробно записывала вот здесь. Чтобы разобраться, навести порядок в самой себе. Хотелось понять, что я за человек, как прожила жизнь. Упрекать, кроме себя, некого. Нелегкий труд, однако, саму себя препарировать. Но теперь все. Конец моим писаниям. Больше они мне не нужны. Не хочу, чтобы их еще кто-то прочитал. Вдруг кому-нибудь на глаза попадутся… Как бы вреда от них не было. Поэтому мне хотелось бы сжечь эти бумаги. Все. Чтобы следа не осталось. Можно вас об этом попросить, Наката-сан? Кроме вас, мне положиться не на кого. Нахальство, конечно, с моей стороны…

– Понятно, – сказал Наката и несколько раз решительно кивнул. – Если вы так хотите, Наката сожжет. Будьте спокойны.

– Спасибо.

– Для вас важно было это писать, да? – спросил он.

– Да, важно. А вот в уже написанном, готовом – смысла никакого.

– А вот Наката ни писать, ни читать не умеет. И записи делать тоже. Как кошка.

– Наката-сан?

– Что?

– У меня такое чувство, что я вас уже давным-давно знаю, – продолжала Саэки-сан. – Это не вы на той картине? Человек на берегу моря? Стоит в воде в закатанных белых брюках?

Наката не спеша встал со стула, подошел к столу, за которым сидела Саэки-сан, и прикрыл своей жесткой загорелой ладонью ее руку, лежавшую на папках. Постоял, будто внимательно к чему-то прислушивался, заряжая ее теплом свою ладонь.

– Саэки-сан?

– Что?

– Наката теперь тоже кое-что понимает.

– Вы о чем?

– О том, что такое память. Наката через вашу руку почувствовал.

– Замечательно, – улыбнулась Саэки-сан.

Наката долго не убирал ладонь с ее руки. Женщина закрыла глаза и задумалась о том, что прошло. Боли уже не было – кто-то впитал ее в себя навсегда. Круг опять замкнулся. Она отворяет дверь в дальнюю комнату и видит два красивых аккорда. Спят на стене, как две ящерицы. Женщина легонько поглаживает их, ощущая кончиками пальцев их мирный сон. Дует легкий ветерок, колыша старые занавески. В их шевелении – какой-то глубокий смысл, некий знак. На ней длинное голубое платье, которое надевала она когда-то давным-давно. Она делает несколько шагов, и платье еле слышно шуршит. За окном – берег моря. Шум волн. Чьи-то голоса. Ветер приносит запах прилива. Лето. Вечное лето. В небе плывут маленькие, четко нарисованные белые облака.

 

Держа в руках три толстые папки, Наката спустился вниз. Сидевший за конторкой Осима о чем-то беседовал с посетителем. Увидев на лестнице старика, он изобразил приветливую улыбку. Наката с достоинством поклонился в ответ, и Осима продолжил разговор. Хосино сидел в читальном зале, погрузившись в лежавшую перед ним книгу.

– Хосино-сан? – окликнул его Наката.

Парень оторвался от книги и посмотрел на старика.

– Что-то ты долго. Ну как? Выяснил что-нибудь?

– Да. Все выяснил. Так что, если не возражаете, можно потихоньку собираться.

– Ага, я готов. Книжку почти добил. Бетховен уже умер, сейчас про похороны читал. Такие похороны! Очередь выстроилась до самого кладбища. Двадцать пять тысяч человек собрались. В школах объявили выходной.

– Хосино-сан?

– Ну чего?

– У Накаты к вам еще одна просьба.

– Какая?

– Надо вот это где-нибудь сжечь.

Хосино взглянул на папки в руках Накаты.

– М-м-м… Многовато. Здесь в округе столько не спалишь. Это надо к какой-нибудь реке ехать.

– Хосино-сан?

– Ну?

– Может, тогда поищем реку?

– Вообще-то, мне кажется, опять какая-то ерунда получается. Это что? Так важно, да? Я имею в виду, здесь где-нибудь нельзя выбросить?

– Нет, Хосино-сан. Это очень важно. Надо сжечь. Развеять по ветру. И чтобы видеть, как все сгорит. Чтобы наверняка.

Хосино поднялся и от души потянулся.

– Ясное дело. Значит, идем искать реку. Куда? Не знаю, но должна же на Сикоку найтись хотя бы одна приличная река.

 

Денек выдался суетливый, не как обычно. Посетители валили один за другим, да еще с такими вопросами, что не сразу ответишь. Осиму буквально загоняли – на вопросы отвечай, книги нужные ищи. Несколько раз пришлось залезать в компьютер. Конечно, можно было Саэки-сан попросить помочь, обычно Осима так и делал – но только не в этот раз. Он то и дело отлучался со своего места за конторкой и даже не заметил, как ушел Наката. Немного освободившись, Осима обнаружил, что старика и его спутника уже нет, и поднялся на второй этаж. Подойдя к кабинету Саэки-сан, он с удивлением увидел, что дверь закрыта. Постучал два раза, ответа не было. Стукнул еще раз и позвал:

– Саэки-сан! У вас все в порядке?

Никто не отвечал.

Осима тихонько повернул ручку. Дверь оказалась не заперта. Приоткрыв ее, он заглянул в комнату и увидел, что Саэки-сан сидит, уронив голову на стол. Волосы падали на лицо. Осима замер в нерешительности. Неужели так устала, что заснула? Но ему ни разу не приходилось видеть, чтобы Саэки-сан спала днем. Не такой она человек, чтобы спать на работе. Осима подошел к столу, наклонился к уху и окликнул ее. Никакой реакции. Осима коснулся плеча женщины, взялся за запястье. Пульса не было. Стол еще хранил ее тепло, но его остатки были какими-то страшно безучастными, холодными.

Откинув волосы, Осима заглянул в лицо Саэки-сан. Глаза чуть приоткрыты. Нет, это не сон. Она была мертва, хотя, казалось, ей снится что-то доброе. На губах – слабая тень улыбки. «Вкус не изменил ей даже в смерти», – мелькнуло в голове Осимы. Он опустил обратно волосы и взялся за стоявший на столе телефон.

Осима предчувствовал наступление этого дня и был готов. Однако оставшись теперь в этой тихой комнате наедине с мертвой Саэки-сан, он не знал, что делать. В душе будто все высохло. Не душа, а пустыня. «Она была мне нужна, – думал Осима – Нужна, чтобы заполнять пустоту у меня внутри. А заполнить пустоту, которая поселилась в ней, я так и не смог. Саэки-сан оставалась с ней один на один до самого конца».

Ему почудилось, что снизу его кто-то зовет. Дверь в комнату была распахнута настежь, и Осима хорошо слышал, как на первом этаже суетятся люди. Зазвонил телефон. Но он ни на что не обращал внимания. Пусть зовут, пусть звонит. Наконец вдалеке завыла сирена «скорой помощи».

Все ближе и ближе. Сейчас появятся люди и увезут ее куда-то. Навсегда. Осима поднял левую руку и посмотрел на часы. 4:35. Вторник, шестнадцать часов тридцать пять минут. «Надо запомнить. Запомнить это время, этот день и помнить всегда».

– Кафка! – повернувшись к стене, прошептал Осима. – Нужно ему сообщить. Если, конечно, он еще не знает.

 

Глава 43

 

Избавившись от своей ноши, я налегке двинулся дальше. Мысли были только об одном: «Вперед!» Ставить отметки на деревьях больше не надо. Дорогу запоминать тоже. Я даже перестал оглядываться по сторонам. Смотри не смотри – все одно и то же: кругом деревья, буйные заросли папоротника, свисающие плети дикого винограда, шишковатые корни, кучи гниющих листьев, хрустящие под ногами скорлупки – все, что осталось от насекомых. Тугая липкая паутина. И ветки, ветки, ветки… Целое море ветвей. Они грозили, сражались за место под солнцем, искусно прятались, причудливо изгибались, засыхали и умирали. Этому морю конца и края не было. И чем дальше в чащу я забирался, тем глубже оно становилось.

В полном безмолвии я шагал по лесной тропинке – или, скорее, какому-то ее подобию. Она все время шла в гору, но особенно круто не забирала. Во всяком случае, дыхание на подъеме не сбивалось. Временами тропинка терялась в океане папоротника и колючего кустарника, но через несколько шагов снова возникало нечто похожее на проторенный путь. Леса я больше не боялся. Здесь действовали некие правила. Что-то вроде шаблона. Я уяснил эту закономерность, и теперь она становилась частью меня.

Я шел с пустыми руками. Ни баллончика с желтой краской, которым я только что так дорожил, ни наточенного перед выходом в лес топорика. Ничего у меня не было. Вещевой мешок я бросил, а вместе с ним – фляжку с водой, еду, компас. Избавился по дороге от всего этого добра, чтобы показать лесу, что я больше не боюсь и готовь перед ним разоружиться. А может, не лесу, а самому себе? Сбросив жесткую тесную оболочку, я, человек во плоти и крови, в одиночку направлялся в самое сердце лабиринта, доверяясь заключенной в нем пустоте.

Музыка, не переставая звучавшая в ушах, внезапно смолкла. Остался лишь слабый белый шум. Белый, как простыня, расстеленная без единой складочки на гигантской кровати. Я коснулся простыни, пробежал пальцами по этой белизне, простиравшейся в бескрайнюю даль. Под мышками стало мокро от пота. Небо, что изредка проглядывало высоко в просветах между ветвями, сплошь затянули пепельно-серые тучи, хотя дождя еще не было. Тучи застыли на месте, и все замерло вместе с ними. Укрывавшиеся в кронах птицы отрывистыми криками подавали друг другу только им понятные сигналы. В зеленых зарослях, будто что-то пророча, гудели тучи насекомых.

Я подумал о доме в Ногате, где больше никто не живет. Теперь он, должно быть, заперт. Ну и черт с ним… Пусть все остается как есть. Кровь, что там пролилась, лучше не трогать. Так тому и быть. Не мое это дело. Все равно я не собираюсь туда возвращаться. Так много всего умерло в том доме. Еще до того, как случилось кровопролитие. Нет – не умерло, а было убито.

Лес старался напугать меня, целя то в голову, то в ноги. Дышал холодом в затылок. Тысячей шипов впивался в кожу. Разными способами пытался избавиться от чужака. Но я постепенно научился уворачиваться от его угроз. С некоторых пор мне стало казаться, что этот лес в конечном счете – часть моего «я». Я блуждал внутри самого себя. Подобно тому, как кровь циркулирует по кровеносным сосудам. Выходит, я видел перед собой собственный внутренний мир, и то, что выглядело в моих глазах угрожающе, на самом деле – эхо засевших во мне страхов. Опутывающая меня паутина – это паучья сеть, раскинутая в моем сердце. И птицы, что щебечут над головой, выращены мной. Вот какие образы рождались и пускали корни в моей голове.

Словно подгоняемый толчками огромного сердца, я шел дальше, все ближе подбираясь к особому уголку собственной души, откуда изливался пронизывавший тьму свет, где рождалось немое эхо. Мне хотелось увидеть этот источник своими глазами. Я был тайным гонцом, который доставил надежно запечатанное важное послание самому себе.

Вопрос.

Почему она меня не любила?

Неужели матери не за что было меня любить?

Я столько времени изводил себя этим вопросом, который жег меня непереносимой болью. Раз мать не любила меня, значит, во мне был какой-то серьезный изъян? Неужели с самого рождения ко мне прилипла какая-то грязь? Я родился, чтобы люди от меня отворачивались?

Ведь она даже не обняла меня, когда уходила. Слова не сказала. Отвернулась, взяла сестру и, ничего не говоря, ушла. Растворилась у меня на глазах, словно дымок. Отвернулась и покинула меня навсегда.

Снова пронзительный птичий крик над головой. Я поднял голову, но увидел на небе лишь плоские, как лепешки, серые тучи. Тихо, ни ветерка. А я шел дальше, словно по кромке прибоя – по самой грани сознания. Волны то накатывали, то отступали. Оставляли какие-то каракули и тут же сами их стирали. Я пытался прочесть эти письмена в паузах между волнами, но не мог. В последний момент накатывала новая волна и все смывала. Сознание запечатлевало только обрывки каких-то загадочных слов.

Я снова перенесся в наш дом в Ногате. Отчетливо запомнился тот день, когда мать и сестра ушли. Я сидел на веранде и смотрел в сад. Было самое начало лета, вечерело, деревья отбрасывали длинные тени. В доме, кроме меня, – никого. Почему-то я уже знал, что меня бросили, оставили одного, и подумал: «Теперь это на всю жизнь, и никуда не денешься». Никто ничего мне не объяснял. Просто я все понял. В доме было пусто, как на заброшенном наблюдательном пункте на границе. Я смотрел, как солнце клонится к западу и тени постепенно обволакивают лежащий передо мной мир. Там, где существует время, ничего не вернешь назад. Тени протягивали свои щупальца все дальше, сантиметр за сантиметром захватывая пространство, пока наконец мрачная холодная пелена не поглотила и лицо матери, которое только что было здесь, рядом. Лицо, решительно отвернувшееся от меня, автоматически стиралось, исчезало из памяти.

Я шел и думал о Саэки-сан. Вспоминал ее лицо, тихую слабую улыбку, тепло ее рук. Пробовал представить, как она, моя мать, могла бросить ребенка, которому только-только исполнилось четыре года. «Нет! – покачал я головой. – Это же противоестественно. Невозможно». Почему же Саэки-сан пошла на такое? Зачем надо было причинять мне такую боль, ломать жизнь? Должно же быть этому объяснение, неизвестная мне, но очень важная причина, какой-то смысл…

Я пытался понять, что она чувствовала тогда, вообразить себя на ее месте. Задача не из легких. Ведь это мне досталась роль брошенного, а ей – наоборот. Однако через какое-то время я все же отделился от своего тела. Дух вырвался из-под сковывающего, заскорузлого покрова и воплотился в черную как смоль ворону. Она уселась на росшую в саду сосну, выбрав ветку повыше, и стала наблюдать за сидевшим на веранде четырехлетним мальчиком. Мной.

Я превратился в черную ворону-гадалку.

 

– Не говори, что мать тебя не любила. Это не так, – слышится за спиной голос парня по прозвищу Ворона. – А если еще точнее, она очень любила тебя. Прежде всего ты должен в это поверить. Здесь отправная точка.

– Но она же меня бросила. Оставила там, где не должна была оставлять, и исчезла. Нанесла мне такую рану, что ее не залечишь. Сейчас я это понимаю. Как она могла так поступить, если действительно меня любила?

– В конечном счете все вышло так, как вышло, – говорит Ворона. – Ты в самом деле сильно пострадал. И дальше будешь мучиться от этой раны. Очень тебе сочувствую. Но знаешь, несмотря на все, ты вот как должен думать: «Я еще выберусь. Я молодой, крутой парень. Гибкости мне не занимать. Залижу раны, подниму повыше голову и вперед!» А вот она уже на такое не способна. Ей только пропадать. И дело не в том, кто хороший, а кто плохой. Реальное преимущество на твоей стороне. Думай так.