Потому, что ты так решил, – говорит парень по прозвищу Ворона. 1 страница

 

Ты больше не хочешь, чтобы тебя дурачили. Не хочешь продолжения хаоса. Ты уже убил отца. С матерью такое сделал… А теперь еще и с сестрой. Если на тебе в самом деле Проклятие, нечего дергаться и сопротивляться. Пусть все кончается поскорее, раз так запрограммировано. Надо быстро стряхнуть с плеч эту тяжесть и жить дальше так, чтобы не зависеть от чьего-то умысла. Самому по себе. Вот чего тебе хочется.

Она закрывает лицо руками и тихо плачет. Тебе жаль девушку, но ты уже не можешь ее выпустить. Твой член становится все больше, все тверже. Он будто пустил корни в ее теле.

Понятно. Больше мне сказать нечего, – говорит она. – Но учти. То, что ты делаешь, называется «изнасилование». Ты мне нравишься, но я не хочу так. Может, мы больше никогда не увидимся, как бы нам потом этого ни хотелось. Тебя это устраивает?

Ты оставляешь вопрос без ответа, отключаешь все мысли. Прижимаешь ее к себе и начинаешь движения бедрами. Сначала робко, осторожно, потом все сильнее, резче. Стараешься удержать в памяти попадающиеся на пути деревья, чтобы найти дорогу обратно, но они тут же сливаются в однородную вязкую массу. Закрыв глаза, Сакура подчиняется ритму твоих движений. Без сопротивления, не говоря ни слова. Лежит на боку, а на лице застыло напряжение. И тем не менее ты чувствуешь, что ей приятно. Ее физическое удовольствие продолжается в тебе. Ты знаешь это. Деревья жмутся друг к другу сплошной черной стеной, перекрывают тебе поле зрения. Птица больше не шлет вестей. И тут ты кончаешь.

 

Я кончил.

Открыл глаза. На кровати рядом никого. Глубокая ночь. Темно – хоть глаз выколи, все часы куда-то пропали. Встав с постели, я прошел на кухню и стал замывать трусы. Белый, тяжелый, густой комок – будто незаконнорожденный ребенок, произведенный на свет мраком. Я выпил подряд несколько стаканов воды, но сухость во рту осталась. Ужасно одиноко. Так, что дальше ехать некуда: темная ночь, кругом лес… Здесь не бывает ни времен года, ни света. Я вернулся к кровати, сел, сделал глубокий вдох. И темнота окутала меня.

 

Та самая штука внутри тебя уже дает о себе знать. Сейчас она притаилась черной тенью, давая себе передышку. От скорлупы не осталось и следа – разбита на мелкие кусочки и выброшена за ненадобностью. К твоим рукам что-то прилипло. Похоже, человеческая кровь. Ты подносишь руки к глазам, но ничего не можешь разглядеть – света не хватает. Слишком темно – и внутри, и снаружи.

 

Глава 40

 

Рядом с вывеской «Мемориальная библиотека Комура» висела доска с информацией.

– Выходной – понедельник; часы работы – с 11 до 17 часов; вход – бесплатный; по вторникам для желающих проводятся экскурсии, начало в 14 часов, – прочитал для Накаты Хосино. – А сегодня как раз понедельник. Не работает, – добавил он и посмотрел на часы. – Хотя какая разница? Все равно поздно уже.

– Хосино-сан?

– Чего?

– Эта библиотека совсем другая. Не похожа на ту, куда мы раньше ходили.

– Точно. Там публичная библиотека, большая, а эта частная. Совсем другое дело.

– А что такое «частная библиотека»?

– Ну, например, какой-нибудь состоятельный человек книжки собирает. Потом возьмет и устроит такое местечко, где все могут ими пользоваться. Бери и читай на здоровье. Серьезное заведение. Классное. Одни ворота чего стоят!

– А «состоятельный человек» – это кто?

– У кого денег много. Вроде богача.

– А между богачом и состоятельным человеком какая разница?

Хосино задумался.

– Разница? Даже не знаю. Мне кажется, состоятельный образованнее простого богача. Что-то в этом роде.

– Как это – «образованнее»?

– Ну, вот есть у человека деньги. Значит, он богач. Будут у нас деньги, у тебя или у меня, – и мы богачи. Но состоятельным так не станешь. Для этого время требуется.

– Это трудно.

– Конечно, трудно. Но нам с тобой это не грозит. Мы и на простых богачей не вытянем. Без шансов.

– Хосино-сан?

– Ну?

– В понедельник библиотека не работает, но если завтра мы приедем сюда к одиннадцати, будет открыто, да? – спросил Наката.

– Конечно. Завтра же вторник.

– И Наката тоже сможет войти?

– На вывеске же написано: «Открыто для всех». Значит, и для тебя.

– И тем, кто читать не умеет, тоже можно?

– Можно, не дрейфь. Там на входе не спрашивают, грамотный или нет, – ответил Хосино.

– Тогда Наката хотел бы сюда войти.

– Какие проблемы? Приедем завтра с утра и войдем, – сказал парень. – Я вот что хотел спросить, отец. Это что? То самое место? Тут та важная штука, которую мы искали?

Наката снял свою тирольскую шляпу и провел ладонью по коротким волосам.

– Да. Должна быть.

– И больше можно не искать?

– Да. Больше искать не надо.

– Слава богу, – облегченно вздохнул Хосино. – А то я уж боялся, до осени провозимся.

Вернувшись в квартиру Полковника Сандерса, Хосино и Наката легли пораньше спать и на следующее утро в одиннадцать отправились в библиотеку Комура. До нее было пешком минут двадцать, и они решили прогуляться. Хосино успел съездить к вокзалу и сдал машину в пункт проката.

Ворота библиотеки были уже открыты. День обещал быть жарким и душным. Улицу недавно поливали – асфальт еще не высох. В глубине за воротами виднелся ухоженный сад.

– Отец? – обратился к Накате Хосино, когда они подошли к воротам.

– Да. Что такое?

– Вот мы войдем и что будем делать? Заранее хочу спросить, чтобы не мычать, если какой-нибудь разговор начнется. Подготовиться же надо.

– Наката тоже не знает, что делать, – подумав, ответил старик. – Но раз уж здесь библиотека, может, пока книжки почитаем? Наката выберет с фотографиями или с картинками. Вы тоже что-нибудь возьмите.

– Понятно. Будем читать, раз в библиотеку попали. Логично.

– А что дальше делать, подумаем.

– Лады. Потом так потом. Здравая мысль, – оценил парень.

Компаньоны робко проследовали через красивый, тщательно прибранный сад и оказались в вестибюле старой постройки. Там стояла конторка, за которой сидел стройный симпатичный юноша. Белая хлопковая рубашка на пуговицах. Очки с маленькими стеклами. Длинная тонкая прядь волос на лбу. «Тип из фильмов Франсуа Трюффо», – подумал Хосино. Юноша взглянул на стоявшую перед ним парочку и приветливо улыбнулся.

– Здравствуйте, – жизнерадостно поприветствовал его Хосино.

– Здравствуйте, – последовал ответ. – Рад вас видеть.

– Э-э… Нам бы почитать чего-нибудь…

– Конечно-конечно, – кивнул Осима. – Пожалуйста. Наша библиотека для всех открыта. Книги в свободном доступе. Выбирайте, что вам нужно. Имеется каталог на карточках, есть и компьютерный поиск. Будут вопросы – обращайтесь. Я с радостью вам помогу.

– Спасибо.

– Может, вы чем-нибудь конкретно интересуетесь? Книгу какую-то ищете?

Хосино покачал головой:

– Нет пока. То есть нас библиотека интересует. Даже больше, чем книги. Мы мимо проходили, смотрим – дом интересный. Ну и решили заглянуть. Замечательное у вас здание.

Едва заметно улыбнувшись, Осима взял в руки длинный, остро отточенный карандаш.

– К нам многие так заходят.

– Это хорошо, – удовлетворенно заметил Хосино.

– В два часа у нас небольшая экскурсия. Присоединяйтесь, если есть время. Экскурсии по вторникам, после обеда, для желающих. Проводит их директор библиотеки. Она вам обо всем расскажет. О том, как возникла библиотека, и вообще… Сегодня как раз вторник.

– Очень интересно! Ну что, Наката-сан? Пойдем, посмотрим?

Пока Хосино и Осима обменивались через конторку любезностями, Наката мял в руках тирольскую шляпу и рассеяно озирался. Услышав, что его зовут, он будто очнулся:

– Что? Что такое?

– Тут в два часа экскурсия будет. Хочешь библиотеку посмотреть?

– Да-да, Хосино-сан. Спасибо. Наката хочет на экскурсию.

Осима с интересом наблюдал за их разговором. Хотелось бы знать, кем они друг другу доводятся? На родственников не похожи. Что ни говори, весьма странная парочка. И по возрасту, и по внешности. Ничего общего. А старший еще и говорит как-то странно. Что-то в нем такое есть. Хотя – ничего плохого.

– Вы издалека? – поинтересовался Осима.

– Ага. Из Нагой, – быстро отозвался Хосино, не дав Накате открыть рот. Если бы тот ляпнул: «Из Накано», все пошло бы наперекосяк. По телевизору в новостях уже сообщали, что в убийстве, которое произошло в Накано, замешан старичок, похожий на Накату. Хорошо еще фотографию его не показали.

– Неблизко, – сказал Осима.

– Да. Мы через мосты ехали. Такие большие, красивые мосты, – вступил в разговор Наката.

– Точно. Мосты очень большие. Я, правда, пока не разу по ним не ездил, – признался Осима.

– Наката никогда в жизни таких мостов не видел.

– Чтобы их построить, столько времени и денег потратили, – продолжал Осима. – В газетах пишут, у корпорации, которая всем этим хозяйством заведует – мостами, скоростной дорогой, – каждый год дефицит сто миллиардов иен. А покрывают его из наших с вами налогов, между прочим.

– А «сто миллиардов иен» – это сколько? Наката не понимает.

– Честно говоря, я тоже не представляю, – признался Осима. – Стоит количеству превысить какую-то точку, как дальше уже не поймешь, что эти цифры значат. Огромные деньги, короче.

– Большое спасибо, – встрял Хосино, опасаясь, как бы Наката не наговорил лишнего. – Значит, в два надо подойти сюда?

– Совершенно верно. В два часа подходите. Директор вам все покажет.

– А мы пока там почитаем.

Вертя в пальцах карандаш, Осима посмотрел вслед посетителям и вернулся к своей работе.

 

Покопавшись на полках, они уселись за стол. Хосино выбрал том «Бетховен и его время», а Наката – несколько фотоальбомов о мебели. Он внимательно, как сторожевой пес, осматривал помещение, трогал все вокруг, принюхивался и приглядывался. До двенадцати они просидели в читальном зале одни, так что коситься на странного старичка было некому.

– Отец? – позвал шепотом Хосино.

– Что?

– Я тебя прошу: помалкивай, что ты из Накано сюда явился.

– А почему?

– Ну, это долго объяснять. Просто не говори и все. Так лучше будет. Если узнают, что ты из Накано, другим людям беспокойство может получиться.

– Понятно, – энергично кивнул Наката. – Беспокойство–это нехорошо. Наката про Накано будет молчать, как вы говорите.

– Вот и спасибо, – сказал парень. – Ну как? Нашел эту штуку?

– Нет, Хосино-сан. Пока ничего.

– Но место точно это?

Наката снова кивнул:

– Да. Вчера перед сном Наката долго с камнем разговаривал. Место то самое. Ошибки нет.

– Вот и славно.

Хосино кивнул и вернулся к жизнеописанию Бетховена. Композитор был гордый человек, абсолютно уверенный в своем таланте, и никогда не заискивал перед знатью. Считал, что именно искусство, точное выражение людских эмоций и страстей – самое благородное и заслуживающее уважения занятие, а власть и деньги находятся у него на службе. Вот Гайдн, проживая в доме одного аристократа, ел вместе со слугами. В его времена музыкантов причисляли к прислуге, и Гайдн, человек исключительно искренний и порядочный, церемонной трапезе в обществе аристократов предпочитал компанию прислуги.

Бетховен, однако, сталкиваясь с таким оскорбительным отношением, приходил в ярость, бросал в стену что под руку подвернется и требовал, чтобы его сажали за один стол со знатными людьми. Человек он был горячий, вспыльчивый, и в гневе лучше было его не трогать. В политике Бетховен тоже прослыл радикалом и взглядов своих не скрывал. А наступавшая глухота делала его еще более резким и непримиримым. С годами музыка композитора все больше прибавляла широты, одновременно наполняясь внутренней сосредоточенностью. Только Бетховену было под силу совместить эти два противоположных начала. Но титанический труд быстро разрушал его. У человеческой плоти и духа есть предел прочности, они просто не в состоянии выдержать такую колоссальную нагрузку.

«Вот каково быть великим. Страшное дело! – думал пораженный Хосино, со вздохом откладывая книгу. Он хорошо помнил кислую физиономию, запечатленную в бронзе, – у них в школе в кабинете музыки стоял бюст Бетховена, – но понятия не имел, что у композитора была такая тяжелая жизнь. – То-то у него лицо такое недовольное».

«Ну, из меня большой человек вряд ли получится», – размышлял парень. Затем перевел взгляд на Накату. Рассматривая снимки образцов декоративной мебели, тот по привычке, непроизвольно, шевелил руками – будто работал долотом или строгал маленьким рубанком.

«А из него, может, и получился бы, – думал Хосино. – Простому же человеку можно и не надеяться. Факт!»

После полудня в зале появились еще посетители – две женщины средних лет. Хосино и Наката вышли передохнуть. Парень запасся на обед булочками, а Наката, как обычно, достал из сумки маленький термос с чаем. Хосино справился у сидевшего за конторкой Осимы, нельзя ли им где-нибудь перекусить.

– Конечно, можно, – ответил тот. – Вон там веранда. Выходит прямо в сад. Располагайтесь и кушайте. А потом можете кофе попить. Вот здесь есть. Не стесняйтесь.

– Большое вам спасибо, – поблагодарил Хосино. – У вас тут прямо как дома.

Осима улыбнулся и откинул волосы со лба:

– Да. В обычных библиотеках немножко иначе устроено. А у нас и правда почти по-домашнему. Нам хочется, чтобы люди могли здесь спокойно читать и заниматься, чтобы им было хорошо.

«Очень симпатичный парень, – подумал Хосино. – Умный, неиспорченный, воспитанный. И очень приветливый. А вообще-то на „голубого“ похож». – Впрочем, Хосино против «голубых» ничего не имел. Мало ли что кому нравится. Некоторые, к примеру, с камнями разговаривают. А бывает, и мужики спят с мужиками. Ничего особенного.

Поев, Хосино встал, с чувством потянулся и, подойдя к конторке, налил себе кофе. Наката кофе не употреблял, поэтому остался сидеть на веранде, погладывая на птиц, обитавших в саду, и попивая чай из термоса.

– Ну как дела? Нашли что-нибудь интересное? – спросил у Хосино Осима.

– Ага. Про Бетховена читал. Очень интересно. Чего только у него в жизни не было!

– Да уж, – кивнул Осима. – Жизнь у него была не сахар, мягко говоря.

– Тяжелая была жизнь, – продолжал парень. – Но мне кажется, он в общем-то сам виноват. Ни с кем договариваться не хотел, думал только о себе. В голове одна музыка и больше ничего. Ради нее он был на все готов. Это же ужас, если все так и было… Я бы ему сказал: «Прости, Людвиг!» Чего ж удивляться, что племянник его свихнулся? Зато музыка у него – сила! За душу берет. Супер!

– Вы правы, – согласился Осима.

– Но зачем ему это было нужно? Жил бы себе спокойно, как все люди.

Осима повертел в руке карандаш и сказал:

– Все это так. Но во времена Бетховена важно было самовыразиться, проявить свое эго. Раньше, в эпоху абсолютизма, такое поведение осуждалось как отклонение от нормы и жестоко подавлялось. Конец этим притеснениям наступил в девятнадцатом веке с переходом реальной власти в обществе к классу буржуазии. Во многих областях жизни расцвел эгоцентризм. Свобода и демонстрация своего «я» были синонимами. Перемены напрямую коснулись искусства, особенно музыки. Те, кто следовал за Бетховеном, – Берлиоз, Вагнер, Лист, Шуман… все они люди эксцентричные, переживали много. Эксцентричность считалась тогда одним из жизненных идеалов. Все очень просто. Это время называют периодом романтиков. Хотя временами, я думаю, им приходилось несладко, – рассуждал Осима. – А вам нравится музыка Бетховена?

– Я не так много слушал, чтобы сказать, нравится или не нравится, – признался Хосино. – Да чего там! Почти ничего не слушал. У него есть такое трио – «Эрцгерцог» называется. Вот это вещь!

– Я тоже его люблю.

– Мне нравится, как играет «Трио на миллион долларов».

– А я больше люблю чехов – трио Сука. В их исполнении все так сбалансированно – будто чувствуешь аромат ветерка, гуляющего в зарослях. Но и «миллионщиков» слышал. Рубинштейн, Хейфец, Фоейрман. Тонкая, изящная манера. Бередит душу.

– Э-э… Осима-сан! – проговорил Хосино, взглянув на табличку с фамилией, стоявшую на конторке. – Вы в музыке хорошо разбираетесь?

– Не то что бы разбираюсь… Просто люблю и часто слушаю, когда один, – улыбнулся Осима.

– Я хочу спросить: есть в музыке такая сила, что человека изменить может? Как вы думаете? Ведь иногда слушаешь, а внутри все переворачивается.

– Конечно, есть, – кивнул юноша. – Вот с нами что-то случается. Это значит, что и внутри у нас что-то происходит. Вроде химической реакции. Потом заглядываем в себя и понимаем, что наша планка теперь выше на одну ступеньку. Границы мира раздвинулись. У меня так было. Редко такое бывает, но бывает же. Это как любовь.

Хосино кивнул на всякий случай, хотя всерьез еще ни разу не влюблялся.

– Выходит, это очень важная штука, да? В жизни-то?

– Получается, что так, – отозвался Осима. – Без этого скучно. Бесцветная жизнь. Берлиоз, например, говорил, что прожить и не прочитать «Гамлета» – все равно что всю жизнь в шахте просидеть.

– В шахте…

– Ну, это, конечно, крайность, свойственная девятнадцатому веку.

– Спасибо за кофе, – поблагодарил Хосино. – И за рассказ.

Осима приветливо улыбнулся.

 

До двух часов Хосино и Наката просидели за книгами. Старик с большим интересом рассматривал в фотоальбоме мебель, по-прежнему сопровождая процесс телодвижениями. После полудня к двум женщинам присоединились еще трое читателей. Однако желание осмотреть библиотеку изъявили только Хосино и Наката.

– Это ничего, что нас только двое? Неудобно как-то. Может, не надо на нас время тратить? – спросил парень Осиму.

– Не беспокойтесь. Директор и одному гостю с удовольствием все показывает.

В два со второго этажа спустилась миловидная женщина средних лет. Она ступала красиво, прямо держа спину. На женщине был темно-синий костюм с глубоким вырезом на груди и черные туфли на каблуках. Волосы собраны сзади в пучок, на открытой шее тонкая серебряная цепочка. Очень элегантная дама с чувством меры и хорошим вкусом.

– Здравствуйте, меня зовут Саэки. Я заведую этой библиотекой, – приветствовала их женщина и мягко улыбнулась. – Хотя нас тут всего двое работает – я и вот Осима-сан.

– Хосино, – представился парень.

– Наката. Приехал из Накано, – произнес его попутчик, сжимая в руках тирольскую шляпу.

– Издалека вы к нам пожаловали, – сказала Саэки-сан. Хосино похолодел, но слова Накаты, похоже, не произвели на нее никакого впечатления. Наката, естественно, тоже ничего не заметил.

– Да. Наката по очень большим мостам ехал.

– Замечательный у вас дом, – вставил Хосино. «Сейчас опять про мосты и – пошло-поехало».

– Вы правы. Комура построили его в начале периода Мэйдзи и сначала использовали как книгохранилище и гостевой дом. Здесь останавливались многие деятели культуры. Теперь это ценный объект культурного наследия города Такамацу.

– Де-я-те-ли куль-ту-ры? – переспросил Наката.

Саэки-сан улыбнулась:

– Ну, это люди, связанные с литературой и искусством: пишут что-нибудь, сочиняют стихи, рассказы. В прежние времена состоятельные люди помогали художникам и писателям. Тогда за счет искусства жить было трудно. Не то что сейчас. Комура как раз были таким состоятельным семейством и долгие годы покровительствовали культуре в этих местах. И чтобы сохранить историю для будущих поколений, построили эту библиотеку.

– Про состоятельных людей Наката знает, – заявил старик. – Чтобы таким стать, много времени нужно.

Саэки-сан с улыбкой кивнула головой:

– Действительно, для этого требуется время. Каким бы ни был человек богатым, время все равно не купишь. Ну что же, прошу наверх. Начнем оттуда.

Они обошли по очереди помещения второго этажа. Саэки-сан по обыкновению рассказывала о людях, останавливавшихся в свое время в этих комнатах, о произведениях, которые они оставили после себя. На столе в кабинете Саэки-сан, как обычно, лежала авторучка. Наката во время экскурсии разглядывал разные предметы и объяснений почти не слушал. Хосино приходилось поддакивать за двоих. При этом он с дрожью косился на Накату, опасаясь, как бы тот чего-нибудь не учудил. Однако старик лишь внимательно всматривался во все, что попадалось ему на глаза. Саэки-сан, похоже, почти не обращала на него внимания. Она с улыбкой вела их по библиотеке, сопровождая показ толковыми объяснениями. «Очень спокойная женщина», – удивлялся Хосино.

Весь осмотр занял минут двадцать. Хосино и Наката поблагодарили Саэки-сан, с лица которой все это время не сходила улыбка. Однако, глядя на нее, Хосино переставал понимать, что происходит. «Она смотрит на нас, улыбается, но ничего не видит. Точнее, видит нас, но одновременно – и еще что-то. Рассказывает, а думает о другом. Держится безукоризненно, любезна. На вопросы отвечает приветливо, понятно, но видно, что сердцем она где-то в другом месте. Нельзя сказать, что она таскается с нами против воли. Нет, конечно. В каком-то смысле роль, которую она так хорошо исполняет, ее радует. Просто душа ее – не здесь».

После экскурсии Хосино и Наката вернулись в читальный зал и, устроившись на диване, снова молча взялись за книги. Перелистывая страницы, Хосино не переставал думать о Саэки-сан. Было в этой красивой женщине что-то загадочное, непостижимое, что невозможно передать словами. Смирившись с этой мыслью, он стал читать дальше.

В три часа Наката вдруг резко поднялся. Движения его были на удивление решительными и уверенными. В руках он крепко сжимал свою шляпу.

– Эй, отец! Ты куда? – шепотом спросил парень. Наката ничего не ответил и, крепко сжав губы, быстро зашагал к вестибюлю. Его вещи так и остались лежать на полу. Хосино захлопнул книгу и тоже встал. Вот чудила… – Погоди! – окликнул он Накату, но тот даже не обернулся, и парень поспешил за ним. Другие посетители библиотеки, оторвавшись от книг, смотрели на них.

Не доходя до вестибюля, Наката повернул налево и без колебаний начал подниматься по лестнице, игнорируя табличку «Посторонним вход воспрещен». Впрочем, прочесть эту надпись он все равно бы не смог. Стертые подошвы его теннисных туфель зашаркали по ступенькам.

– Извините! – крикнул вдогонку Накате Осима, выбираясь из-за конторки. – Сейчас туда нельзя.

Однако Наката будто не слышал. Хосино полез по лестнице следом.

– Отец! Ты что? Нельзя же, говорят тебе!

Осима, выйдя из-за конторки, тоже поднялся на второй этаж.

Наката решительным шагом проследовал по коридору и вошел в кабинет, дверь которого как всегда была открыта. Саэки-сан сидела за столом спиной к окну и читала. Услышав шаги, она подняла глаза на старика. Наката, подойдя к столу, смотрел на нее сверху вниз. Оба молчали. Тут же в кабинете возник Хосино. Из-за его плеча выглядывал Осима.

– Отец! – сказал парень, беря старика за руку. – Нельзя сюда так входить. Правило такое. Пошли обратно.

– Наката поговорить хочет, – промолвил старик, обращаясь к Саэки-сан.

– О чем? – негромко спросила та.

– О камне. О камне от входа.

Саэки-сан, ни слова не говоря, долго смотрела на старика полным безразличия взглядом. Затем моргнула несколько раз и медленно закрыла книгу. Сложив руки на столе, снова взглянула на гостя, будто не зная, что делать дальше, и едва заметно кивнула. Перевела взгляд на Хосино, потом на Осиму.

– Оставьте нас вдвоем ненадолго – попросила она. – Нам надо поговорить. Закройте, пожалуйста, дверь.

Поколебавшись, Осима кивнул и, легонько толкнув Хосино локтем, вышел в коридор и закрыл дверь кабинета.

– Ничего? Как вы думаете? – спросил Хосино.

– Саэки-сан разберется, – сказал Осима, спускаясь с парнем по лестнице. – Уж за нее-то можете не беспокоиться. Так что пойдемте вниз, Хосино-сан, выпьем кофе.

– А за Накату беспокойся не беспокойся – все едино. Чушь какая-то, – качая головой, проговорил Хосино.

 

Глава 41

 

К следующему походу в лес я уже подготовился как надо. Приготовил компас, нож, флягу с водой, запас еды, перчатки, баллончик желтой краски, который откопал в ящике с инструментами, и топорик. Сложил все это в маленький нейлоновый вещевой мешок (он нашелся в том же ящике) и пошел. Опрыскался спреем от комаров, надел рубашку с длинными рукавами, обмотал шею полотенцем, надвинул кепку, которую мне дал Осима. День был душный и пасмурный. Казалось, того и гляди пойдет дождь. На этот случай в вещмешке лежала накидка. Стайки птиц, перекликаясь, чертили фигуры в небе, затянутом низкими пепельными тучами.

До круглой поляны, как всегда, добрался без проблем. Стрелка компаса почти все время показывала на север. Я двинулся дальше вглубь леса, оставляя на стволах деревьев желтые отметины, чтобы можно было вернуться назад. Баллончик с краской – не хлеб, которым в сказке отмечали дорогу Гензель и Гретель. Птицы не склюют.

На этот раз в лесу было не так страшно – все-таки я готовился. Чувствовал себя, конечно, напряженно, но сердце уже не билось, как в лихорадке. Меня разбирало любопытство. Хотелось знать, что там дальше, на этой тропинке. Мне надо знать, даже если там ничего нет. Внимательно поглядывая вокруг, я шаг за шагом продвигался вперед.

То и дело до моего уха доносились непонятные звуки. То будто что-то с шумом падало на землю, то скрипело, как половицы под чьей-то тяжестью. Были и звуки совсем странные, непередаваемые. Я даже вообразить не мог, что они означают. Они рождались то далеко-далеко, то где-то совсем рядом. Казалось, в этом лесу расстояние имело свойство растягиваться и сжиматься. Иногда над головой неестественно громко начинали бить крыльями птицы. Тогда я останавливался и прислушивался. Задерживал дыхание, ожидая чего-то. Но ничего не происходило. И я шел дальше.

За исключением этих неожиданных звуков тишину в округе ничто не нарушало. Ветра не было и даже листья над головой не шелестели. Я слышал лишь собственные шаги – шорох раздвигаемой травы да сухой треск ломавшихся под ногами веток.

В правой руке я держал топорик, который я перед выходом заточил на бруске. Шершавая рукоятка плотно лежала в ладони. Надобности в нем пока не было, но с этой увесистой штукой я чувствовал себя под защитой. Только от кого, собственно, мне обороняться? Ни медведи, ни волки в лесах на Сикоку не водятся. Ядовитые змеи? Может, изредка и встречаются. Но если подумать хорошенько, скорее всего самое опасное живое существо в этом лесу – я сам. Чего я боюсь, в конце концов? Уж не собственной ли тени?

И тем не менее, идя по лесу, я чувствовал, что за мной кто-то подсматривает и подслушивает. Наблюдает. Скрытые из виду, они, затаив дыхание, следили за мной. Откуда-то издалека прислушивались к моим звукам. Гадали, куда я направляюсь и с какой целью. Но я по мере сил старался о них не думать. По всей вероятности, это плод моего воображения, иллюзия, а иллюзии, чем больше о них думаешь, имеют свойство множиться, приобретать более выраженную форму. И может статься, перестают быть иллюзиями.

Чтобы заполнить чем-нибудь тишину, я принялся насвистывать, подражая сопрано-саксу Джона Колтрейна с его диска «My Favorite Things». Конечно, мои беспомощные трели не шли ни в какое сравнение с замысловатыми экспромтами Колтрейна, вытворявшего с нотным рядом нечто невообразимое. Я только подстраивался под оживший в памяти каскад его звуков. Ну и ладно. Хорошо хоть так получается. Я взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Осима как раз готовится к открытию библиотеки. Сегодня… среда. Поливает сад, протирает столы, кипятит воду для кофе. Короче, выполняет мою работу. А меня занесло в этот лес, и я забираюсь все дальше, в самую чащу. И никому не известно, что я здесь. Об этом знают только я и еще – они.

У меня под ногами тропинка. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. Больше похоже на естественную промоину. Когда в лесу сильный дождь, потоки воды устремляются вперед, размывая почву, унося с собой траву, подмывая корни деревьев. Огибают попадающиеся на пути скалы. Дождь кончается, вода уходит, оставляя после себя высыхающее русло. Получается что-то вроде тропы, которая зарастает потом папоротником и травой. Чуть зазеваешься и, пожалуйста, – где она, тропинка? Иногда приходилось карабкаться по крутым откосам, хватаясь за корни.

Мелодия, которую изображал на своем сопрано-саксе Джон Колтрейн, внезапно оборвалась, и в ушах уже звучало соло пианиста Маккоя Тайнера. Левая рука задавала отрывистый монотонный ритм, правая добавляла целую гамму повторяющихся раз за разом мрачных аккордов. Музыкант живо, в мельчайших деталях, будто сцену из мифа, рисовал картину, где из кромешной тьмы на свет божий, как внутренности из чрева, выволакивали чье-то темное прошлое. Прошлое кого-то, кто не имеет ни имени, ни лица. По крайней мере, мои уши так воспринимали эту музыку. Настойчивый рефрен постепенно перепахивал поле реальности, перекраивал его на новый лад. В воздухе висел едва уловимый гипнотизирующий запах. Пахло опасностью. Как… в лесу.

Я продвигался вперед, ставя зажатым в левой руке баллончиком с краской маленькие отметины на стволах и периодически оглядываясь, чтобы проверить, хорошо ли видны мои желтые следы. Порядок… Метки, показывавшие дорогу домой, тянулись за мной неровной чередой, как буйки на поверхности моря. Вдобавок на всякий случай я делал кое-где зарубки на деревьях. Тоже знак. Далеко не все деревья оказывались моему топорику по зубам. Я выбирал те, которые тоньше и податливее. И они безропотно подставляли себя под удары.