Две тысячи селедок и ставрид 1 страница

29 мая, около шести часов вечера, в Накано,…-й квартал Ногата, к изумлению местных жителей, с неба свалились около двух тысяч селедок и ставрид. Кроме двух женщин, пришедших на торговую улицу за покупками и получивших легкие ушибы от падавшей рыбы, никто не пострадал. Как говорят, погода во время происшествия была ясная, небо практически безоблачное, при отсутствии ветра. Многие рыбины были еще живы и прыгали по мостовой…

 

Прочитав короткую заметку, я вернул газету Осиме. Автор выдвигал какие-то предположения, пытаясь объяснить происшествие, однако ни одному не хватало убедительности. Полиция ведет расследование, рассматривая версии хищения и хулиганства. Управление метеослужбы заявило, что с точки зрения метеорологии для падения рыбы с неба не было никаких предпосылок. Пресс-атташе Министерства сельского хозяйства, лесоводства и рыболовства от комментариев пока воздержался.

– Есть у тебя какие-нибудь соображения по этому поводу?

Я покачал головой. Никаких соображений у меня не было.

– За день до того, как твоего отца убили, неподалеку от вашего дома с неба свалились две тысячи селедок и ставрид. Что ж, это простое совпадение?

– Скорее всего.

– А еще в газетах писали: той же ночью на Томэе, на стоянке в Фудзикава, с неба падали пиявки. В большом количестве. И все в одно и то же место, на маленький пятачок. Из-за этого несколько машин столкнулись, правда, без серьезных последствий. Здоровые, говорят, были пиявки. Почему их столько нападало, объяснить никто не может. Ветра почти не было, ночь стояла ясная. Что скажешь?

Я покачал головой.

Осима сложил газету и продолжал:

– Таким образом, происходят странные, необъяснимые вещи. Возможно, конечно, между ними нет никакой связи. Может, это всего-навсего совпадение. Но мне это не дает покоя. Что-то во всем этом есть.

– А может, тоже метафоры? – предположил я.

– Все может быть. Хотя что это за метафоры, когда с неба ставрида падает, селедки, пиявки?

Я замолчал, долго пытаясь придать словесную форму тому, чего нельзя выразить словами.

– Осима-сан… несколько лет назад отец мне такую вещь напророчил…

– Напророчил?

– Я еще никому этого не рассказывал. Думал, все равно никто не поверит.

Осима молчал, но его молчание подталкивало к тому, чтобы выговориться.

– Скорее это не пророчество, а проклятие. Он его много раз повторял. Будто долотом вырубал каждую букву в моем сознании.

Я сделал глубокий вдох. И еще раз убедился в том, что мне предстояло произнести. Конечно же, можно было и так обойтись, ведь это было здесь, со мной. Всегда. Однако требовалось еще раз как следует взвесить…

И я сказал:

– Когда-нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью.

Стоило мне сказать это, облечь в слова, как душу наполнила пустота. В этом полом пространстве гулким металлом стучало сердца. Осима, не меняясь в лице, долго смотрел на меня.

– Когда-нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью… Так он сказал?

Я закивал.

– Абсолютно то же самое напророчили царю Эдипу. Ты понимаешь, конечно?

Я опять кивнул:

– Но это не все. У меня же есть сестра, она на шесть лет старше. Так вот, отец говорил, что, быть может, когда-нибудь я 6уду жить с сестрой.

– Отец тебе это пророчил?

– Да. Но я тогда учился в начальной школе и до меня не, доходило, что значит слово «жить». Что он имел в виду, я через несколько лет понял.

Осима молчал.

– Отец сказал: «От судьбы не убежишь, как ни старайся». Это пророчество у меня в генах заложено, как мина замедленного действия. И тут ничего не изменить. Я убью отца и буду жить с матерью.

Молчал Осима долго. Было ощущение, что он хочет тщательно проверить каждое мое слово, найти в них то, за что можно ухватиться.

– Зачем ему это понадобилось? Все эти ужасные предсказания?

– Не знаю. Отец ничего не объяснял, – покачал я головой. – Может, хотел отомстить матери и сестре, которые его бросили. Наказать их через меня.

– При этом нанося тебе такую рану?..

Я кивнул:

– Видно, я для него – не более чем одна из скульптур. Он думал, что может делать со мной что угодно. Разбить, сломать…

– Если он действительно так считал, то это извращение какое-то, – заметил Осима.

– Там, где я рос, все было так искажено, деформировано, что прямое казалось кривым. Я давно это понял. Но деваться было некуда – ребенок все-таки.

– Я видел работы твоего отца. Несколько раз. Выдающийся скульптор. Талантливый. Оригинальный, агрессивный, ни перед кем не заискивающий, мощный. Настоящий мастер.

– Может, и так. Однако, Осима-сан, выжав из себя все, ему надо было сеять, расшвыривать вокруг накопившие отраву остатки. От него всем окружающим доставалось. Всех мазал грязью, всем вредил. Намеренно или нет – не знаю. Не исключено, что он просто не мог иначе. Может, он таким родился. Но как бы то ни было, мне кажется, что отец в этом смысле был связан с чем-то особенным. Понимаете, что я хочу сказать?

– По-моему, да. С чем-то, что лежит за гранью добра и зла. Может быть, это можно назвать источником силы.

– Значит, во мне половина этих отцовских генов. Наверное, поэтому мать меня и оставила. Я родился из этого зловещего источника. Вот она и бросила грязного урода.

Осима легонько барабанил по виску пальцем, что-то обдумывая. Затем прищурился и посмотрел на меня.

– А может такое быть, что не он твой отец, а кто-нибудь другой? В биологическом смысле, я имею в виду.

Я покачал головой:

– Несколько лет назад нас в больнице проверяли. Обоих. Сделали генетический анализ крови. Так что ошибки быть не может. Биологически мы – отец и сын. На сто процентов. Он мне справку с результатами анализа показывал.

– Все продумал.

– Отец мне объяснил, что я – его творение. Это все равно что личная подпись.

Осима снова принялся постукивать пальцем по виску.

– Но пророчество твоего отца не сбывается. Отца-то не ты убил. Ты в это время был в Такамацу. А убийство произошло в Токио, и совершил его кто-то другой. Так ведь получается?

Не говоря ни слова, я вытянул руки и посмотрел на них. Руки в ночном мраке, обагренные страшной, черной, как чернила, кровью…

– По правде сказать, я не так уж в этом уверен, – сказал я и открыл все Осиме. Рассказал, как, возвращаясь в тот вечер из библиотеки, на несколько часов потерял сознание и, очнувшись в рощице при храме, увидел на своей рубашке кровь. Как смывал ее в туалете. Как напрочь не помнил, что происходило со мной последние несколько часов. Как переночевал у Сакуры, я решил пропустить – история и без того получилась длинная. Осима изредка перебивал меня вопросами, уточнял кое-что, раскладывая все по полочкам в голове, но своего мнения не высказывал.

– Где я перепачкался в крови? Чья это была кровь? Понятия не имею. Ничего не могу вспомнить, – говорил я. – Знаете, метафора это или нет, но у меня такое ощущение, будто это я отца убил. Вот этими самыми руками. Правда, в тот день в Токио я не возвращался. Вы правильно говорите, Осима-сан. Я все время был в Такамацу. Это факт. Но ведь «ответственность начинается во сне». Не так ли?

– Йейтс, – сказал Осима.

– Может, я его как-нибудь во сне убил. Перенесся во сне и убил.

– Это ты так считаешь. Возможно, для тебя это так и есть, в некотором смысле. Но полиция – да и кто бы то ни было другой – до ответственности, которая выражается в стихотворной форме, докапываться не станет. Ни один человек не может находиться одновременно в двух местах. Это Эйнштейн научным путем доказал, и общепризнано с точки зрения закона.

– Я же не о науке и не о законах сейчас говорю.

– То, о чем ты говоришь, – всего-навсего догадки. Довольно смелая сюрреалистическая гипотеза. Прямо научно-фантастический роман.

– Разумеется, только гипотеза. Я понимаю. Никто этим глупым россказням, думаю, не поверит. Но без опровержения гипотез не может быть научного прогресса… Отец всегда так говорил. Гипотеза – это пища для ума. Он все время это повторял. А я своей гипотезе ни одного опровержения пока придумать не могу.

Осима молчал.

Я тоже не знал, что сказать.

– Вот, значит, почему ты до самого Сикоку бежал… Спасался от отцовского проклятия.

Я кивнул и показал на сложенную газету.

– Похоже, так и не убежал.

Мне кажется, на расстояние особо надеяться не следует, говорил Ворона.

– Тебе действительно нужно убежище, – сказал Осима. – Больше пока я ничего не могу сказать.

Я вдруг понял, что страшно устал. Тело вдруг отяжелело, ноги превратились в ватные. Я оперся на руку сидевшего рядом Осимы. Он обнял меня, и я прижался лицом к его впалой груди.

– Осима-сан! Я не хочу… Я не хотел убивать отца. Не хочу жить с матерью и сестрой.

– Конечно, – сказал он и провел рукой по моим коротким волосам. – Конечно, конечно. Это невозможно.

– Даже во сне…

– И в метафорах тоже. И в аллегориях, и в аналогиях… Если не возражаешь, я сегодня с тобой переночую, – немного погодя, предложил Осима. – Вот тут, на стуле, посплю.

Но я отказался. Сказал, что мне, наверное, лучше побыть одному.

Осима откинул упавшую на лоб челку и после некоторых колебаний вымолвил:

– Да я дефективный. Никчемный гей женского пола, и если тебя это волнует…

– Да нет, – сказал я. – Не в этом дело. Просто мне хочется сегодня вечером подумать как следует. Так много всего сразу… Только и всего.

Осима написал на листке из блокнота номер телефона.

– Если ночью захочется поговорить с кем-нибудь, звони. Не стесняйся. Я глубоко не засыпаю.

– Спасибо, – поблагодарил я.

 

В ту ночь я увидел призрака.

 

Глава 22

 

Грузовик, на котором ехал Наката, прибыл в Кобэ в шестом часу утра. Уже рассвело, но попытка разгрузиться оказалась неудачной – склад был еще закрыт. Они остановились на широкой улице недалеко от порта и решили подремать. Парень завалился на спальном месте, устроенном за сиденьем водителя, и жизнерадостно захрапел. От его храпа Наката то и дело просыпался, но тут же снова погружался в сладкий сон. Бессонница относилась к числу тех явлений, с которыми он знаком не был.

Парень проснулся ближе к восьми, зевая во весь рот.

– Ну что, дедуля? Живот, небось, подвело? – проговорил он, глядя в зеркало заднего вида и обрабатывая отросшую щетину электробритвой.

– Да. Наката немного проголодался.

– Тогда давай где-нибудь заправимся.

Почти всю дорогу от Фудзикавы до Кобэ Наката спал. Парень вел машину, почти не раскрывая рта и слушая ночное радио. Иногда напевал в такт. Все мелодии были Накате незнакомы. Песни вроде на японском, но о чем в них речь, он почти не понимал. Лишь иногда улавливал отдельные обрывки слов. Наката достал из сумки шоколад и нигири, которые ему накануне дали в Синдзюку девушки, и поделился с парнем.

Всю дорогу парень курил одну сигарету за другой – как он говорил, чтобы не задремать за рулем, – и когда они доехали до Кобэ, одежда Накаты насквозь пропиталась табачным дымом.

Не выпуская из рук сумки и зонтика, Наката выбрался из кабины.

– Чего ты эту тяжесть за собой таскаешь? Оставь в машине. Столовка тут рядом, поедим и назад.

– Все правильно. Только Накате без вещей как-то беспокойно.

– Ну ты даешь! – Парень сощурился. – Как хочешь. Не мне же таскать.

– Спасибо.

– Меня Хосино зовут. Так же, как тренера «Тюнити Дрэгонз». Хотя мы с ним не родня.

– Очень приятно, Хосино-сан. Наката.

– Это я уже понял, – сказал Хосино.

 

Хосино, похоже, знал этот район очень хорошо и размашисто зашагал вперед. Наката, подпрыгивая, двинулся за ним. Парочка заглянула в маленькую забегаловку где-то на задворках – там собирались водители грузовиков и портовые рабочие. Галстуков в этой компании никто не носил. Посетители сосредоточенно и молча поглощали еду, будто заправлялись топливом. Звенела посуда, слышались голоса обслуги, принимавшей заказы, кто-то вещал в программе новостей «Эн-эйч-кей»^[39].

Парень ткнул пальцем в висевшее на стенке меню.

– Дедуля, выбирай, чего нравится. Здесь дешево и вкусно.

– Хорошо, – промолвил Наката и уставился в меню, но тут же вспомнил, что читать не умеет.

– Извините, Хосино-сан, но у Накаты голова не в порядке. Он читать не умеет.

– Да ну? – изумился Хосино. – Читать не умеешь? Таких теперь поискать! Ладно! Я буду жареную рыбу с яичницей. Может, и тебе?

– Очень хорошо. Наката и жареную рыбу, и яичницу любит.

– Ну и порешили.

– Наката еще угря любит.

– Да ну? Я тоже. Хотя с утра угрем ни к чему наедаться.

– Да-да. К тому же Наката вчера вечером ел угря. Его Хагита-сан угощал.

– Вот и слава богу, – заявил парень. – Нам жареную рыбу и яичницу. По две порции. И большую плошку риса, – крикнул он поварам.

– Комплекс с жареной рыбой, яичница! Два раза! Рис – одна большая! – проорали в ответ.

– А как же ты неграмотный-то? Неудобно ведь, – поинтересовался парень у Накаты.

– Да, когда читать не умеешь, бывает, трудно приходится. В Накано-то еще ничего, если оттуда не уезжать, а если уехать, как сейчас, то Накате очень трудно становится.

– Да уж. Кобэ от Накано далековато.

– А еще Наката «север-юг» не понимает. Только знает право и лево. Так что легко заблудиться, а билет не купишь.

– Но досюда ты как-то умудрился добраться.

– Да-да. Накате разные люди очень помогали. И вы тоже, Хосино-сан. Спасибо вам большое.

– Не-е… Что ни говори, а без грамоты далеко не уедешь. Вот мой дед! Он хоть в маразм впал, а читать все-таки умел.

– Да. Но у Накаты с головой совсем плохо.

– У вас что, все такие?

– Нет, что вы! Один младший брат – начальником отдела в этом… «Итотю», а другой… есть такое Министерство внешней торговли и промышленности. Он там работает.

– Ого! – восхищенно протянул парень. – Ничего себе интеллигенция! Выходит, один ты, дедуля, маленько не в себе?

– Да. У одного только Накаты несчастный случай имелся, только у него голова плохо работает. Поэтому Накату предупредили, чтобы он братьям, племянницам и племянникам не мешал и на людях поменьше появлялся.

– Это что же, боятся, как бы ты своим видом их перед людьми не опозорил?

– Наката, когда трудно, плохо понимает. Но в Накано Наката дороги знает, не потеряется. Спасибо господину губернатору. И с кошками у Накаты все было нормально. Раз в месяц в парикмахерскую ходил, иногда мог и угрем полакомиться. Но из-за господина Джонни Уокера Наката в Накано больше не живет.

– Джонни Уокера?

– Да. Он в больших сапогах, в высокой черной шляпе. В жилете и с палочкой. Он ловил кошек и душу из них вытягивал.

– Ну хватит, пожалуй, – оборвал его Хосино. – Не люблю длинные истории. Короче, Наката-сан из Накано уехал.

– Да. Наката из Накано уехал.

– И куда же ты теперь?

– Наката пока точно не знает. Но он знал, что сюда приедет и дальше поедет по мосту. По большому мосту. Он тут недалеко.

– Значит, на Сикоку?

– Извините, Хосино-сан. Наката в географии плохо разбирается. Если через мост, то будет Сикоку?

– Точно. Отсюда по большому мосту можно попасть на Сикоку. Туда есть три моста. Первый – от Кобэ через остров Авадзи в Токусиму. Второй – из района Курасики в Сакаидэ. И еще один соединяет Ономити и Имабари. Вообще-то и одного бы хватило, но в это дело влезли политики, вот и получилось сразу три.

Парень плеснул воды из стакана на стол и, размазав ее пальцем, изобразил на столешнице что-то вроде карты Японии. Потом – три моста между Сикоку и Хонсю.

– А очень большие эти мосты? – спросил Наката.

– Огромные. Кроме шуток.

– Вот как? Накате надо бы переправиться по одному. Наверное, по ближнему. А что дальше, Наката потом подумает.

– Выходит, ты не к знакомым едешь?

– Нет. У Накаты никаких знакомых нету.

– Просто через мост куда-то на Сикоку?

– Так и есть.

– И где это куда-то находится, тоже не знаешь?

– Наката понятия не имеет. Надо туда доехать, может, тогда станет ясно.

– Ну, дела! – протянул Хосино. Пригладил взъерошенные волосы и, убедившись, что хвост его никуда не делся, снова нахлобучил на голову кепку «Тюнити Дрэгонз».

 

Наконец принесли заказ, и оба молча принялись за еду.

– А яичница какая классная! – сказал Хосино.

– Замечательная. Совсем не такая, что Наката ел в Накано.

– Это яичница по-кансайски. А в Токио что подают? Сухая какая-то, безвкусная. Как подстилка.

Ничего больше не говоря, они уписали яичницу, запеченную с солью ставриду, мисо с ракушками, закусили маринованной репой, отведали сваренного в соевом соусе шпината, приправы из водорослей и теплого риса, не оставив в мисках ни зернышка. Каждый кусок Наката, сам того не ведая, пережевывал ровно тридцать два раза, поэтому завтрак изрядно затянулся.

– Ну как, наелся, Наката-сан?

– Да. А вы, Хосино-сан?

– Я тоже. До отвала. Вот позавтракаешь, как человек, и жизнь становится прекрасной.

– Даже очень прекрасной.

– А срать не хочется?

– Хочется. Уже подступает.

– Ну иди. Сортир вон там.

– А вы, Хосино-сан?

– Я потом, не торопясь… Давай первый.

– Спасибо. Тогда Наката пошел срать.

– Ты чего орешь-то? Нельзя же так, во весь голос. Люди же едят еще.

– Извините. Наката же говорил, что голова у него не очень…

– Ладно. Иди скорее.

– А зубы заодно можно почистить?

– Да почисть. Время еще есть. Что хочешь, то и делай. Только зонтик оставь. Зачем тебе в сортире зонтик?

– Хорошо. Наката зонтик брать не будет.

Когда Наката вернулся из туалета, Хосино уже расплатился.

– Хосино-сан, у Накаты свои деньги есть, он за завтрак сам заплатит.

Парень покачал головой:

– Ладно тебе. Не мелочись. Я своему деду много задолжал. Давно еще. Я тогда совсем от рук отбился.

– Да, но Наката ведь вам не дедушка, Хосино-сан.

– Это наше дело. Тебя не касается. Не нуди. Поел и гуляй. Разве плохо?

Подумав немного, Наката решил принять от парня услугу.

– Спасибо за угощение.

– Подумаешь, в какой-то столовке ставриду с яичницей съели. Ну чего ты так рассыпаешься?

– Но, Хосино-сан, если подумать, Накате все так помогают. Он как уехал из Накано, денег почти не тратил.

– Вот это здорово! – восхитился Хосино. – Мне так слабо.

Наката попросил, чтобы ему налили в маленький термос горячего чая, и аккуратно поставил его в сумку.

 

Выйдя из забегаловки, они вернулись к грузовику.

– Значит, говоришь, на Сикоку?

– Да, – ответил Наката.

– А что ты там делать собираешься?

– Наката сам не знает.

– Зачем – не знаешь. Куда – тоже. И все-таки едешь?

– Да. Наката по большому мосту переправится.

– Переправишься и что? Понятнее станет?

– По всей вероятности. Но пока Наката не переправится, ничего ясно не будет.

– Ага! – сказал парень. – Значит, через мост нужно?

– Да. Через мост, что ни говорите, очень важно.

– Ну дела! – почесал голову Хосино.

 

Парень поехал на склад универмага – разгружать мебель, а Наката остался ждать его на скамейке в скверике у порта.

– Дедуля! Сиди здесь и никуда не уходи, – сказал парень. – Туалет вон там. Пить захочешь – фонтанчик с водой есть. Все, что нужно. Смотри, отойдешь отсюда – заблудишься и обратно дорогу не найдешь.

– Да. Потому что здесь не Накано.

– Точно. Накано уже тю-тю. Так что сиди, не рыпайся.

– Понятно. Наката никуда отсюда не пойдет.

– Ну и отлично. А я разгружусь и обратно.

Наката, как и обещал, не отходил от скамейки ни на шаг. Обошелся без туалета. А сидеть на одном месте он мог сколько угодно без всяких проблем. Как бы это сказать… Сидеть – одно из занятий, которые у него получались лучше всего.

Со скамейки открывался вид на океан. Наката не видел его очень давно. Маленьким родители несколько раз брали его с собой, когда всей семьей выезжали на море. Он плескался в воде, собирал ракушки при отливе. Однако далекие воспоминания о тех днях теперь будто размыло. Казалось, происходило это в каком-то ином мире. Доводилось ли ему с тех пор еще бывать на море, он не помнил.

После того загадочного происшествия в горах Яманаси Наката вернулся в Токио, в свою школу. Но хотя сознание и все функции организма восстановились, он полностью потерял память, разучился читать и писать и никак не мог вспомнить, как это делается. В учебниках он ничего не понимал, экзамены сдавать не стал. Все знания испарились из головы, а от навыков абстрактного мышления почти ничего не осталось. Тем не менее начальную школу Наката с грехом пополам все же высидел. Из объяснений на уроках он почти ничего не улавливал, лишь сидел тихонько в уголке с непонимающим видом. Делал все, что ему говорили учителя. Никому не мешал. И учителя почти не вспоминали о его существовании. Наката на уроках был для них вроде «гостя» и хлопот не доставлял.

Все сразу же забыли, что до непонятного «случая» Наката учился отлично. Все школьные мероприятия проходили без него. Друзей он себе не завел, но не переживал по этому поводу. Никому до него дела не было, поэтому он мог заниматься в своем собственном, никому не доступном мирке чем нравилось. Наката полюбил ухаживать за зайцем и козочкой, которые обитали в школьном живом уголке, за цветами на клумбах, и следил в классе за чистотой. Занимался этим самозабвенно, с улыбкой и желанием.

О мальчике почти забыли – и не только в школе, но и в семье. Родители, всерьез озабоченные образованием детей, поняв, что старший сын разучился читать и не сможет дальше нормально учиться, переключились на хорошо успевавших младших сыновей, а на него просто перестали обращать внимание. Посылать Накату учиться дальше в муниципальную школу не имело никакого смысла, поэтому решили отправить его в Нагано к родственникам – в дом, где родилась мать. Там была школа с сельскохозяйственным уклоном. На уроках мальчику приходилось тяжело – снова читать он так и не выучился, но практика в поле пришлась ему по вкусу. Если бы в школе над ним так не издевались, Наката, возможно, в деревне бы как-то устроился. Но одноклассники постоянно избивали городского чужака. Били жестоко (порвали мочку уха), и дед с бабкой посчитали, что больше в школе ему делать нечего. Сами стали воспитывать внука, следили только, чтобы он помогал им по дому. Наката был послушным, тихим ребенком, и они души в нем не чаяли.

Тогда он и научился понимать кошачий язык. У них дома жили несколько кошек, с которыми Наката очень подружился. Сначала он разбирал в их мяуканье только отдельные «слова», однако, набравшись терпения, стал развивать в себе эту способность – как иностранный язык постигал – и наконец так выучился, что мог вести с кошками довольно долгие беседы. На досуге он садился на веранде, и начинались разговоры. От кошек Наката много чего узнал о природе и жизни. Наверное, можно даже сказать, что основные представления о том, как устроен мир, он получил от кошек.

В пятнадцать лет Наката устроился работать на мебельную фирму поблизости. Впрочем, фирма – громко сказано; скорее то была столярная мастерская, где изготавливали традиционную декоративную мебель. Стулья, столы, шкафы отправлялись оттуда в Токио. Наката сразу же полюбил столярное дело. У него были золотые руки; он не гнушался никакой работы, в том числе – самой кропотливой и неблагодарной, делал свое дело без лишних разговоров, ни на что не жалуясь, и полюбился хозяину. Он не разбирался в чертежах и расчетах, зато со всем остальным справлялся замечательно. Стоило ему раз выполнить и запомнить какую-нибудь операцию – и дальше он мог без устали, раз за разом повторять ее. После двух лет ученичества его повысили – зачислили в постоянные работники.

Так прожил он до пятидесяти с лишним лет. Без происшествий, без болезней. Не пил, не курил, не ложился поздно спать, не объедался. Телевизор не смотрел, по радио слушал только утреннюю зарядку. Делал мебель – день за днем, день за днем. Умерли дед и бабка, потом родители. К окружающим Наката относился доброжелательно, но близкими друзьями так и не обзавелся. Ну, как говорится, чего нет – того нет. Обычному человеку хватало десяти минут разговора с Накатой, чтобы исчерпать все темы.

Накате такая жизнь унылой не казалась, и несчастным он себя не чувствовал. Интереса к женскому полу у него не было совсем, желания быть с кем-то рядом он не испытывал. Ему было ясно, что он получился не таким, как другие люди. Наката заметил, что даже тень у него отличается – хилая и бледная, не то что у окружающих. (Хотя, кроме него, больше никто на это внимания не обращал.) Поделиться тем, что у него на душе, он мог только с кошками. Наступал выходной – Наката отправлялся в парк по соседству и за разговорами с ними просиживал там целый день. Как ни странно, с кошками всегда было о чем поговорить.

Когда Накате исполнилось пятьдесят два, умер хозяин мебельной фирмы, и почти сразу его мастерская закрылась. Тяжеловесная декоративная мебель уже не продавалась так, как раньше. Работники постарели, а молодежи такая традиционная ручная работа была неинтересна. Прежде местные жители постоянно жаловались на шум из мастерской – она стояла посреди долины в окружении жилых домов – и дым от сжигания отходов. Сын хозяина, державший в городе контору по учету налогов, естественно, от такого наследства отказался и после смерти отца тут же продал мастерскую какой-то компании, торговавшей недвижимостью. Ее снесли, участок разровняли и продали под строительство многоквартирного дома. На том месте вырос шестиэтажный дом, и все квартиры в нем разлетелись в один день.

Так Наката лишился работы. У фирмы остались долги, поэтому в качестве выходного пособия он получил гроши и больше нигде устроиться не сумел. Кому нужен человек, элементарно неграмотный, который кроме мебели ничего и делать-то не умеет? Да еще возраст за пятьдесят?

Наката тихо проработал в мастерской тридцать семь лет, ни на день не уходил в отпуск, так что на его счете в местном почтовом отделении^[40] накопились кое-какие деньги. На жизнь он почти ничего не тратил и мог не работать – сбережений на старость бы вполне хватило. Поскольку Наката не умел ни читать, ни писать, этими сбережениями по доброте душевной взялся распоряжаться его двоюродный брат, служивший в муниципалитете. Побуждения, которыми он руководствовался, были самыми благими, однако ему немного не доставало сообразительности. По наущению какого-то пройдохи-брокера брат вложил деньги в строительство домов на расположенном неподалеку лыжном курорте, залез в большие долги. И примерно в то самое время, когда Наката лишился работы, брат куда-то исчез вместе со всей семьей. Вполне возможно – спасаясь от преследований шайки финансовых проходимцев. Никто не знал, куда он девался. Непонятно даже было, жив он или нет.

Наката сходил со знакомым на почту, где выяснилось, что на его счете осталось всего несколько десятков тысяч иен. Вместе со всеми деньгами пропало и выходное пособие, которое только-только ему перечислили. Вот уж невезуха… Работу потерял и тут же всех денег лишился. Родня сочувствовала Накате, но все они сами так или иначе пострадали от махинаций родственника. Кому-то он не вернул взятые взаймы деньги, кто-то выступил поручителем в его финансовых делах. Помочь Накате они ничем не могли.

В конце концов Накату взял на попечение один из его младших братьев – тот, что постарше. Он жил в Токио; в наследство от родителей ему достался небольшой доходный дом в районе Накано – он был его владельцем и управляющим. Квартиры в нем снимали, в основном, люди одинокие. Наката получил там комнату. Брат распоряжался небольшой суммой, оставленной Накате родителями, и кроме того выхлопотал ему, как умственно отсталому, пособие от токийского муниципалитета. Этим «присмотр» за старшим братом и ограничивался. Напрочь позабыв грамоту, Наката тем не менее, в общем-то, сам справлялся с тем, что нужно по жизни, и мог обходиться без чужой помощи – была бы только крыша над головой, да какие-то средства к существованию.

Младшие братья с Накатой почти не общались. Они даже виделись всего несколько раз. Больше тридцати лет жили каждый сам по себе, совершенно по-разному. Родственных чувств братья к Накате не питали, да если бы между ними и была какая-то близость, все равно собственная жизнь засасывала, и времени возиться с дефективным сородичем они не имели.

Наката не сильно переживал из-за безразличия родни. Он привык к одиночеству и наоборот чувствовал себя не в своей тарелке, когда кто-то проявлял о нем заботу или ухаживал за ним. На двоюродного брата – за то, что присвоил его деньги, которые он копил всю жизнь, – Наката не сердился. После случившегося он не пал духом, хотя до него, конечно, доходило, что он оказался в затруднительном положении. Наката не представлял, что такое «дома на курорте», что значит «вложить деньги». Да что там говорить: даже о смысле слова «долг» у него были самые туманные представления. Его словарный запас был крайне ограниченным.

Пять тысяч иен – самая большая сумма, которую мог вообразить себе Наката. А дальше ему было все равно – сто тысяч, миллион, десять миллионов… Это называлось «большие деньги». Своих сбережений – когда они еще были целы – он в глаза не видел. Ему просто говорили: «Сейчас ваш вклад составляет…» и называли какие-то цифры. Короче говоря, деньги были для него не более чем простой абстракцией. Поэтому, когда Накате сказали, что его сбережения вдруг пропали, потери он не ощутил.