Сокровища господина Марьянна 2 страница

 

Он возвращался в Версаль, чтобы кратко переговорить с герцогом д'Эгийоном. Королевская семья в тот же день отправилась в Шуази. Никому не хотелось задерживаться во дворце. Людовик Август, наследник своего деда, никогда не болел оспой, и риск заражения все еще был вполне реален. Только что Виравольта наблюдал, как королевские тетушки садились в карету в сопровождении принцессы Клотильды и принцессы Элизабет. До последних мгновений жизни монарха они героически не отходили от него ни на шаг. Новоиспеченный король с супругой, два брата Людовика и их жены заняли места в другом экипаже. По пути к д'Эгийону, уже в самом дворце, Виравольте повстречались два английских посетителя, которые прохаживались по апартаментам их высочеств и направлялись осматривать сады! Виравольта был потрясен. Как ни в чем не бывало они разгуливали в самом центре дворца! У герцога были основания для беспокойства. Такое попустительство могло быть очень на руку Баснописцу.

 

Вот в этом‑то и заключалось самое невероятное. Здесь практически не соблюдались никакие меры безопасности. Двери дворца были широко распахнуты для всех. Такому человеку, как Виравольта, который в Венеции привык прочесывать каждую пядь, раскрывая чудовищные заговоры, было от чего рвать на себе волосы. Версаль, пожалуй, самый красивый дворец на свете, был, по сути, проходным двором. Всякий раз, когда Виравольта пытался поднять этот вопрос в Королевском ведомстве, он сталкивался с обезоруживающей апатией. Ему трудно было смириться с тем, что частично состояние дел было связано с древней традицией, которая давала право доступа к персоне короля каждому французу. Логическим следствием этого замечательного обычая была невозможность создать четкую систему безопасности. Каждый, если только он был прилично одет, и при условии, что он не был ни монахом, ни нищим, ни женщиной легкого поведения, и если лицо его не было изрыто ветряной оспой, мог прийти сюда и вести себя как в музее, прогуливаться по парадным королевским апартаментам, сидеть у камина в приемных и даже посетить спальню, где обычно почивал король. Мужчины должны были иметь при себе шпагу, но, даже если ее у них не было, они могли без труда взять ее напрокат в магазинчике, расположенном у ворот. Простолюдины, как базарные бабы, извергали проклятия в адрес власть предержащих не только под балконом королевы, но и внутри самого дворца, вплоть до личных покоев. Посреди всего этого по дворцу шныряли мошенники, и никому и в голову не приходило следить за ними.

 

Конечно, здесь было много жандармов, а король был окружен многочисленными телохранителями; в Версале были дислоцированы четыре роты, предназначенные для охраны территории, включая одну шотландскую и одну швейцарскую. Дворец также охраняли лучники и полевая жандармерия. У парадных ворот несли службу два пехотных полка, французские и швейцарские гвардейцы. Когда монарх выезжал за пределы дворца, его охраняли рейтары, мушкетеры и жандармы. Все эти охранники регулярно устраивали обыски и инспекции или же обходили сады со сворой ищеек. Но единственным результатом было изгнание жалких бездомных, которых ударами копья вынуждали покинуть облюбованные ими закутки. В остальном солдаты Версаля вполне соответствовали царившей вокруг безалаберности. Они круглосуточно находились во дворце, и зал гвардейцев, заставленный ширмами и кроватями, заваленный оружием, портупеями и всяким барахлом, напоминал запущенную казарму.

Пьетро вздохнул. По крайней мере, здесь не соскучишься.

Он сплюнул и засвистел, подзывая своего кучера, поджидавшего его неподалеку.

Лошади затрусили к нему.

 

Глядя на мостовую двора, положив ладонь на эфес шпаги, Пьетро принялся обдумывать маневры, которые ему следовало предпринять в начале своего расследования.

Итак. Подведем итоги…

Необходимо было срочно переговорить с графом де Брогли, затем войти в контакт с другими агентами покойного короля и распространить информацию о грозящей им опасности. Опасность была невидимая, непонятная, но вполне реальная. Баснописец стремился уничтожить агентов Тайной службы, по крайней мере, наиболее важных. Зачем? Пьетро не знал. Возможно, де Брогли известно чуть больше. Но он все еще был в опале и находился в Рюффеке, а путь туда был не близким. Что касается самих агентов, венецианец не получил о них от герцога д'Эгийона никаких удовлетворительных сведений. Верженн был в Стокгольме, шевалье д'Эон – в Лондоне, Бомарше – где‑то в провинции, в любом случае, не в Версале. А двор сегодня уезжал из Версаля. Пьетро собирался попросить де Брогли созвать агентов, если он сам еще этого не сделал. Возможно, некоторые из них владели какой‑нибудь информацией, которая могла бы продвинуть его расследование. Но из естественных соображений безопасности они все работали в изоляции, и далеко не все знали друг друга. Не считая того, что, как намекнул д'Эгийон, Баснописец мог быть и одним из них…

Покамест Пьетро должен был направиться в Париж, чтобы познакомиться с парфюмером Фаржоном. Бедняжка Розетта и ее любовник Батист Ланскене служили у него, так что его вполне можно было подозревать. Но Пьетро относился к этому весьма скептически. Недавно Фаржон стал официальным поставщиком многих высокопоставленных особ во главе с мадам Дюбарри. По какой же причине этот человек замыслил бы такой туманный заговор? Разве что путем угроз его заставили стать сообщником? Венецианец вздохнул. Скорее всего, Розетта погибла из‑за того, что оказалась замешанной в какие‑то дела, ее не касавшиеся… В какие‑то альковные тайны? Или же она подслушала какие‑нибудь компрометирующие разговоры? Ланскене был всего лишь мелким осведомителем. А он, наткнулся ли он на что‑нибудь, что могло привести к его убийству, а заодно и к убийству его возлюбленной? На что‑нибудь, касающееся не только существования Баснописца, но и сути его проекта… а также его личности? Каковы бы ни были его сведения, очевидно, он не успел вовремя сообщить о них кому бы то ни было. Все это оставалось тайной. Но связь загадочного имени Баснописца, как будто восставшего из мертвых, с неприличными эпиграммами, высмеивающими Марию Антуанетту, предвещала тревожные события.

 

Пьетро прихватил с собой бумаги д'Эгийона и книгу басен.

Он машинально рассматривал том, особенно пыльную обложку…

Бумаги были поводом для большего беспокойства. Как и говорил д'Эгийон, Пьетро нашел в подробных рапортах дополнительные указания на гибель тайных агентов. Если басней Розетты стала «Волк и Ягненок», то все остальные были убиты при обстоятельствах, соответствующих, с большей или меньшей долей иронии, описаниям в баснях Лафонтена, включая как более, так и менее известные. Басней задушенной Змеи была «Молочница и горшочек молока»; басня «Врачи» стала текстом Барона, отравленного в таверне, а сюжет басни «Два осла» соответствовал смерти Метеора, которого утопили в Темзе. В каждом случае следователи подчеркивали наличие странной мизансцены. Все басни, которые уже были использованы, какая‑то таинственная рука обвела красным. И это не считая десяти других, особо адресованных Пьетро, причем первый удар был нанесен через Розетту и Батиста, работавших в парфюмерном магазине Фаржона. «Десять выбрано басен для наших утех, так начнем же игру без дальнейших помех». Но зачем потребовалось приглашать и Виравольту для участия в этом ненормальном дивертисменте, тем самым превратив его в дополнительное препятствие на пути к разыгрыванию оставшихся басен?

Во всяком случае, Батисту Ланскене не удалось избежать предначертанного плана. Как сообщил ему герцог, осведомитель был умерщвлен с помощью… духов – видимо, с применением токсичных веществ, повышенную дозу которых ему пришлось вдохнуть. Их происхождение и точный состав определить не удалось, по крайней мере, пока. Да и как вообще можно использовать подобные духи? Молодого человека нашли на кухне жалкой квартирки в районе рынков, где он проживал, недалеко от улицы Руль и парфюмерного магазина Фаржона. Он сидел на стуле со связанными за спиной руками и с выпученными глазами, погрузив нос в ингалятор. Вокруг него были разбросаны кусочки мяса. Черты его лица были искажены чудовищной гримасой, и, по словам следователей, это застывшее выражение напоминало гротескный смех. На спину трупа убийца приколол басню «Лисица и Аист», взятую из первого тома книги басен. В ней рассказывалось о том, каким образом аист отомстил лисице, которая издевалась над ним, наливая ему в миску похлебку, – бедная птица никак не могла вычерпать ее оттуда своим клювом. Отплатив той же монетой за гостеприимство, аист подал своей приятельнице кусочки мяса на дне кувшина.

 

Нажарив мяса, он сварил к нему приправы,

На мелкие кусочки накрошил

И в узенький кувшин сложил.

Меж тем Лиса, почуяв запах мяса,

Пришла голодная, едва дождавшись часа,

И ну, что было сил,

Давай вокруг стола юлить и увиваться

И щедрости соседа удивляться,

Но лесть ей тут не помогла:

По клюву Аиста кувшин пришелся впору,

А гостьи ж мордочка чресчур была кругла…

И жадная Кума ни с чем, как и пришла,

Поджавши хвост, к себе убралась в нору.[13]

 

Обманщики, пишу для вас –

Не за горами грозный час.

 

И как всегда, конечно, на месте преступления была оставлена кроваво‑красная роза, точь‑в‑точь как та, что нашли на обглоданном теле Розетты. Пьетро поморщился, затем порылся в кармане и вынул образец духов, полученный от д'Эгийона. Во флакончике, как тайна, как недоброе предзнаменование, переливалась похожая на кровь пурпурная жидкость. «Посмотрим же, – думал Виравольта, – что на это скажет Фаржон, виновен он или нет. Ну что ж, господин Фаржон… Пора нам переговорить».

 

Сидя в карете, Пьетро погрузился в размышления. Раздвинув ярко‑красные шторы, он поглядывал наружу и убеждался, что парижская дорога оставалась все такой же многолюдной и грязной. День был на исходе, в оранжевом свете тени становились длиннее. Воды Сены несли тонны мусора, который всплывал на поверхность посреди коричневых, зеленых или серых отражений. Мануфактура Гобеленов, больницы и мастерские также снабжали ее отбросами. В любое время года в Сене стирали белье. Летом в ней плавали. В ней также топились или, по крайней мере, в нее прыгали. Ах, Париж! Город грязи! От Пале‑Рояля до Тюильри и от Лувра до Дворца Правосудия красивые здания взмывали ввысь над зловонием выгребных ям так же, как фасады венецианских дворцов вырастали из вод лагуны. Повсюду все утопало в грязи. Пешком на улицу можно было выходить только в черных чулках. Во время дождя прохожим предлагали свои услуги носильщики зонтов, даже если многие из них были, как Батист Ланскене, осведомителями полиции или Тайной службы.

Вид этих улиц был столь же отталкивающим, как и завораживающим. Пьетро не мог сдержать улыбки. Движение было хаотичным. Вот в карете проехал врач в своем черном одеянии; а там в одноколке сидел учитель танцев. Чуть дальше – чистильщик оружия. Молодые всадники покрикивали на толпу, преграждавшую им путь. В лучах заходящего солнца кучер аристократа хлестал шестерку лошадей, впряженную в карету, не обращая никакого внимания на чернь и лишь покрикивая: «Берегись!» Иногда происходили столкновения, но никто не обращал на них никакого внимания. Скромный двухколесный экипаж, прибывший с острова Сент‑Луи, проскользнул между двумя каретами, чудом не оказавшись раздавленным. Двое детей еле‑еле успели отскочить от грозных колес дорожной кареты. Отовсюду неслись вопли. Кричали продавцы устриц, подметальщики, носильщики, продавцы напитков, карманники и проститутки. Клиента пытались заманить, расхваливая качества новой селедки или португальских апельсинов; рыба, выловленная в водах Ла‑Манша и доставленная в Париж в огромных лоханях, наполненных морской водой, судорожно дергалась на глазах у зевак. Мясники прямо на улице забивали свой скот, кровь текла под ноги, окрашивая башмаки. Развевающаяся на ветру ряса священника задела юбки двух дам, которые ссорились, брызгая слюной и извергая оскорбления. Постепенно на город спускалась тьма, удлиняя беспорядочные формы и силуэты.

С башен собора Парижской Богоматери весь город казался составленным из кусочков белой и черной штукатурки, камня и мела, строительных лесов, дыма, за которым порой не видны были даже колокола, и посреди всего этого, блестя и извиваясь, текла Сена. Город вдыхал и выдыхал, как астматик, но так сильно и мощно, что из старой дамы в кружевах он мог внезапно превратиться в великана, способного пожрать своих сородичей. Город выделял шлаки и свет. Кожевники, булочники, владельцы кафе, столяры, кузнецы, виноторговцы, ювелиры, ростовщики, шлифовальщики, лавочники, аптекари, модистки, священники и повивальные бабки, актеры и актрисы, нищие и умирающие – все кишели и носились посреди серы, селитры, угля, муки, бесчисленных составляющих городской жизни, которые с легкостью несли на себе тысячи простолюдинов.

 

Карета ехала мимо позолоченной ограды сада Тюильри. Пьетро вновь принялся обдумывать ту информацию, которую ему сообщил о Фаржоне герцог д'Эгийон. Парфюмер родился в Монпелье и отзывался о себе как о человеке науки и прогресса. Он гордился тем, что сделал новые открытия в области химии, и тем, что установил связь между всеми цветочными ароматами и движениями человеческой души. В пометках д'Эгийона было подчеркнуто, что Фаржон был ярым почитателем «Энциклопедии». Он также проштудировал трактат своего предшественника по имени Жан, аптекаря и парфюмера, которому король даровал особые привилегии, создавшему первый справочник по использованию веществ и соединений в парфюмерии; труды Антуана Орно, касающиеся особенностей обоняния, а также энциклопедию немецкого ученого фон Галлера, «Трактат об органах чувств» Кондийака и многие труды Лавуазье.

После смерти отца его отдали на воспитание к мастеру по имени Жан Понсе, уроженцу Сета. Понсе любил говорить, что «ноздри являются воротами души». Бывший ученик ораторианцев,[14]Фаржон почерпнул у них некоторые идеи для развития собственных мистических взглядов, которые заключались в освобождении природы от господства ума. Под руководством Понсе и благодаря предусмотрительности своей матери он продолжил образование и научился создавать собственную пудру, румяна, белила и косметику, а также разные виды мыла, пасты для отбеливания кожи рук и лица, масла и блеск для волос, средство от зубной боли, освежающие дыхание таблетки и т. д.

 

Пьетро очнулся – кучер объявил, что они прибыли. Он тут же выскочил из кареты. Улица Руль, расположенная в самом Центре района рынков, была довольна широкой, и с обеих сторон ее обрамляли многочисленные магазинчики. В эти предвечерние часы довольно большая толпа спускалась к Новому мосту или же направлялась к собору Сент‑Эсташ. Пьетро по правил свою треуголку. Перед тем как войти, он поглядел на вывеску. В доме под номером 11 было четыре этажа. Слуховые окошки, балкончики и островерхая крыша делали его похожим на все остальные дома. Виравольта толкнул дверь. Магазин уже закрывался.

 

Стоящий в подворотне перед парфюмерным магазином мужчина надвинул на лицо капюшон.

Да, мой друг, добро пожаловать на бал зверей.

Он вынул из ножен сверкающий кинжал.

 

Необычный парфюмер

 

Парфюмерный магазин Фаржона, улица Руль, Париж

 

Пьетро был поражен контрастом между миазмами улиц и мягким парфюмерным ароматом, которым он был сейчас окружен. Эссенции нарцисса или флердоранжа перекликались с дорогими его сердцу итальянскими ароматами: лимона, апельсина, мандарина, кедра, грейпфрута. Сандаловое дерево, восточные специи, корица привносили более назойливые ноты. Этот мир был далек от версальского зловония. Жемчужно‑белые стены были покрыты деревянной резьбой. Приставные лесенки позволяли добраться до баночек, расположенных высоко на полках из красного дерева. На них были аккуратно выставлены флакончики с духами, плетеные бутыли, костяные табакерки, коробочки с бергамотом, футляры с благовониями. Смеси, настоянные на травах Монпелье, помещались рядом с розовой водой, эссенциями жасмина, фиалки, ириса, нарцисса или гвоздики. Подняв глаза к потолку, разрисованному толстощекими херувимчиками, Пьетро не смог удержаться от улыбки. Он прошел дальше, снимая шляпу в знак приветствия, адресованного семнадцатилетней девушке, расправлявшей пучок цветов и повернувшей голову к посетителю.

– Не знаешь, какой из букетов предпочесть, – сказал он. Личико девушки зарделось. Пьетро продолжал любезничать:

– Мадемуазель…

– Констанция!

– Ну а я господин из Венеции.

– Из Венеции? – певуче протянула она.

Личико очаровательной Констанции озарилось.

– Я бы хотел переговорить с господином Фаржоном…

Не сводя с него глаз, она направилась вглубь магазин.

 

Через несколько минут она вернулась в сопровождении парфюмера. Фаржону на вид было за тридцать; у него были густые брови, высокий лоб, глубоко посаженные глаза и в целом вполне заурядная внешность; на левом виске выделялся маленький прыщик, а может, родимое пятнышко. Пьетро поприветствовал парфюмера, который стоял перед ним с вопросительным и несколько встревоженным выражением лица.

– Господин Фаржон… Я пришел к вам по поручению герцога д'Эгийона.

При этом он развернул перед парфюмером уведомление об официальной миссии, на которой красовались королевские символы и печати государственного секретариата.

– Герцога? – пробормотал Фаржон. – Но почему это дело дошло до… такого высокого уровня?

Казалось, он нервничал. Констанция продолжала заниматься букетом, время от времени бросая беглый взгляд на венецианца.

– Ко мне уже приходили из полиции, – добавил он.

– Я знаю. Но это дело несколько… необычное. Я бы хотел с вами вкратце переговорить.

– А кто вы?…

– Мое имя не имеет значения.

Мужчины смерили друг друга взглядом.

– Проходите, – сказал парфюмер, искоса взглянув на Констанцию. – Поднимемся на антресоли, если вы не против.

 

Фаржон указал ему путь, а Пьетро подмигнул девушке, которая дерзко улыбнулась ему. Фаржон с венецианцем проследовали в заднюю часть магазина, где были свалены многочисленные ящики и книги. Затем они вошли в святая святых – лабораторию.

Это было узкое и плохо освещенное помещение. Повсюду в нем находились пузатые чаны, жбаны и бочки, бадьи и прессы, шумовки и ступки. На столе лежали прозрачные шланги и ингаляционные трубки. Здесь парфюмер занимался дистилляцией. Тут капля по капле сочились редкие вещества. В этом святилище находился лысый мужчина с толстым брюхом, похожий на сумасшедшего монаха из какого‑нибудь затерянного в Абруззе монастыря. У него были выпученные глаза. Под его рубашкой ясно просматривались жировые складки. Вооружившись деревянной ложкой, он помешивал какое‑то варево в чане – при взгляде на эту жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки, становилось как‑то не по себе. Мнимый цистерцианец молча взглянул на Пьетро, затем кивнул ему. Венецианец в свою очередь поприветствовал его, а Фаржон произнес вполголоса:

– Это Жаба. Он умственно отсталый. Но к счастью, у него, как и у меня, такой нос, какого нет ни у кого другого, и среди тысячи ароматов он способен отличить один, который приведет к новым открытиям. В остальном он полный идиот…

– А! – сказал Пьетро, не находя нужных слов.

 

Выйдя из лаборатории через потайную дверь, они поднялись по небольшой лесенке на антресоли, где находилась еще одна дверь. Они прошли в комнату со сломанной мебелью. Возле столика, на котором была ваза с засушенными цветами, стояли два стула. У правой стены располагалась кровать без матраса. Поначалу, сразу после переезда в Париж, Фаржон жил в этой комнате. Он пригласил Пьетро сесть на один из стульев, прокашлялся и сказал, качая головой:

– Какая это все‑таки беда – смерть нашего дорогого короля!

– Безусловно, – проговорил Пьетро.

Больше об этом не было сказано ни слова.

Фаржон пристально посмотрел на венецианца и через несколько секунд вновь заговорил:

– Я вам повторю то, что я уже сказал представителям правопорядка. Я узнал сперва о смерти Батиста, потом Розетты, а затем и о характере их отношений. Раньше мне это было неизвестно, хотя я кое‑что и подозревал, замечая, как время от времени они обмениваются взглядами. Но вообще я положил себе за правило не вмешиваться в сердечные дела моих продавцов. Мне достаточно и того, что я знаю о придворных!

Он наклонился, сложив руки на коленях.

– Видите ли, моя профессия требует проницательности. Я подобен птице среди гадюк. Госпожа Вижье предупредила меня об этом, увидев во мне наивного провинциала, каким я тогда и был. И я быстро это усвоил! Мое заведение посещают шпионы, послы и всякие пройдохи. За фасадом нашего прекрасного надушенного двора скрываются самые разнообразные интриги: то, что вы говорите одному, может коснуться другого, и так далее. Если я сделаю хоть один неверный шаг по тугому канату, натянутому между моим магазином и Версалем, я быстро потерплю крах. Вы понимаете, до какой степени меня потрясло все, что произошло… Смерть этих молодых людей повергла меня в состояние ужаса и сожаления. Я их обоих любил, поверьте мне.

– Нет ли у вас каких‑нибудь соображений по поводу того, в чем они могли быть замешаны?

– Никаких. Я беспрестанно требовал соблюдения конфиденциальности. Да! Я изготовляю надушенные подвязки для графинь, придающих особое значение своим бедрам (надеюсь, вы извините меня за это выражение); я снабжаю богатых аббатов и кокеток фиалковой пудрой, а самые одержимые из моих клиентов используют изготовленные мной товары в зависимости от времени суток! Если все это будет предано огласке, мне несдобровать. Отъезд госпожи Дюбарри для меня большая потеря. Мне нет никакого смысла совать нос в интрижки, которые меня не касаются, или в те которые могут оказать пагубное влияние на мои дела.

 

Пьетро слушал. Его интуиция говорила ему, что Фаржон был искренен. Судя по всему, он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что он уже рассказал полиции. А если… увлечь его на иной путь? Был другой способ выведать у него что‑нибудь или привести его в замешательство.

Пьетро порылся в кармане. Он вынул флакон с пурпурным составом.

– В этом флаконе находятся духи, с помощью которых был отравлен Батист Ланскене.

– Простите?

– Вам не рассказали, при каких именно обстоятельствах он погиб, не так ли?

– Ну… да нет… я…

– Как вы считаете, господин Фаржон, можно ли убить с помощью вот этой жидкости?

– С помощью… духов?

Пьетро снял колпачок с флакона и протянул его парфюмеру.

– С помощью вот этой жидкости, – повторил он.

С минуту Фаржон смотрел на Пьетро, широко раскрыв удивленные глаза.

– Что я должен сделать?

– Понюхайте.

Фаржон прикрыл глаза. Затем он решился, и его ноздри приблизились к флакону.

Тут же он отпрянул.

– Какой смрад! – воскликнул он.

Вернее, эта жидкость токсична.

– И это вы называете духами? Уж не думаете ли вы, что я мог создать нечто столь чудовищное?

Это было бы профессиональным оскорблением, не правда ли?

Пьетро предложил ему еще раз понюхать содержимое флакона.

– Батиста Ланскене нашли со связанными за спиной руками, а его нос был опущен в ингаляционную трубку. Господин Фаржон, не могли бы вы сказать мне, каковы ингредиенты этих духов?

– Ингредиенты?

– Да. С точки зрения носа… Если можно так выразиться.

 

Поколебавшись, Фаржон вновь понюхал таинственную жидкость. Он вел себя как человек, который постепенно входит в ледяную воду. Сначала он вдохнул один раз, затем поднес флакон ближе к ноздре, закрыл глаза и заговорил, превозмогая отвращение:

– В самом деле, тошнотворно и токсично. Поверхностный слой можно легко определить. Лилия, асфодель, в этом я почти уверен, подождите… Я абсолютно уверен. Но это не все…

Продолжая держать глаза закрытыми, он поводил флаконом перед носом.

– Более глубокий слой состоит как минимум из одного ингредиента, который может и в самом деле придать всей смеси токсичность… Белладонна. Да, именно так. Белладонна…

«Лилия, асфодель, белладонна. Ладно…» – подумал Пьетро.

– Это все?

– Нет, – произнес Фаржон, на секунду поднимая голову. – Как бы там ни было, понадобится такое количество этих испарений, чтобы кого‑нибудь убить, что… мне это кажется совершенно неправдоподобным, мой дорогой, ах, извините, сударь… Я никогда ничего подобного не слышал!

– Это как раз в духе человека, которого я разыскиваю. Я думаю, что нашего друга Батиста отравили. И что эти якобы смертельные духи, которые он нюхал, – всего лишь розыгрыш. Ему, должно быть, вкололи какой‑то яд, при этом ткнув носом в ингалятор. Но зачем‑то ведь потребовалось привлечь наше внимание к духам… Это могло быть мизансценой, неким адресованным нам посланием. Продолжайте…

– Самые глубокие ноты более проблематичны… Аронник, базилик и чуточку… Ах, это ужасно, я никак не могу вспомнить…

Пьетро замер, а Фаржон, нахмурившись, тщился найти подходящие слова.

– Как глупо, слово вертится у меня на кончике языка… Господи, какая смесь… В любом случае, отметьте, что, за исключением базилика, речь идет лишь о цветочном настое… Цветы, только цветы!

«Лилия, асфодель, белладонна, аронник. Только цветы… и еще базилик», – отметил Пьетро.

Фаржон с досадой покачал головой.

– Ничего не поделаешь. Пойдемте спросим у Жабы, пусть и этот тип на что‑нибудь сгодится… Жаба! Жаб…

 

Его прервал душераздирающий крик.

Венецианец мгновенно вскочил на ноги.

 

Он рывком открыл дверь и сбежал по ступеням с антресолей; за ним встал со своего места и парфюмер.

Пьетро ринулся в лабораторию.

 

Лица Жабы больше не было видно. Тучное тело этого мнимого цистерцианца приникло к чану, который он обнимал обеими руками. Его голова и плечи были погружены в кипящее варево, прямо в особую смесь господина парфюмера, в ту странную жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки. Рядом с ним в самую гущу была воткнута большая деревянная ложка.

 

Пьетро кинулся вперед и, схватив Жабу за спину, вытащил его из чана. Его круглое лицо, обычно бледное, стало красным, как панцирь рака. Варево, которое он поневоле хлебнул, сочилось у него изо рта. Кровь его смешалась с парфюмерной смесью, образовав на поверхности разнообразные узоры Пьетро чертыхнулся. Жаба был настолько тяжел, что он едва не выронил его из рук. Он чуть было не вскрикнул, обнаружив рану на шее Жабы. Ему перерезали горло, да так, что его голова теперь жутко раскачивалась в руках венецианца. Кроме того, кинжалом или шпагой ему распороли живот. Внутренности Жабы вываливались наружу. Фаржон отпрянул и с трудом сдержал вопль, увидев его. Вдруг Пьетро заметил, что к спине бедняги был приколот листочек бумаги.

 

Он знал Розетт и Ланскене,

А кое‑что и обо мне.

О боже мой! Подвергнуть

Меня хотел он шантажу.

Неслыханная дерзость

Для жалкого раба!

Подумай только,

О Виравольта!

И не забудь:

Тебя я вижу всегда.

Баснописца же пока

Совсем иные ждут дела.

Удачно Жабе басню я нашел –

Иной бы текст никак не подошел.

Подобно розе, эта мизансцена

Моим стихам дарует аромат.

 

 

Лягушка и Вол

Книга 1, басня 3

 

Лягушка, на лугу увидевши Вола,

Затеяла сама в дородстве с ним равняться:

Она завистлива была.

И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.

«Смотри‑ка, квакушка, что, буду ль я с него?» –

Подруге говорит. «Нет, кумушка, далеко!» –

«Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.

Ну, каково?

Пополнилась ли я?» – «Почти что ничего». –

«Ну, как теперь?» – «Все то ж». Пыхтела да пыхтела

И кончила моя затейница на том,

Что, не сравнявшися с Волом,

С натуги лопнула и – околела.

 

Пример такой на свете не один:

И диво ли, когда жить хочет мещанин,

Как именитый гражданин,

А сошка мелкая – как знатный дворянин.

 

 

У меня еще в запасе

Есть сокровище – семь басен!

И к тому совет: ищи

Смерти аромат в ночи.[15]

 

Отпустив тело Жабы, который тут же опять плюхнулся головой в варево, Виравольта выхватил шпагу из ножен и бросился к выходу.

– Он был здесь! – вскричал Пьетро. – Бог знает, как ему это удалось, но он был здесь!

 

В глубине магазина все было тихо, и Пьетро рывком открыл дверь в главный зал. Констанция рыдала, забившись в угол. Баснописец оттолкнул ее, порвав ей платье; вокруг нее были разбросаны помятые букеты; на полу валялись флаконы и фиалковая пудра. Смертельно бледная, она указала на входную дверь, которая все еще оставалась полуоткрытой. Она задыхалась, губы ее тряслись, она не могла произнести ни единого слова.

Пьетро подбежал к двери, ведущей на улицу. Там продолжалось хаотичное движение слепого и анонимного механизма, коловращение людей, выполняющих свои обязанности. Буржуа в коляске. Группа студентов. Учитель танцев. Крики кучеров «сторонись!». Дети. Купцы, расхваливающие свой товар. Мясник с ножом.