Действие рассказа «Дама с собачкой» развертывается в трех пространственно-временных планах: Ялта — город С. — Москва. В Ялте Гуров первоначально — до знакомства с Анной Сергеевной — ведет жизнь такую же, как и прежде, смотрит на окружающее равнодушно и холодно. Состояние Гурова составляет резкий контраст состоянию другого чеховского героя — «учителя».
Чем дальше, тем яснее вырисовывается, получая пространственно-временное выражение, история подвига Дымова. Этому служит установление временных координат. Дымов говорит: «Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом...» — «Во вторник у мальчика высасывал через трубочку дифтеритные пленки», — продолжает Коростелев. Стало быть, «беспокойнейшим днем» был четверг. А это значит, что накануне, в среду, на той самой вечеринке, куда не пришел Рябовский, Дымов, уже смертельно больной, превозмогая себя, как всегда, выполнял обязанности метрдотеля!
На фоне высокого благородства и героической, самоотверженной скромности Дымова еще низменнее и гаже выглядит Ольга Ивановна. Сознание своей вины придет к Ольге Ивановне в той самой спальне, она увидит себя «страшной и гадкой» в том самом трюмо, в котором, вытягивая шею, пытался найти ее взгляд Дымов.
Перекличка двух сцен в спальне, у зеркала, как сюжетная рифма, подчеркивает трагедийную напряженность ситуации. Возникает мотив сиротства: сначала осиротела постель Дымова, «на которой он давно уже не спал»; теперь осиротело зеркало, в котором уже не отразится его кроткая улыбка — та самая улыбка, которой были озарены концовки большинства глав рассказа: I («Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянул Рябовскому руку...»), III («Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию»); V («... он с умилением глядел на нее и радостно смеялся»), VI («Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вышел»). В концовке VII главы остается лишь воспоминание об улыбке Дымова: «вспоминалась ей его обычная, кроткая, покорная улыбка». Заканчивают главу слова, звучащие как удары погребального колокола, как «глагол времен, металла звон»: «Было два часа ночи».
С этой фразы начинается новый отсчет сюжетного времени, смещающий прежние представления. Катастрофа разрушила оба мира — и мир Дымова, и мир Ольги Ивановны. Это обнаруживается уже в концовке VII главы: в отличии мотивировок второй сцены у зеркала от первой. Первая сцена мотивирована фабульно (сборы в театр — возвращение с защиты диссертации). Вторая сцена происходит случайно, немотивированно: Ольга Ивановна, действия которой всегда были целенаправленными, сейчас «без всякой надобности... взяла свечу и пошла к себе в спальню...». Но, фабульно случайная, ситуация мотивирована не только психологически (растерянностью Ольги Ивановны), но и эстетически. Гибнет мир Дымова — ломается «распорядок» попрыгуньи. Временные вехи сначала смещаются (Ольга Ивановна выходит из спальни в восьмом часу утра — вместо одиннадцати), а затем вовсе исчезают. Время не отсчитывается, оно только длится («Время тянулось ужасно долго»), не поддаваясь членению на какие-то отрезки. Бой часов не обозначает отсчета времени, он существует отдельно от него, в иной, чисто звуковой плоскости, наряду с другими звучаниями («Время тянулось длинно, а часы в нижнем этаже били часто. И то и дело слышались звонки»). Тягучесть времени выражают глагольные формы прошедшего несовершенного: приходили, бродил, подавала, бегала, думала.
Последняя временная точка восстанавливает отсчет фабульного времени — прошли сутки: «Пробили внизу часы. — Который час? — Около трех». И в последний раз возникает контраст динамики и статики: суетливость попрыгуньи (бросилась, шмыгнула, вбежала, быстро ощупала, трепля за плечо) выглядит особенно ничтожно рядом с величавой неподвижностью мертвого Дымова.
Несовместимость, несоизмеримость пространственно-временных представлений выражает антагонизм «необыкновенности» — искусственности и низменности Ольги Ивановны и «обыкновенности» — естественности и величия Дымова. Способ повествования мотивирован, обусловлен характером персонажа, с которым связан данный отсчет времени.
Емкость, многомерность художественного времени в рассказах Чехова создается сложением, взаимопересечением разных систем отсчета времени (органически связанных с определенным типом пространства). Этот способ организации художественного времени-пространства представляет собой один из конструктивных принципов чеховского сюжета: контраст, столкновение пространственно-временных форм выступает как специфически художественное выражение социально-политического, идейного или нравственного конфликта, развертыванием которого является сюжет.
