Можно печатать, но уберите цвет и отформатируйте по правому краю
Сон Толстого».
Введение
Л.Н. Толстой принадлежал к старинному русскому дворянскому роду, получил в наследство титул графа и большое поместье Ясная Поляна, в котором прожил большую часть жизни. Он получил очень хорошее домашнее образование, был воспитан в православной вере. Тем не менее, в зрелый возраст Толстой, по его собственному признанию, вступил полным нигилистом – человеком, который ни во что не верит. Его сознательная жизнь подразделяется на две приблизительно равные половины, из которых вторая является полным отрицанием первой.
Жизнь Толстого по всем общепринятым критериям сложилась счастливо. В ней с избытком было все, что обычно высоко ценится людьми, - благосклонность судьбы, сильные страсти, богатство, общественный успех, семейные радости. Однако ничто не приносило ему полного удовлетворения. Он часто оказывался в душевном смятении. В середине 70-х годов он пережил глубокий духовный кризис, в результате которого пришел к выводу, что вся его предшествующая жизнь была ложной в своих нравственных основах. Его даже стала преследовать жизнь о самоубийстве.
Годы кризиса также были годами интенсивной интеллектуальной и душевной работы. Она включала в себя изучение мировых религий, философской классики, самостоятельные теоретические исследования о природе религии, нравственности, веры, систематическую критику догматического богословия, для чего он специально изучил древнееврейский и древнегреческий языки. В стремлении обрести нравственную цельность Толстой в течение года самым добросовестным образом вел жизнь правоверного христианина по критериям православной церкви – со всеми молитвами, постами и т.д. Результатом этой колоссальной духовной работы стало убеждение, что учение Христа было искажено церковью.
В усилиях найти выход из глубокого духовного кризиса Л.Н. Толстой задумался над тем, а) отчего, в силу каких причин встает перед человеком вопрос о смысле жизни и б) в чем заключается его содержание. По первому пункту Толстой сделал следующее заключение, согласно которому человек вопрошает о смысле жизни тогда, когда он сам живет бессмысленно, ведет неправильную жизнь. Неправильной, бессмысленной жизнь оказывается тогда, когда человек прожигает ее – подходит к жизни так, как если бы за ней ничего не было.
По второму пункту Толстой сделал следующий вывод: поскольку жизнь кажется бессмысленной из-за её бренности, то вопрос о смысле жизни есть вопрос о таком содержании жизни, которое не кончается с самой жизнью. Когда человек спрашивает о смысле жизни, он спрашивает о том, что в ней есть бесконечного, бессмертного, вечного.
Я перестал верить»
«Отпадение моё от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от неё. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением» [1,с.40].
Ответа на вопрос, что побудило его так резко говорить о его вере во что-то с точностью я сказать не могу. Возможно, как Толстой говорил, его с самого детства учили христианской вере и уже будучи 18-летним парнем он вспоминал эту веру как доверие к тому, чему его учили, и к тому, что исповедовали для него большие. Но доверие его было слишком шатко. Да и не верил он в то, что это вероучение как-то помогает людям в жизни. Я не берусь говорить о том, что он перестал верить в бога – он лишь не отрицал существования его. Лев Николаевич доказав для себя, что веры как таковой не существует, стал искать то, что движет им, ради кого он существует, для чего живет.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда, никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частью встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.
«Сообщённое мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то моё отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать» [1,с.41].
Вопрос о смысле жизни
Вопрос о смысле жизни, не уничтожаемом неизбежностью смерти, становится для Толстого важнейшим. Русло поисков ответа на этот вопрос естественно обусловливалось идеей единения людей (стержневой в наследии писателя) и опорой Толстого на вечные начала нравственности: на первый план выдвигается проблема расхождения между идеалом нравственности и практической этикой людей.
Историческая ретроспектива этой проблемы уходила в далёкие века. Её решение - и философской, и художественной мыслью разных времён и народов - связывалось всегда с исследованием существующих представлений о добродетели, поскольку именно ими определялись не только пути к общему благу, но и само его осмысление.
Путь к новому жизнепониманию показан в "Исповеди" как ряд сменяющих друг друга состояний, завершающихся обретением веры. Вера определяется Толстым как сила жизни, как знание её смысла. Период, который предшествует её обретению, в духовном отношении неоднозначен. Исходное состояние этого периода покоится на признании всего существующего разумным, управляется соблазнами (то есть подобием добра), мотивируется желанием извращённо понимаемого общего блага и оправдывается общепринятым мнением.
«Вера моя - то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, - единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чём было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, - я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю - составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других» [1,с.41-42].
Душевный кризис
Как уже говорилось ранее, у Толстого был такой период в жизни, даже годы душевного кризиса. Вот как сам он пишет по этому поводу: «Жизнь мне опостылела - какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.
Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общего
хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не
соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем, чего-то ещё надеялся от неё [1,с.50].
И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по восьми-десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я пришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.
Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не признавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта форма представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на свет, была самая естественная мне форма представления.
Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30-40 лет жил, жил учась, развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, - как я дурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. "А ему смешно..." Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Всё это так давно всем известно.
Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить - вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это - только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто - жестоко и глупо».
Толстой видел истину в том, что все люди живут для того, что бы когда-нибудь умереть. Можно привести такой пример: «Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать». Ну, тогда, зачем задаваться этим вопросом? Параллельно с этим мне приходит в голову другой вопрос: почему ты родился? Да, действительно, вопрос звучит весьма странно. А если все же попытаться ответить на него? Ответа нет. Не могу понять, и не смогу зачем задаваться вопросом о смысле жизни, если само понятие жизнь столь же размазано, как и ответ на этот вопрос.
Толстой сравнивает счастливую жизнь как последствие опьянения. Лишь только когда человек пьян, он живет и наслаждается жизнью. Ведь так и есть. Но с другой стороны пьян человек бывает, либо когда ему хорошо, либо когда ему плохо. И в том, и в другом случае последствие опьянение – реальное наслаждение жизни как существующее.
Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не обманывает его. Сколько ни говори: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи, - он не мог делать этого, потому что слишком долго делал это прежде. «Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это одно - истина. Остальное всё - ложь» [1,c.52].
Толстой в своей книге повествует нам притчу о путнике, используя которую он и формулирует свои выходы из сложившегося положения:
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя путник вскакивает в бездонный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь – день и ночь – подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно – неизбежного дракона и мышей – и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда».
Притча о путнике, который висит в колодце и держится за куст, - это не только притча о человеческой жизни, это притча о бренности всего, что существует в мире, о том, что реальность – это огромный поток, где одна волна сменяет другую.
Те две капли мёда, которые дольше других отводили его глаза от жестокой истины - любовь к семье и к писательству, которые Толстой называл искусством, - уже не так сладки ему казались.
«"Семья"... - говорил я себе; - но семья - жена, дети; они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, - всякий шаг в познании ведёт их к этой истине. А истина - смерть» [с.52].
С этих позиций Толстой выступает эгоистом - он решает за других зачем им жить, он почему-то решил, что они должны жить или во лжи, или видеть страшную истину. Я могу предложить свой вариант ответа: они должны не жить, для того чтобы познать истину, не для того, чтобы быть во лжи от незнания этой истины, а они должны насладиться свой свободой так, чтобы это наслаждение они смогли называть жизнью. И как следствие – жизнь для них будет считаться наслаждением. И это будет правильно.
Получается так, что жизнь для Толстого – это медленное движение к смерти. Он потерял смысл своего существования. А может потому, что у него было все, что он хотел. У него была семья. И казалась «миссия» его закончена. А что же дальше? Какова его роль? Может, поэтому они не видел своего предназначения, потому что все жизненно важные задачи, которые он ставил перед собой ранее, он выполнил? На мой взгляд, ему лишь стоило наслаждаться тем, что он сотворил – свою жизненную историю.
«Пока я не жил своею жизнью, а чужая жизнь несла меня на своих волнах, пока я верил, что жизнь имеет смысл, хоть я и не умею выразить его, - отражения жизни всякого рода в поэзии и искусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в это зеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда я почувствовал необходимость самому жить, - зеркальце это стало мне или ненужно, излишне и смешно, или мучительно. Мне нельзя уже было утешаться тем, что я в зеркальце вижу, что положение моё глупо и отчаянно. Хорошо мне было радоваться этому, когда в глубине души я верил, что жизнь моя имеет смысл».
А может смысл жизни есть поиск этого смысла. Но зачем жить? Чтобы находиться в вечном странствии в поисках того, чего сам знаешь найти невозможно?... Зачем смотреть на чужие жизни как в зеркало, ведь отражение внутренних состояний данных судеб настолько спрятано внутри того объекта, насколько он не видит своего существования так же. Художник, рисуя картину не всегда воплощает на ней то, что он видит. А может и то. Скорее всего это лишь желание видеть так свою жизнь. А раз это лишь ЖЕЛАНИЕ, а не РЕАЛЬНОСТЬ, зачем тогда говорить о том, что чужая жизнь намного лучше чем ваша? Ведь жизнь это не понятие, которому можно дать своё определение. Жизнь – это чистый лист бумаги, на котором можно изобразить все что захочешь. Зачем же верить в то, что рисовать на бумаге имеет смысл? Ведь можно и без смысла рисовать то, что вздумается. Главное – подобрать правильные цвета. Жизнь имеет цель, а не смысл- понятие настолько необъяснимое, что скорее стоит задуматься «зачем искать это, когда оно не хочет, чтобы его нашли».
Поиск ответа на вопрос жизни в науке
«В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек. Вышел на поляну, влез на дерево и увидал ясно беспредельные пространства, но увидал, что дома там нет и не может быть; пошёл в чащу, во мрак, и увидал мрак, и тоже нет и нет дома.
Так я блуждал в этом лесу знаний человеческих между просветами знаний математических и опытных, открывавших мне ясные горизонты, но такие, по направлению которых не могло быть дома, и между мраком умозрительных знаний, в которых я погружался тем в больший мрак, чем дальше я подвигался, и убедился, наконец, в том, что выхода нет и не может быть.
Отдаваясь светлой стороне знаний, я понимал, что я только отвожу себе глаза от вопроса. Как ни заманчивы, ясны были горизонты, открывавшиеся мне, как ни заманчиво было погружаться в бесконечность этих знаний, я понимал уже, что они, эти знания, тем более ясны, чем менее они мне нужны, чем менее отвечают на вопрос.
Ну, я знаю, - говорил я себе, - всё то, что так упорно желает знать наука, а ответа на вопрос о смысле моей жизни на этом пути нет. В умозрительной же области я понимал, что, несмотря на то, или именно потому, что цель знания была прямо направлена на ответ моему вопросу, ответа нет иного, как тот который я сам дал себе: Какой смысл моей жизни? - Никакого. - Или: Что выйдет из моей жизни? -- Ничего. - Или: Зачем существует всё то, что существует, и зачем я существую? - Затем, что существует.
Спрашивая у одной стороны человеческих знаний, я получал бесчисленное количество точных ответов о том, о чём я не спрашивал: о химическом составе звёзд, о движении солнца к созвездию Геркулеса, о происхождении видов и человека, о формах бесконечно малых атомов, о колебании бесконечно малых невесомых частиц эфира; но ответ в этой области знаний на мой вопрос: в чём смысл моей жизни? - был один: ты - то, что ты называешь твоей жизнью, ты - временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время: потом взаимодействие этих частиц прекратится - и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твой вопросы. Ты - случайно слепившийся комочек чего-то. Комочек преет. Прение это комочек называет своею жизнью. Комочек расскочится -- и кончится прение и все вопросы. Так отвечает ясная сторона знаний и ничего другого не
может сказать, если она только строго следует своим основам. При таком ответе оказывается, что ответ отвечает не на вопрос. Мне нужно знать смысл моей жизни, а то, что она есть частица бесконечного, не только не придаёт ей смысла, но уничтожает всякий возможный смысл»
[1.с.58-59].
