От животных сигналов к человеческим символам

Если мы хотим понять весь размах технического развития древнего человека, нам следует признать, что оно проистекало из глубочайших истоков, сокрытых внутри всего человеческого организма, и опиралось на способности предков человека — приматов, при привнесении многих отсутствовавших у них черт. Значительную роль в этом развитии играла сноровка рук, однако гораздо большую роль играла сноровка ума — способность запоминать, учиться, предугадывать. А человеческое умение изобретать символы куда важнее, чем изготовление орудий.

Величайшей потребностью человека, покидавшего свое прежнее животное состояние, было желание изменить себя; и главными инструментами его пробуждавшегося сознания являлись его собственные жесты и звуки, находившие отражение и подражание в жестах и звуках его сородичей. Нам долгое время мешали понять это изначальное состояние, ибо наша культура делает чрезмерный упор скорее на практические интересы человека.

Такой предвзятый подход не давал нам правильно истолковать оба явления: и язык, и технику; ибо, как признавал исследователь викторианских времен Джон Морли, современный человек всегда гордился скорее своей одержимостью «вещами», нежели «словами», и по той же причине он обычно видел «орудия», «труд», «борьбу за существование» и «выживание» там, где можно было разглядеть бурление творчества, спонтанную двигательную активность, праздную игру и эстетическое осмысление. Но что еще хуже, он оставлял без внимания проявившийся на очень ранней стадии настойчивый поиск того подспудного смысла, который мог бы наделить ценностью все его разрозненные и неизбежно преходящие действия. Первобытный человек, в отличие от своих сегодняшних потомков, зачастую не знал, «как», зато он был гораздо больше углублен в познание того, «почему»; и если его стремительные ответы чересчур часто оказывались магической игрой слов, то уже сам факт, что он сам творил эти слова, придавал значимость даже его наиболее обыденным занятиям.

Оценивая назначение и цель языка, наше поколение чаще всего начинает не с того конца:мы рассматриваем самые драгоценные и специфические свойства языка — его способность создавать отвлеченные понятия, передавать точные наблюдения и формулировать определенные сообщения — так, как если бы именно они и послужили изначальным поводом к употреблению слов. Однако язык являлся отражавшим и углублявшим жизнь инструментом задолго до того, как он мог сформироваться для ограниченных целей разумного общения. Те самые качества языка, которые ставят в тупик логических позитивистов, — его зыбкость, неопределенность, многозначность, эмоциональная окрашенность, связь с незримыми предметами или не поддающимися проверке событиями, одним словом, его «субъективность», — лишь указывают на то, что с самого начала он являлся инструментом, помогавшим охватить живое единство людского опыта, а отнюдь не бледным расчлененным остовом определимых идей. Должно быть, многословный устный поток зародился несказанно раньше сдержанной разумной речи.

К счастью, на протяжении длительного процесса формирования сложного строя языка человек не отворачивался (как сегодня это делают многие во имя науки) от иррациональностей, противоречий, неизведанных и необъяснимых космических таинств жизни. Богатство архаической мифологии указывает (еще определенней, чем ритуал) на предмет одной из древнейших людских забот. Что касается попытки положить конец эмоциям, вызванным мнением, будто уважение к эмоциональным ценностям неизбежно оборачивается предательством истины, то подобная точка зрения упускает из виду то обстоятельство, что «сухость» так называемого объективного описания может сама по себе служить указанием на некое неблагополучное негативное состояние, причем опасность искажений будет не меньшей; исключение составляют ограниченные цели точного наблюдения, вовсе не обязательно желаемого. Например, подобная суровость, перенесенная в сферу половой любви, приводит к импотенции и фригидности, а если говорить о человеческих отношениях в целом, то она порождает такие типичные пороки, как бюрократия и академизм.

Памятуя об изначальном положении человека, можно сделать вывод, что появление членораздельной речи — как только она в достаточной мере отделилась от животных сигналов и повторяющихся ритуализованных действий, — оказалось важнейшим шагом, который окончательно гуманизировал его; правда, шаг этот следует представлять себе как бы «в замедленной съемке»: возможно, для его совершения потребовалось больше времени и усилий, чем для любой другой фазы в становлении человеческой культуры. С помощью собственного голоса человек впервые расширил сферу социального общения и взаимного сочувствия. А достигнув наконец стадии разумной речи, он создал порождающий символический мир, не зависящий исключительно от потока повседневного опыта, от каких-либо специфических условий окружения и находящийся под столь мощным постоянным контролем человека, под какой в течение долгих веков не попадет ни одна другая часть мира. Царство смысла: в нем, и только в нем человек являлся безраздельным владыкой.

Всякое творение, будь то звезда или камень, блоха или рыба, говорит само за себя: для него характерны особая форма, величина и свойства, которые конкретно «символизируют» его; а путем ассоциации эта форма и эти свойства складываются в смысл данной вещи для других высших организмов, которые воспринимают ее. Лев собственным присутствием говорит: «лев» гораздо красноречивее, нежели слово «лев», даже если его громко прокричать; а львиный рык, по сути абстракция, по ассоциации вызывает мысль об угрозе, исходящей от самого хищного животного. Антилопе не нужно никаких слов, чтобы, заслышав эти звуки, пуститься наутек. Животные, свободно передвигающиеся на воле, живут в полном смысла окружении, а от правильного истолкования этих разнообразных конкретных знаков напрямую зависит их физическое выживание. С помощью элементарной системы сигналов: криков, лая, телодвижений — они передают сообщения своим сородичам: «Ешь! Беги! Бейся! Следуй за мной!»

В свифтовской Академии Лагадо в школе языков предлагалось вовсе упразднить слова: в новой «популярной» речи, изобретенной профессорами этой школы, место слов заняли вещи. Как часто бывает в намеренной сатире, это указывает на тот важный факт, что конкретный опыт любого животного, в том числе и человека, «что-то означает» и без вмешательства символов, если только это существо бдительно и отзывчиво. По сути дела, этот свифтовский «символизм вещей» оставил в речи глубокий отпечаток, от которого в состоянии избавиться лишь какой-нибудь специально выдуманный язык, например, математический; ибо это был прежде всего язык мифа, метафоры и графического искусства, а впоследствии и древнего иероглифического письма. Сколь бы ни изощрялись теперь живописцы и скульпторы в абстракции, искусство всегда было наполнено символизмом конкретного.

Символические фигуры — это прежде всего живые фигуры. Царя изображали в виде быка, потому что бык сам по себе наделен такими важными атрибутами, как физическая сила, половая мощь и превосходство. Такой метод символического изображения даже подвергался частичной абстракции, как это отражено в наблюдении Бэкхауса, сделанном в 1843 году и приводимом у Солласа в «Древних охотниках». «Однажды мы заметили женщину, перебиравшую камни: плоские, овальные, шириной дюйма в два, причем испещренные вкривь и вкось красными и синими линиями. Как выяснилось, эти камни изображали отсутствующих друзей, а один из них, крупнее остальных, представлял тучную женщину с острова Флиндерс.»

Такой способ конкретного изображения не изжил себя окончательно. На моем собственном письменном столе лежит множество каменных пресс-папье, которые несут в себе те же примитивные послания из дальних краев, от умерших людей. Пингвин, который, желая выказать свою страсть самке, катит в ее сторону камешек, достаточно преуспел в символизме. Но если бы человеческое общение так и не вышло за рамки конкретных обозначений, то «речь» была бы подобна шахматной игре с настоящими слонами и конями, где для передвижения ладьи понадобилась бы целая армия пешек. Только когда семантика вещей, рассматриваемых отвлеченно, уступила место символическим звукам, разум обрел действенное средство для воспроизведения своего опыта.

С этой точки зрения, период, в течение которого складывались аборигенские языки, по-видимому, был периодом наиболее напряженной умственной деятельности человечества, — равного которому по степени абстракции, пожалуй, не сыскать вплоть до новых времен. Без этого целеустремленного упражнения ума и сознания никакие орудия на свете не подняли бы человека над уровнем муравьев и термитов. Изобретение и совершенствование языка стало трудом бесчисленных поколений, чей уровень материальной культуры был весьма низок, потому что ум человека дни и ночи напролет занимали более важные вопросы. Пока человек не научился говорить, у его разума не было непосредственного органа выражения. А потому большинству прочих составляющих культуры приходилось дожидаться своего часа.

Упор, сделанный мною на сновидении, ритуале и мифе как важнейших факторах, повлиявших на возникновение языка и выполняемые им общественные функции, не означает, что я недооцениваю роль, которую сыграли в его развитии более практические заботы первобытного человека. Поскольку первоначальные опыты со словесным символотворчеством принесли успех, было бы естественно ожидать, что это новое изобретение проникнет во многие другие сферы человеческой деятельности, к их огромнейшей пользе. Но, согласно моей гипотезе, эти вторичные заботы возникли сравнительно поздно: для одних только первичных усилий потребовалось, возможно, более миллиона лет — ведь нам приходится учитывать специализацию и локализацию речевых функций и согласованных моторных действий мозга (это было доказано доктором Уайльдером Пенфилдом и другими учеными за последние десятилетия).

При гипотетической реконструкции развития языка возникает естественный соблазн увязать его с какой-то особенной потребностью или особым образом жизни. Так, лингвист Ревеш, утверждал, что «речь начала развиваться тогда, когда это стало необходимым, а не раньше, и притом ради целей, для которых была необходима». Если не считать того, что всякое биологическое действие, даже неосознанное, имеет некую цель, то истинность данного утверждения далеко не очевидна. Те, кто придерживается утилитарного объяснения, связывают возросшее употребление языка с более широким применением орудий и с невероятным развитием умственных способностей, которое произошло приблизительно сто тысяч лет назад. Несомненно, эти процессы взаимодействовали; однако само по себе изготовление орудий почти не нуждается в словах, а большинство необходимых знаний можно передавать и без словесных наставлений: например, чтобы научиться завязывать узлы, совсем не обязательно разговаривать.

Сегодня некоторые антропологи и биологи склонны связывать формирование языка с практикой коллективной охоты, сложившейся в ледниковый период, когда на территории Европы и Азии существование человека стало зависеть от охоты на крупную дичь: мамонта, бизона, носорога и лошадь. Эта гипотеза тем привлекательнее, что, по всей видимости, примерно в ту же эпоху произошло увеличение человеческого мозга в размерах. На первый взгляд, охота представляется лучшим объяснением, чем изготовление орудий; на деле, имеются основания подозревать, что тогда же и возник один крайне примитивный способ общения — словесные приказания. Эта форма дошла до нас в виде повелительного наклонения глагола: полезный словарь, но еще не язык.

Однако этот гипотетический словарь охоты, как и более поздний сходный словарь военной организации, может сводиться к набору нескольких звуков: необходимость быстрого отклика исключает любые тонкости и оттенки. Для слаженных действий, когда нужно ловко окружить или убить дичь, не требуется ничего, кроме нескольких внятных слов и определенной интонации. Уже и это, без сомнения, послужило ценным вкладом в навыки общения, в частности, для языка, предназначенного контролировать поведение путем спешных указаний, предостережений, побуждений и запретов; это и сегодня оказывается полезным в ситуациях опасности, когда необходимость действовать быстро требует повелительного наклонения, краткости и — повиновения! Вместе с тем, для целей организованной охоты и поиска пищи было необходимо нечто большее, нежели набор простых слов, пригодных для уже стоявшей задачи: ведь охота требует предварительной подготовки, особенно если нужно устроить засаду или загнать зверя в западню. В искусстве пещерной живописи содержатся разрозненные свидетельства претворения охоты в ритуал; вероятно, это происходило как в порядке репетиции, подготовки к охоте, так и после нее, когда праздновался успех.

Здесь я вновь хотел бы подчеркнуть, что формальные общинные церемонии были чрезвычайно важны для создания и совершенствования словаря и грамматики палеолитического человека, по меньшей мере начиная с ориньякской культуры. Ибо если «конкретного языка» и слов приказа зачастую хватало для текущих надобностей, то лишь всеобъемлющая языковая структура способна вспоминать прошлое, предвидеть будущее или охватывать незримое и далекое. Возможно, именно совершенствование символического мышления и поставило homo sapiens'a выше более ранних неандертальцев.

Хотя слова — это те кирпичики, из которых складывается архитектурный строй языка, даже полное содержание словаря еще не составляет языка; и едва ли можно назвать краткий словарь приказаний, применявшийся на охоте, чем-то большим, чем приближением к языку. В отрыве от акта охоты, придавшего этим словам значение, они оказались бы столь же бесполезными, как брачный призыв птицы вне сезона спаривания. Тот же аргумент приложим (даже с большей силой) к тем языковым теориям, которые пытались возвести язык к восклицаниям, междометиям или звукоподражаниям.

Пожалуй, справедливо, что куда более весомый вклад, нежели слова охотников, внесли в развитие языка первобытные собиратели, так как они, наверное, еще до ледникового периода взялись за самую раннюю и наиболее полезную функцию языка — называние, именование предметов. Эта фаза называния является одной из самых ранних черт, которая наблюдается при освоении ребенком языка. Называние и узнавание — вот первые шаги на пути к самому познанию.

Чтобы рассмотреть окончательное становление полноценного языка, нам требуется объяснение, сходное с тем, что еще недавно содержалось в дарвиновском учении об эволюции: это сложная модель, которая включает и объединяет множество разных факторов, способствовавших образованию языка на различных стадиях развития человека, и которая соотнесет то, что мы знаем о языковых приобретениях — и языковых потерях — у сегодняшнего человека с тем, что происходило (как мы можем лишь смутно догадываться) в семьях и племенах, в глубокой древности поднявших данный аспект культуры на высочайшую ступень совершенства. Для того, чтобы справиться с такой задачей, я не обладаю достаточной языковедческой квалификацией; возможно, вообще никто ею не обладает. Но даже скромная попытка воссоздать данную картину целиком, пусть даже в виде тусклого наброска, может оказаться более удовлетворительной, чем тщательно выписанный фрагмент, никак не соотнесенный с доисторическим социальным фоном.