Автор беседует сам с собой 3 страница

Мать. Твой долг?

Ондра. Долг науки. Видишь ли, мамочка, это очень тяжелая и мучительная болезнь. И люди там… если бы ты видела, как они умирают, ты сама сказала бы: «Нет, Ондра, этого так нельзя оставить!» Это страшная вещь, мама. Кому-нибудь непременно нужно было туда поехать.

Мать. Но не обязательно тебе? Нет, Ондра, ты меня не убедишь.

Отец. Отчего же не ему? По-моему, голова у него была неплохая. А в таких случаях, деточка, за дело должны браться самые лучшие.

Мать. И, значит, самые лучшие должны умирать?

Отец. Ничего не поделаешь. Иначе нельзя, душенька. Самые лучшие всегда должны идти впереди. Можешь быть спокоен, Ондра: ты правильно поступил.

Мать. Ну да, конечно. Вы, мужчины, всегда заодно! Тебе легко говорить «правильно поступил», а если бы ты только знал, что со мною было, когда я получила телеграмму… Это просто не умещалось у меня в голове. «Сударыня, ваш сын пал, как герой, на фронте науки…»

Отец. Вот видишь, деточка: «как герой». За это стоило умереть, не правда ли?

Ондра. Ах, нет, папа. Это интересовало меня меньше всего. Я добивался только одного: выяснить природу желтой лихорадки. В этом нет никакого геройства. Если человек занимается наукой, он должен исследовать причины явлений. А остальное — вздор. Всякое там геройство или честь — детские игрушки, папа. Но дать людям крупицу новых знаний — вот это стоит жертвы.

Мать. И ты добился успеха?

Ондра. Я? Нет, мамочка. Но другие — да. Один швед и один американец.

Отец. Досадно. Я не люблю американцев.

Мать. Ну, вот видишь, Ондра! Так разве не была твоя жертва напрасной? И ненужной?

Ондра. Нет, мамочка. Ты просто этого не понимаешь.

Мать. Да, не понимаю. Я вообще никогда вас не понимала. Все время только и слышу и от Иржи, и от тех двоих: «Ты, мама, этого не понимаешь…» Не понимаю! Не понимаю! Господи Иисусе, я перестаю понимать самое себя! Ведь вы частицы моего тела… А ты, Рихард, ты вошел в меня и заполнил все мое тело и всю мою душу… И я вас не понимаю?! Что же в вас есть такое особенное, такое необычайно свое, что я вас уже не понимаю?

Ондра (подходит к ней). Только не волнуйся, мамочка. Тебе вредно: у тебя сердце слабое.

Мать. Нет, погоди. Я ведь вас хорошо понимала, когда вы были маленькими, ты помнишь, Ондра? Я сидела дома и на расстоянии знала, когда кто-нибудь из вас во дворе расшибал себе колено: не успеет он упасть, я уже бегу. А когда вы все сидели за столом, я так глубоко чувствовала: это я. Все это — я. Всем своим существом я чувствовала: эти дети — я! А теперь: «Ты мама, этого не понимаешь». Рихард, что это в них вселилось такое чужое… и враждебное мне?

Отец. Видишь ли, дорогая, они уже взрослые… ну, и у них свои интересы.

Мать. А я знала всегда только их интересы, понимаешь? Каждый из вас думает о своем деле, о своей чести, о своем призвании или бог знает о чем еще таком великом, чего я не в состоянии понять. А я — я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь. Но когда я подавала на стол блюдо с едой для вас, пятерых детей, у меня было такое чувство, как будто я совершаю богослужение. Ах, Ондра, Ондра, ты не можешь себе представить, как пусто за столом без тебя!

Ондра. Мне очень жалко, мамочка…

Мать. Да, вы правы, я этого, наверно, не пойму… Отец твой погиб, потому что надо было убивать туземцев. А ты, Ондра, ты умер потому, что поехал спасать им жизнь. Нет, видно, я правда глупа. Вы делаете вещи прямо противоположные, а потом говорите мне: «Тут великие задачи, дорогая, ты этого не можешь попять». Один из вас будет что-нибудь строить, другой ломать, а мне вы оба объявите: «Это, мамочка, страшно важно. Мы должны так действовать, хотя бы это стоило нам жизни». Жизни! Вам легко говорить! Умереть каждый сумеет, а вот потерять мужа или сына, — посмотрели бы вы, что это значит… посмотрели бы вы…

Ондра. Тут, мама, ты, пожалуй… права…

Мать. А хоть бы и нет!.. Мне не нужна правота, мне нужны вы, нужны мои дети! Ты не должен был умирать, Ондра! Ты был такой хороший, серьезный юноша… У тебя была невеста, мой мальчик, ты хотел жениться… Это-то я как будто понимаю, не правда ли?

Ондра. Да, конечно, мамочка…

Мать. Вот видишь!

 

Слышны два выстрела в саду.

 

Отец (поднимает голову). Что это?

Мать. Ничего. Мальчики стреляют в цель. Корнель и Петр.

Отец. Очень хорошо. Кто не умеет стрелять, тот ни к чему не пригоден.

Мать. Наш Тони не будет стрелять, Рихард. У него другой характер. Ондра тоже не любил стрелять, — правда, Ондра? Ты тоже ничего не хотел знать, кроме книг, как и Тони…

Ондра. Но только у Тони это вроде гашиша, мамочка; он видит сны наяву. А это плохо!

Мать. Да ведь он еще ребенок!

Ондра. Ты всегда будешь считать его ребенком.

Мать. Ну да, потому что он слабенький!

Отец. Тебе надо бы на него воздействовать, душенька, чтобы он занялся чем-нибудь серьезным.

Мать. Нет, нет! Я не хочу, чтобы Тони уже сейчас забивал себе голову чем-нибудь таким… Нет, его я не буду пускать сюда…

Отец. Почему?

Мать. Потому что вы старались бы повлиять на него, стали бы ему нашептывать: «Будь мужчиной, Тони, будь мужчиной! Делай что-нибудь! Иди умирать за славу, за честь, за правду…» Нет, я этого не хочу, слышите! Оставьте Тони в покое!

Отец. Но, мать, ты же не хочешь сделать из Тони девочку?

Мать. Я хочу, чтобы он был моим. Ты не имеешь на него никаких прав, Рихард! Тони родился после твоей смерти! Тони мой, только мой, пойми это! Ему здесь нечего делать!

Ондра. Мама, по-видимому, считает нас дурным обществом.

Мать. Ну да, потому что вы мертвые…

 

В саду слышны выстрелы.

 

Ондра. Ты нас боишься, мама?

Мать. Как же я могу вас бояться, мой мальчик? Подойди поближе, Ондра, дай я тебя рассмотрю хорошенько. Тебе очень идет этот белый халат!.. А я-то всегда представляла себе, как ты будешь стоять у моего изголовья, когда… когда я буду разлучаться с детьми…

Ондра. Да что ты, мамочка! Ты еще долго будешь с ними. И никогда не уйдешь от них…

Отец. Наша мамочка сильней, чем сама думает. (Подходит к шахматному столику.) Кто здесь играл, милая?

Мать. Корнель и Петр. Это, кажется, твоя задача.

Отец. Да, я вижу. Я начал ее решать когда-то… Красивая задача.

Мать. Мальчики из-за нее поссорились. Корнель хотел, чтобы Петр пошел на дэ пять.

Отец. Правильно. Я пошел бы на дэ пять.

Мать. А Петр сказал, что есть и другое решение. Эти двое вечно спорят.

Отец (задумавшись над доской). Другое решение? Гм, интересно… Это, должно быть, новая шахматная школа. Разве только если пойти пешкой… Занятно! Пожалуй, Петр отчасти прав…

 

В дверь совершенно бесшумно входит Иржи. В комбинезоне летчика.

 

Иржи. Добрый вечер, мамочка. Здравствуй, папа. Здорово, Ондра.

Отец (оборачивается). А, кого я вижу! Иржи!

Ондра. Здравствуй!

Мать. Что так рано, Иржи? Ты летал сегодня?

Иржи. Летал, мама. Сегодня мне леталось замечательно.

Мать. Хорошо, по крайней мере, что ты уже дома. Терпеть не могу, когда ты летаешь. Мне так страшно… Молодец, что сейчас же вернулся.

Иржи. Как видишь, мама, мой первый визит… к тебе.

Отец. Правильно. А тебе очень идет этот костюм!

Мать (в ужасе приподнимается). Постой… Иржи, ты видишь… папу… и Ондру?

Иржи. Вижу, мамочка. Почему бы не видеть?

Мать. Да ведь они… они же мертвые, Иржи! Как ты можешь их видеть… как можешь с ними разговаривать?.. Иржи!

Иржи. Понимаешь, мама… Только не сердись, хорошо? Меня, видишь ли, неожиданно подвел самолет… Вот и все.

Мать. Иржи, с тобой что-нибудь случилось?

Иржи. Нет, ничего, мамочка. Я даже не почувствовал никакой боли. Просто у самолета вдруг оторвалось крыло, ну и…

Мать. Иржи, ты что-то от меня скрываешь!

Иржи. Ты, мамочка, только не сердись… Дело в том, что… я разбился.

Мать. Ты… ты…

Иржи. Мамочка, дорогая, прошу тебя, не волнуйся!

Мать. Значит, ты мертвый… Иржи?

Иржи. Да, мама. Это так называется…

Мать (рыдает). Господи Иисусе! Иржи! Иржи!

Ондра. Тише, тише, мама. Успокойся!

Мать. Иржи, ты ушел от меня, ты разбился!

Отец. Ты должна мужественно перенести эту потерю, душенька. Ты же видишь, он погиб, как герой. Это была прекрасная смерть.

Мать (словно окаменелая). Прекрасная смерть… Вот ты и добился, Рихард! Добился!

Иржи. Но ведь никто не виноват, мама! Я попробовал сделать одну штуку… Ну, а мотор подкачал. Я, собственно, сам не понимаю, как это произошло.

Мать. Мой Иржи… (Рыдая падает в кресло.)

Ондра. Не трогай ее. Пусть выплачется. (Становится возле нее.)

Отец (отводит Иржи в сторону). А что ты хотел испытать, Иржи?

Иржи. Поставить рекорд высоты, папа. С грузом. Полторы тонны.

Отец. А это имеет значение — такой рекорд?

Иржи. Конечно, папа. Например, в случае войны: держаться предельной высоты с максимальным грузом бомб.

Отец. Верно. Это не пустяк.

Иржи. Или просто для воздушного транспорта: ведь там, на такой высоте, уже нет ни ветра, ни туч. Это могло бы иметь огромное значение.

Отец. Ну, а до какой высоты ты поднялся?

Иржи. Немного больше двенадцати тысяч метров. И тут у меня вдруг начал шалить мотор…

Отец. Это рекорд?

Иржи. Да, папа. По данной категории — мировой рекорд.

Отец. Прекрасно. Я очень рад, мой мальчик.

Иржи. Вот только… когда я рухнул на землю, получилась страшная каша. Наверно, альтиметр разбился. А жаль.

Отец. Почему?

Иржи. Теперь нельзя установить, что я достиг такой высоты.

Отец. Это неважно, Иржи. Лишь бы ты ее действительно достиг.

Иржи. Да ведь никто не узнает!

Отец. Но это сделано — вот что самое главное. А кто бы мог подумать! Такой всегда был шалун… Ну, поздравляю тебя, мой мальчик.

Мать (стонет). Иржи… Иржи.

Ондра. Мамочка, успокойся…

Отец. Не плачь, душенька. Игра была стоящая. Ну, право же, не надо плакать. У тебя будет еще столько хлопот с похоронами.

Иржи. Только не смотри на меня, мамочка, когда меня принесут, хорошо? То, что принесут, это… уже не я. Я — это тот, каким я был… и таким я навсегда останусь для тебя, не правда ли?

Мать. Почему ты не сказал мне, что хочешь подняться так высоко. Я бы тебя не пустила…

Иржи. Ну, что ты, мама! Я должен был сделать это.

Мать. И как это пришло тебе на ум, Иржи! Зачем тебе понадобился этот рекорд?

Иржи. Видишь ли, когда у тебя такая хорошая машина… Да нет, мамочка, ты этого не понимаешь! Ну, просто… так и тянет… Машина сама несет тебя ввысь…

 

Стук в дверь.

 

Отец (гасит лампу на столике перед своим портретом).

 

В комнате почти полная тьма.

 

Не терзай себя, милая!

Мать. Мой Иржи! Такой стройный, красивый мальчик! Ради чего… ради чего…

Иржи (все более и более понижая голос). Ты этого не понимаешь, мамочка, ты не можешь это понять…

 

Стук в дверь.

 

Ондра (шепотом). Успокойся, мама. Будь стойкой.

Отец (шепотом). Прощай, моя милая.

 

Стук.

 

Мать (встает). Да!

 

Дверь открывается; на пороге, освещенный врывающимся в комнату ярким дневным светом, стоит Корнель.

 

Корне ль. Прости, мамочка… я не хотел тебя беспокоить… но… мне надо тебе кое-что сказать.

Мать. Да…

Корнель. Нам только что сообщили… видишь ли… У нашего Иржи… что-то случилось с самолетом… Только не пугайся, мама. Ничего страшного…

Мать. Да…

Корнель. Но Иржи… Мамочка! Ты уже знаешь?

 

Занавес.

 

Действие второе

 

Та же комната; к прежним предметам прибавился радиоприемник. Тони, сидя на корточках, возится с радиоприемником и вертит рычажок. Раздаются звуки военного марша. Тони с недовольной гримасой поворачивает ручку. Раздается голос диктора.

 

Голос по радио. Внимание, внимание, внимание!

Тони. У тебя, брат, голос, как у нашего Корнеля.

Голос по радио. Призываем всех жителей соблюдать спокойствие и порядок. Предупреждаем, что никакие сборища и скопления народа на улицах допускаться не будут; в случае неповиновения полицейские отряды и воинские части при помощи самых решительных мер…

Тони. Брр!.. (Вертит ручку; слышны тихие звуки далекой нежной музыки. Тони, сидя по-прежнему на корточках, отбивает такт руками.)

 

Входит Корнель в полувоенной форме: сапоги, брюки-галифе, куртка с петлицами и нашивками.

 

Корнель. Брось, Тони. Ты же знаешь, мама не любит, когда кто-нибудь трогает радио. Это память о нашем Иржи…

Тони. Послушай, Корнель, как красиво!

Корнель. Да-да, но только сейчас не время для красоты. Выключи, Тони! Это действует мне на нервы.

Тони (выключает радио, но остается сидеть на корточках). Жаль. Это была заграница; не знаю только, какая станция. Мне кажется, играли… где-то на севере. Звуки были совсем как снежинки.

Корнель. Тебе вечно что-нибудь кажется. (Закуривает папиросу и беспокойно ходит по комнате.) Как глупо, что я должен сидеть дома… (Смотрит на ручные часы.) Сейчас рабочие пойдут с фабрик. Может, начнется заваруха! Черт побери, ну как тут усидеть на месте! (Подходит к окну и прислушивается.)

Тони. Корнель!..

Корнель. Да?

Тони. Что с Петром?

Корнель. Не знаю. Арестован. Нечего ему было совать нос в эти дела.

Тони. Но ты ведь тоже суешь, Корнель…

Корнель. Да, но с другой стороны. Это — разница.

Тони. Почему?

Корнель. Мы — за порядок… и за благо нации. Ты этого еще не понимаешь, Тони. И будь доволен.

Тони. Но Петр тоже — за благо народа. А вы его арестовали.

Корнель. Потому что он понимал это благо иначе. Он думал, что нами может править этот грязный сброд. Покорнейше благодарю, хороши бы мы были! Они уж показали, на что способны: только грабить да мстить. (Мнет и ломает папиросу.) Это означало бы гибель родины.

Тони. Но ведь Петр был всегда против бесцельных разрушений!

Корнель. Тем хуже! Петр хотел бы, чтобы эта чернь правила страной. Этого мы не можем допустить.

Тони. Кто «мы»?

Корнель. Наша партия. Мы, нация. Если бы у власти оказались они… со своими утопиями… идеями мира и равенства… тогда бы крышка! Бррр! То, что хотят эти молодчики, — форменная государственная измена! Распустить армию… захватить правительственные учреждения… национализировать фабрики и заводы… Хорошенькое дело! Это означало бы конец культуры… и вообще всего. Нет, Петр, мы не допустим нацию до такого позора! Медлить больше было нельзя, надо было захватить всех этих изменников и горлодеров… Но тебе, наверно, скучно слушать, Тони…

Тони (встает). Корнель…

Корнель. Ну?

Тони. Что будет с Петром?

Корнель (пожимает плечами). Сделать ничего нельзя. Надо ждать. Наши арестовали его… ну и держат пока.

Тони. Как преступника?

Корнель. Как заложника. Не бойся, с ним ничего не случится. Но если этот черный сброд опять поднимет на улицах стрельбу, тогда — я не ручаюсь.

Тони. Тогда вы… расстреляете Петра?

Корнель. Я — нет, Тони. Но, видишь ли, борьба есть борьба. Нечего было Петру лезть в это дело. Ты сам понимаешь, мне было бы очень неприятно, если бы… если бы с ним что-нибудь случилось. Но это уже не в нашей власти. Пусть оборванцы сложат оружие, тогда наши выпустят Петра… и других заложников. Вот как обстоит дело.

Тони (с широко открытыми глазами). Представь себе, Корнель… представь себе, как должно быть сейчас Петру. Как он смотрит на дверь и ждет, все время ждет… когда она откроется. «Пойдем!» — «Куда?» — «Ну, живо! Там увидишь!»

Корнель. Постой-ка. (Прислушивается.) Нет, тихо. К счастью, не стреляют. Если бы где-нибудь раздался выстрел, тогда — кончено дело! Тогда наши… со всей беспощадностью… Но я думаю, эта голь уже залезла обратно в свои щели. Они трусы. Пусть Петр увидит, с кем связался. Наведи на них пулемет — тут же в кусты разбегутся. Слышишь? Тихо. Очевидно, ведутся переговоры. Хотя я решительно не понимаю, как можно вести переговоры с такими разбойниками!

Тони. Корнель, а — связывают руки?

Корнель. Кому? Когда?

Тони. Когда ведут на казнь.

Корнель. Ну конечно. Понятно, связывают. Почему ты спрашиваешь?

Тони (складывает руки за спиной и держит их так, как будто они связаны). Знаешь, я так отчетливо представляю себе, что должен чувствовать человек, когда он… стоит вот так… Против солдат с винтовками. Стоит и смотрит… не на них, а куда-то поверх голов… и чувствует, как его волосы шевелит холодный ветер. Еще нет… Еще мгновение… «Целься!» Господи Иисусе!

Корнель. Перестань!

Тони (страшным голосом). Вы — псы! Кровавые псы!

Корнель. Тони!

Тони. Стреляйте! (Шатается и падает на колени.)

Корнель (хватает его за плечо и трясет). Довольно! У тебя просто больное воображение, Тони!

Тони (встает, закрыв глаза). Как могут люди так страстно ненавидеть друг друга, Корнель?

Корнель. Ну, этого тебе не понять, малыш; ты еще не научился страстно верить.

Тони. Во что?

Корнель. В свою правду. Человек никогда не сделает для себя того, что сделает ради своего знамени. Нельзя быть таким сентиментальным, Тони. Мама тебя только портит.

Тони. Чем?

Корнель. Своим воспитанием. Так из тебя никогда не выйдет мужчины, способного сражаться за свою идею. Мир, любовь, сострадание, — да, конечно, все это очень красиво, но… сейчас, Тони, не время для таких вещей. Сейчас происходят слишком серьезные… и великие события. Мама этого не понимает. Мы должны быть готовы… ко всему. Слушай, Тони, если с Петром что-нибудь случится, мама не должна об этом знать. Мы будем говорить ей, что он еще под арестом. Хорошо? А может быть, и в самом деле все уже кончено. Эта сволочь, наверно, уже сдалась. Такая… странная тишина. Не выходи из дому, Тони!

Тони. А ты?

Корнель (пожимает плечами). Мне бы нужно было туда, к нашим. Господи, только бы не пропустить, если в самом деле начнется! Как это глупо — торчать дома возле маменьки!.. Но что поделаешь! Если тут что-нибудь случится… У мамы такое слабое сердце. От этих мерзавцев всего можно ожидать. Пойдут грабежи. Кто-нибудь должен же вас охранять. (Стоя спиной к Тони, вынимает из ящика револьвер и заряжает его; потом, подумав, кладет обратно.) Я знаю, где мое место. Но маме не надо говорить, что это так серьезно, Тони. Я останусь дома. Ради мамы… и ради тебя.

 

Входит Мать.

 

Мать. Корнель, где же Петр? Почему его все нет? Утром ты говорил, что это недоразумение, что к вечеру его, наверно, отпустят… Корнель, ты слышишь?

Корнель. Да, мамочка, но… так быстро это не делается. Арестованы сотни людей, и пока все дела будут расследованы… Это может затянуться… пожалуй, на целую неделю.

Мать. На неделю? По-твоему, нашего Петра могут так долго мучить, Корнель? Нет, нет! Я этого так не оставлю! Я пойду к ним туда, скажу им…

Корнель. Это невозможно, мама. Тебя даже не пустят…

Мать. Как это, как это не пустят мать?! Я отнесу Петру белье и чего-нибудь поесть. Матери никто не запретит. Она имеет право.

Корнель. Тебе придется все-таки подождать, мама. Улицы оцеплены войсками. В центр никого не пропускают.

Мать. А мать пропустят. Я им скажу, что несу кое-что для сына… Я должна видеть Петра, Корнель! Должна знать, что с ним! Петр ведь не преступник, чтобы его держать в тюрьме. Я им так и скажу, не думай. Скажу, что они не имеют права держать в тюрьме моего сына!

Корнель. Напрасные слова, мама. У них есть право на это.

Мать. Что же, Петр — злодей? Убил он кого-нибудь или ограбил?

Корнель. Нет, конечно… не злодей. Этого никто не утверждает.

Мать. Вот видишь! Они не имели права арестовать его ни за что ни про что?

Корнель. Мамочка, ты, видно, не совсем понимаешь…

Мать. Да, да, знаю… Иди, Тони. Тебе здесь нечего делать. Незачем тебе слушать, как глупа твоя мать.

 

Тони медленно и неохотно выходит.

 

Я стараюсь все понять, Корнель. Но не удается. Как можно посадить в тюрьму моего сына, если он никому не причинил вреда? Это мне очень трудно понять.

Корнель. Извини, мама, но ты никак не хочешь взять в толк, что у нас сейчас… гражданская война.

Мать. Ну, так что же? Разве она необходима?

Корнель. Необходима. Потому что люди разделились на два лагеря, а властвовать может только один. Ну, и приходится разрешать боем, кто будет у нас властвовать.

Мать. Из-за этого идет стрельба?

Корнель. Да. Иного выхода нет.

Мать. Хорошо. Но скажи, пожалуйста, неужели это так важно, кто будет властвовать? Разве у каждого нет своей семьи? Так пусть каждый и заботится о своей семье.

Корнель. Семья — это еще не все.

Мать. Все, Корнель. Для меня все. И не говори мне, что Петр хотел над кем-то властвовать. Уж я-то его знаю: он и мухи не обидит. Ты — да, а Петр — нет. Не такой у него характер, чтобы он кем-нибудь командовал…

Корнель. Вполне вероятно, мама, но его партия хотела бы командовать всем, хотела бы все перевернуть по-своему… А это было бы несчастьем для всей нации, понимаешь? Ведь это орда изменников и преступников, мамочка! Они готовы все растащить и разграбить…

Мать. Нет, это не так, Корнель. Этому я не поверю. Я все-таки Петра знаю… Петр не пошел бы с такими людьми. Ты бы тоже ведь не пошел, Корнель, со всякими злодеями и предателями.

Корнель. К сожалению, Петр такой доверчивый…

Мать. Да ведь это же молодость! Вот ты никогда не был таким молодым и общительным, Корнель. Никогда не сходился так легко с товарищами. Тебя можно было назвать скорее гордецом… Нет, нет! Петр не мог бы принять участие в чем-то непорядочном!

Корнель. Так, значит, я принимаю участие в чем-то непорядочном, мама?! Либо его партия права, либо… мы. Как ни вертись, а выходит, что один из нас пошел по плохой дороге.

Мать. И ты нет, Корнель. У тебя в характере благородство, чувство собственного достоинства. Ты тоже не способен на дурное… и нечестное.

Корнель. Так вот, я заверяю тебя честным словом, что наш Петр действительно был на стороне… плохих людей и что… необходимо во что бы то ни стало разделаться с этой сворой, чтобы на свете установился наконец порядок…

Мать. Погоди, дружок! Значит, для того чтобы на свете установился наконец порядок, необходимо было арестовать нашего Петра?

Корнель. Да, необходимо, мама… Раз он ввязался…

Мать. Да ведь это позор, Корнель! Не могут быть правы те, кто посадил нашего Петра!

Корнель. Если бы дело обернулось иначе, мама, так Петр посадил бы в тюрьму меня.

Мать. Петр — тебя?

Корнель. Я хочу сказать: его сторонники. Его партия, понимаешь?

Мать. Тогда они вышли бы дураками… и негодяями. Ведь за тобой нет ничего дурного, Корнель! Как же они могли бы тебя посадить? Это было бы таким же беззаконием, как и то, что посадили нашего Петра. Нет, Корнель, его забрали злые люди. Злые, жестокие, глупые. Ах, если бы я только могла вот этим кулаком ударить им прямо в лицо…

Корнель. Мама, прошу тебя…

Мать. Мы не имеем права оставлять его там, Корнель! Ты должен как-нибудь помочь мне… По-твоему, его могут продержать еще несколько дней?

Корнель. Да, возможно. Но потом, конечно, освободят. На улицах спокойно. Вот увидишь, к завтрашнему дню все будет кончено…

Мать. И ты пойдешь со мной за Петром?

Корнель. Да, мамочка…

Мать. А разве нельзя отнести ему кое-что сегодня?

Корнель. Сегодня — нет, мамочка!

 

Несколько отдаленных выстрелов. Начинает смеркаться.

 

Мать. Что это?

Корнель (нервно). Ничего. Это где-то на улице. Пожалуйста, мама… не выходи из дому.

Мать. Но ведь Петр ждет…

Корнель. Опять ты со своим Петром! Дело не только в Петре, мамочка.

Мать. Это чем-нибудь грозит Петру… или тебе?

Корнель. Прости, мама, я боюсь за наш успех.

 

Снова отдаленные выстрелы.

 

Мать. Только бы не стряслось беды с Петром!

Корнель (у окна, прислушивается). Только бы не стряслось беды с нашей нацией, мама!.. Где-то стоит готовый к бою отряд: если бы ты знала, какие это молодцы… Их так и называют: сливки. Отборные стрелки, которые первыми пойдут в атаку. Они только ждут команды и переглядываются: где же Корнель?.. А я здесь, друзья. Не могу быть с вами… Должен сидеть дома. Кто-нибудь должен же оставаться дома на случай каких-либо происшествий. Старайтесь, ребята! А я… меня можете вычеркнуть…

Мать. Что с тобой, Корнель?

Корнель. Ничего, мамочка. Не бойся… я останусь с тобой… и с Тони. Понимаешь, когда на улицах неспокойно, могут объявиться разные люди… Но ты, мама, не бойся ничего. Я буду дома. (Подходит к стойке с ружьями.)

Мать. Что ты там ищешь?

Корнель. Папин карабин, который он брал с собой в Африку. Надо его, пожалуй, почистить. (Берет карабин со стойки.)

Мать. Да я ведь каждый день стираю с него пыль!

Корнель. Ты этого не понимаешь, мамочка. Ружье требует большего. И время от времени из него надо стрелять. (Подходит к матери и кладет ей руку на плечо.) Не беспокойся ни о чем, мама. Все будет в порядке, вот увидишь.