Автор беседует сам с собой 2 страница

Тони. Ай-ай-ай, я совсем забыл! (Поспешно машет рукой.)

Корнель (высовывается в окно). Погода прекрасная. А если к этому немного удачи…

Тони. Какой это рекорд?

Петр. Высотный.

Корнель. И притом с грузом… (Снова склоняется над винтовкой.)

Тони. Изумительное, должно быть, чувство… Летать так высоко. Крушить в поднебесье, где нет ничего, кроме лазури, и при этом петь: «Все выше и выше!»

Петр. Прежде всего, братец, там невероятно мерзнут руки.

Корнель. Держу пари, что рано или поздно Иржи поставит этот рекорд. Наш Иржи пошел в отца.

Тони. Чем?

Петр (не отрываясь от шахмат). Отвагой.

Корнель (продолжая возиться с винтовкой). Дисциплинированностью, Петр.

Тони. Вы, по крайней мере, хоть знали отца, а я… Скажите мне, наш Ондра тоже был такой, как отец?

Корнель. Тоже. Поэтому он и погиб.

Тони. А ты?

Корнель. Я стараюсь, Тони. Делаю, что могу.

Тони. А Петр?

Корнель. Ну, этот прилагает все усилия к тому, чтобы как можно меньше походить на него.

Петр. Я? Друг мой, я прилагаю все усилия к тому, чтобы решить до конца его шахматную задачу.

Корнель. Да, разве вот только это. А в остальном… Бедный папа, наверно, только руками бы развел. Кавалерийский офицер, майор, а сын, изволите видеть, хочет весь мир перевернуть. Форменная семейная драма… Отчего это папины винтовки так ржавеют?

Петр. Не верь ему, братец. Отец всегда был с теми, кто шел вперед. И в этом отношении я весь в него. (Делает ход на шахматной доске.) Итак, черная пешка ходит на эф четыре. Белые вынуждены защищаться.

Корнель. Белые вынуждены защищаться? Покажи-ка! (Подходит к столику.)

Петр. Черные идут в атаку. Белые отступают.

Корнель (нагнувшись над доской). Нет, постой, это не годится. Отец хотел пойти тем конем на дэ пять.

Петр. Может быть. Но сейчас другое время. Отец был кавалерист, а мое сердце — на стороне пехотинцев. Пешки всегда идут вперед. Пешка может пасть, но она не может двигаться назад. Пешки всего мира, объединяйтесь!

Корнель. Но если пойти конем на дэ пять…

Петр. Не путай мою задачу!

Корнель. Это папина задача. И вот смотри: если конь стоит на дэ пять, то белые в три хода дают мат.

Петр. Но этого-то я как раз и не хочу, дружочек. Я хочу разгромить белых. Черная пешка поднимается на баррикаду и прогоняет белого коня.

Корнель. Ах, черт, в самом деле! Очевидно, в задаче какая-то ошибка. Эта возможность там не учтена.

Петр. Вот видишь! Да, ваше превосходительство, задача допускает два решения.

Корнель. Первое решение — это папино.

Петр. А второе — революционное. Вперед, угнетенные пешки! Твердыня неприятеля — белая ладья — под угрозой. Готовьтесь к бою!

Корнель. Послушай, Петр, отставь эту пешку назад. Ты испортишь всю игру.

Петр. Какую игру?

Корнель. Папину. Папа пошел бы на дэ пять.

Петр. Папа был солдат, мой милый. Он сказал бы: «Молодцы черные, не сдаются». И ринулся бы в бой на белых…

Корнель. Да отставь ты эту пешку назад!

Петр. С какой стати?

Корнель. Я хочу посмотреть, как сыграл бы здесь отец.

Петр. Нет, брат, здесь идет другая игра. Теперь играет уже не отец. Теперь играем мы. Напрасно пробуешь брыкаться, белый конь! Ничто не остановит черного бойца на его пути! Через четыре хода он превратится во всемогущего ферзя. Мы, впрочем, называем это иначе…

Корнель. Как?

Петр (сразу делается серьезным). Новой властью, мой милый. Властью черных. И она придет!

Корнель. Этого не будет, Петр. У нас остается еще один ход.

Петр. Какой?

Корнель. Вот этот! (Сбрасывает рукой фигуры с доски.)

Петр. Ага! Это называется путь насилия. (Встает.) Ну, что ж, ладно! Тогда будем действовать иначе!

Тони (который до сих пор читал, примостившись на диване, поднимает голову и полуистерически кричит). Да бросьте вы свою политику! Это просто невыносимо!

Корне ль. Ведь это же игра, успокойся, ты, недотрога! Мы просто хотим немного пофехтовать — правда, Петр?

Тони. Нет, это вовсе не игра! Я знаю, о чем идет речь!

Петр. Правильно, Тони. Это очень серьезное дело. Бой между старым и новым миром. Но не бойся, я насажу Корнеля на шпагу, как жука на булавку. Долой тиранов! (Нахлобучивает один из шлемов.) Да сгинет проклятый старый мир! У-у-у, Корнель!

Корнель (надевает кавалерийскую каску). Я готов! (Снимает со стены две рапиры.) Благоволите выбрать, уважаемый противник.

Петр (сгибает одну из рапир). Годится. Но борьбы равным оружием теперь не бывает. Это страшно старомодно. (Оба становятся в позицию.) Ну, Тони, командуй!

Тони (зарывшись в книгу и заткнув уши пальцами). Не хочу!

Корнель. Внимание. Раз, два… три!

 

Петр и Корнель фехтуют, посмеиваясь.

 

Петр. Ла-ла!

Корнель. Ала!

Петр. Долой тиранов! Долой предателей! Ла-ла!

Корнель. Ла-ла!

Петр. Есть! Первый удар!

Корнель. В плечо. Легкая рана. Бой продолжается с переменным успехом.

Петр. «Добьемся мы освобожденья!..»

Корнель. Подождешь!.. Есть! Тронул!

Петр. Просто царапина. Ла-ла! Вперед, черная пешка!

Корнель. Хо-хо, мы стоим, как скала, сударь! Ла-ла!

Петр. «Это будет последний и решительный бой…» Тронул!

Корнель. И не думал даже! На, получай!.. (Приостанавливается.) Постой. Тебе не больно, Петр?

Петр. Ерунда! En garde![149]

 

Фехтуя, они опрокидывают столик и стулья.

 

Ла!

Корнель. Ала!

Петр. Стоп! Это была бы сонная артерия, Корнель! Ты убит.

Корнель. Ранен, но продолжаю бой. До последнего издыхания. Ала!

Тони (кричит). Перестаньте!

Петр. Сейчас, Тони, сейчас. Пешка идет в атаку! А! А! Старый мир рушится!

Корнель. Finito.[150]Это удар прямо тебе в сердце, Петр. (Опускает рапиру.)

Петр (салютуя рапирой). Благодарю вас, я убит.

Корнель (салютуя в ответ). Мне очень жаль…

Петр. Да, я убит, но тысячи черных пешек станут на мое место. Ура, товарищи!..

 

Входит Мать и останавливается на пороге.

 

Мать. Дети, дети, что вы тут опять затеяли?

Петр. Ничего, мамочка. (Поспешно вешает рапиру на стену.) Просто Корнель меня только что убил. Попал прямо в сердце. (Кладет шлем на место.)

Корнель (вешает рапиру). А Петр зато проткнул мне глотку, мамочка. Тоже серьезная рана. (Кладет каску на место.)

Мать. Вечно эта двойня затевает драку. Посмотрите, шалопаи, что вы тут опять натворили! И непременно в отцовском кабинете…

Петр. Мы сейчас приведем все в порядок, мама. Ты не беспокойся. Ну-ка, Корнель!

 

Оба наспех наводят порядок, поднимают упавшие столик, стулья и т. п.

 

Мать. Бросьте вы! Знаю я ваш порядок! Одно горе!

Корнель (стоя на четвереньках, разглаживает ковер). Сейчас все будет в самом лучшем виде, мама! Пусти, Петр!

Петр (тоже на четвереньках, отталкивает его). Нет, ты пусти!

 

Вдруг Петр и Корнель обхватывают друг друга руками и начинают кататься по полу.

 

Я положу тебя на обе лопатки!

Корнель (тяжело дыша). Попробуй!

Петр. Сейчас увидишь!

 

Катаются по всей комнате.

 

Иозеф Чапек. К. Чапек. Минда, или О собаководстве. Иллюстрация.

 

Мать. Да будет вам! Вы тут когда-нибудь на самом деле все переколотите! Постыдились бы, такие взрослые!.. Что о вас подумает Тони?

Петр (отпускает Корнеля). Пойди сюда, Тони, я тебя тоже научу.

Тони. Не пойду!

Мать. Оставьте Тони в покое. И чтоб духу вашего здесь больше не было! Тони, из-за чего это они?

Тони. Петр не хотел пойти на дэ пять.

Корнель (подбирает с пола шахматные фигуры). Понимаешь, мама, это — папин ход. Я только вступился за семейную традицию.

Петр. Это неправда, мама. Задача допускала два решения.

Корнель (расставляет фигуры на шахматной доске). Так почему же не разыграть ее, как папа?

Петр. А почему не иначе? В наши дни папа, может быть, тоже разыграл бы ее, как я.

Мать. Тихо! Довольно спорить, и марш отсюда! Тут после вас нужна основательная уборка. Уж эти мне мужчины!

Корнель. Мы тебе поможем, мама!

Мать. О да, конечно! Хороши помощники! Да вы представления не имеете, что такое порядок!

Корнель. Поставить вещи так, как они стояли.

Петр. Поставить вещи так, как они должны стоять.

Мать. Да нет же!.. Поставить вещи так, чтобы им было хорошо. Но только вы, мужчины, ничего в этом не понимаете. Ну-ка, оба, живо марш отсюда!

Корнель. Пойдем в сад, постреляем из той винтовки.

Петр. Ладно. На сто шагов — в бутылку.

Мать. Им лишь бы что-нибудь расколотить!

Корнель. Тони, ты не пойдешь? (Берет со стойки винтовку, которую принес в начале действия.)

Мать. Нет уж, Тони не любит вашей стрельбы. Правда, Тони?

Петр. Я знаю, Тони боится.

Мать. Вовсе не боится. Вы его не понимаете. Он просто не такой, как вы, вот и все.

Корнель. Каждый из нас, мама, не такой, как другие.

Мать. Меньше, чем вы думаете. Ну, пошли, пошли, сорванцы!

Корнель (целует ее в лоб). Ты больше не сердишься?

Петр (целует ее в щеку). Где уж мамочке сердиться! Она, бедная, привыкла…

Мать. Вы не знаете, где Иржи?

Корнель. Иржи? Да, в самом деле, куда он девался? Ты не знаешь, Тони?

Тони. Кажется… кажется, у него какое-то свидание.

Мать. С кем?

Петр. Разве он скажет?.. Может быть, с какой-нибудь прекрасной незнакомкой.

 

Оба старших брата, толкая друг друга, стараются поскорее протиснуться в дверь.

 

Мать. А тебе что нужно было здесь, Тони?

Тони. Ничего. Я просто так… Читал…

Мать. Что-нибудь из папиных книг?

Тони. Да, записки одного путешественника.

Мать. Опять эти далекие страны… Ни к чему тебе это, Тони! Ты ведь никогда не будешь путешественником, правда? (Ходит по комнате и не спеша приводит все в порядок.)

Тони. Наверно, не буду. Но, знаешь, я так живо представляю себе…

Мать. Что, например?

Тони. Разное… Степь, высокие травы, и вдруг промчится стадо антилоп… Знаешь, мама, я просто не понимаю, как можно стрелять в животных…

Мать. Папа стрелял… Но ты, наверно, будешь другим. (Обнимает его за шею.) Я бы хотела только одного: чтобы ты всегда был такой, как сейчас. Кто-нибудь должен же оставаться дома, Тони! А то ведь ни у кого на свете не было бы своего дома… (Целует его.) Ну, иди пока, мне надо еще кое-что сделать…

 

Тони уходит.

 

(Продолжает бесшумно прибирать в комнате.) Тони будет другим. Тони должен быть другим. (Останавливается перед портретом отца и смотрит на него. Потом пожимает плечами, подходит к окнам и задергивает тяжелые занавеси.)

 

В комнате становится полутемно.

 

(Возвращаетсяк портрету отца и зажигает стоячую лампу на столике перед ним.) Ну, зачем ты их все время тянешь сюда? Ты же знаешь, Рихард, что я этого не люблю. Даже Тони — родился после твоей смерти, никогда тебя не видел, а только улучит минутку, сейчас же сюда забирается. Ну, зачем ты это делаешь? Я тоже хочу, чтобы мои дети принадлежали мне! Не хочу, чтобы они все время тянулись за тобою!

Отец (медленно выходит из темного угла; он одет в ту же форму, что и на портрете). Я вовсе не тяну их сюда, дорогая. Это они сами. Понимаешь, они с детства не знали лучших игрушек, чем весь этот хлам… Так что это понятно.

Мать (нисколько не удивленная появлением отца, спокойно оборачивается к нему). Ну да, ты всегда так говоришь, мой милый. Но теперь они как будто уже слишком взрослые для твоих игрушек, а все-таки вечно торчат здесь!

Отец. Что ж! Воспоминания детства. Да ты могла бы давным-давно выбросить все это барахло. Кому оно нужно?

Мать. Что ты! Выбросить! Ведь это память о тебе! Нет, нет, Рихард, я имею право на эти вещи и держу их здесь для самой себя. Они — это ты. (Садится в кресло.) Но, знаешь, всякий раз, как здесь побывают мальчики, после них в воздухе что-то остается… что-то такое, как будто ты сам был здесь. Ты сам.

Отец (садится верхом на стул). Это просто запах табака, душенька.

Мать. Табака и жизни. Ты не можешь себе представить, что со мной делается в такие минуты. Стоит мне только закрыть глаза, и я страшно остро ощущаю: здесь был Рихард… Рихард… Рихард… Ты наполняешь здесь все, здесь можно дышать тобою. Нет, не говори: этот хлам здесь ни при чем. Это ты, ты… А мальчиков ты все-таки портишь, Рихард.

Отец. Да что ты, милая, выбрось это из головы! Ну, скажи, пожалуйста, как я могу их портить? Если человек в один прекрасный день… Кстати, сколько прошло уже лет?

Мать. Ты должен сам знать. Семнадцать.

Отец. Уже? Так вот, видишь ли, если человек в один прекрасный день распрощался с жизнью и с тех пор прошло семнадцать лет, то от него остается очень, очень мало. И с каждым днем все меньше и меньше. Я уже ни на что не годен, мой друг. Разве на то лишь, чтобы в память обо мне всю эту ветошь обтирали пыльной тряпкой.

Мать. Все равно, ты их притягиваешь. Оттого они сюда и лезут. Ведь это так много для мальчишек: отец — воин, отец — герой. Я вижу, как это их чарует. И всегда чаровало.

Отец. Не надо было, деточка, рассказывать им обо мне. Это твоя ошибка.

Мать. Не надо было рассказывать! Как ты можешь так говорить? Кто же должен хранить память о тебе, если не я? После твоей смерти, Рихард, у меня не было других радостей, кроме наших детей и воспоминаний о тебе. Я знаю свой долг перед тобой, дорогой мой. Немного найдется детей на свете, которые могли бы с таким же правом гордиться своим отцом… Ты не можешь себе представить, как много это значило для наших мальчиков. Что же, по-твоему, я должна была лишить их этого?

Отец. Ты преувеличиваешь, мой дружок. Не сердись, но тут ты всегда преувеличивала. Какое там геройство! Ничего особенного не было. Самая пустяковая стычка с туземцами, к тому же еще и… неудачная.

Мать. Да-да, знаю, ты всегда так говоришь. Но твой генерал тогда написал мне: «Сударыня! Вы оплакиваете героя. Ваш супруг добровольно вызвался участвовать в самом опасном деле…»

Отец. Да ведь это, душенька, только так говорится. Он просто хотел чем-нибудь скрасить сообщение о том, что… что со мной произошло несчастье. Какой там герой! Кого-нибудь надо было послать, и если бы не вызвался я, пошел бы другой. Вот и все.

Мать. Другой, наверно, не был бы отцом пятерых детей!

Отец. Да, может быть, но если у человека пятеро детей, то это еще не значит, что он должен быть плохим солдатом, дорогая. Во всяком случае, я не сделал ничего особенного… но ты этого не поймешь, душенька. Видишь ли, когда начинается стрельба, чувствуешь и рассуждаешь совсем иначе. Это очень трудно объяснить. Со стороны кажется — бог знает какая храбрость; но для того, кто участвует… Понимаешь, это получилось само собой. Надо было прикрыть фланг. Смотри, детка: здесь наступала главная колонна, а вот тут, с фланга, был горный проход. Этот проход мы должны были занять небольшим отрядом. И все. Пятьдесят два убитых. Пустяковое дело.

Мать. Пятьдесят два убитых… А сколько вас было всего?

Отец. Всего… Ну… тоже пятьдесят два… Но зато мы держались целых шесть дней. И знаешь, хуже всего была жажда. Там, понимаешь, не было воды. Безумная жажда… и злость. Я, душенька, ужасно злился.

Мать. Почему?

Отец. Да потому, что все это было, строго говоря, попусту. Наш полковник сделал ошибку. Надо было, чтобы главная колонна выждала некоторое время в долине, а туда, в горный проход, следовало послать, по крайней мере, два батальона. И горную батарею. Я это сразу понял и сказал полковнику, а он мне говорит: «Вы, кажется, боитесь, майор?..»

Мать. Рихард! И ты из-за этого пошел… на смерть?

Отец. Главным образом из-за этого, душенька. Главным образом из-за этого. Чтобы наш полковник увидел, что я был прав. Такой болван! Послать прямо в ловушку к туземцам!

Мать. И из-за него… из-за него…

Отец. Тебе это кажется глупым, правда? Но в полку это называется честью. На военной службе, видишь ли, иначе нельзя.

Мать. Рихард! Ты мне этого никогда не рассказывал. Так, значит, ты погиб только из-за того, что твой полковник отдал нелепый приказ?

Отец. Это, деточка, часто случается. Но зато, по крайней мере, выяснилось, что я был прав. Это тоже чего-нибудь да стоит.

Мать. Вот видишь, значит, ты думал об одном: доказать, что ты прав. А о нас ты не подумал. И о том, что я жду пятого ребенка, ты тоже не подумал.

Отец. Думал, дорогая! Еще как думал! Попадешь в такую переделку, так передумаешь столько, ты и представить себе не можешь. Например, едешь на лошади и говоришь себе: через три месяца я мог бы получить отпуск; к тому времени маленький уже появится на свет: надо будет осторожненько снять шашку в передней и войти на цыпочках… на цыпочках… А наш Ондржей пожмет мне руку, как взрослый мужчина, и скажет: «Здравствуй, папа!» — «Здравствуй, Ондржей! Что нового в школе?» — «Ничего особенного». А Иржи, Иржи начнет показывать мне какую-нибудь свою механику: «Смотри, папа!» А Корнель и Петр станут пялить на меня глаза и спорить о том, кто быстрее влезет ко мне на колени. «Ладно уж, сорванцы, валяйте оба сразу, только не ссорьтесь!» А жена… я не видел ее больше полугода. Больше полугода. И когда я обниму ее, она опять вся поникнет, ослабеет, как будто у нее совсем нет костей, и только вздохнет, еле слышно: «Рихард…»

Мать. Рихард…

Отец (встает). Ну, а ты, душенька? Как жила ты?

Мать (с закрытыми глазами). Я ждала тебя, дорогой мой… Родила тебе пятого сына… Он очень слабенький, Рихард. Непонятно, почему он такой хрупкий. Должно быть, потому что я столько плакала о тебе.

Отец. Ничего, поправится. Будет молодцом и героем, вот увидишь.

Мать (с неожиданной горячностью). Нет! Я не хочу! Не хочу, чтобы Тони был героем! С меня довольно, довольно! Слышишь, Рихард? Я дорого заплатила за ваше геройство! Достаточно того, что у меня погиб муж! Разве ты знаешь, разве кто-нибудь из вас знает, что это значит — потерять мужа? Если б ты только знал, во что я превратилась… Ах, Рихард, что ты со мной сделал! Как мог ты согласиться, чтобы тебя так бессмысленно послали на убой?

Отец. Но что же я мог поделать, дорогая, когда этот дурак-полковник сказал, что я боюсь… Мне пришлось отправиться туда… И он сказал это… в присутствии других офицеров. «Вы, кажется, боитесь, майор?» Не знаю, деточка, что бы ты сказала, если бы сама была при этом.

Мать (встает, тихим голосом). Я сказала бы: «Иди, Рихард. Этого снести нельзя».

Отец. Вот видишь, дорогая, значит, и ты почувствовала бы то же самое.

Мать. За это я и полюбила тебя, Рихард, за это и сейчас тебя люблю! Но ты не должен обращать на это внимания, мой единственный, нет, нет! Ты ведь не знаешь, что делается в сердце женщины, когда она так безрассудно, так по-женски кого-нибудь полюбила. Я сама не знаю, почему мы такие; знаю только, что мне всегда это в тебе страшно нравилось. Твой воинственный вид, звон твоих шпор, твоя отвага и твое фанфаронство, твоя честность и твое легкомыслие… Не знаю, почему это так восхищало меня. Должно быть, потому, что я была глупа, влюблена, с ума сходила. Но и сейчас, даже сейчас я не вынесла бы, если бы ты чем-нибудь унизил себя!

Отец. Ну, вот видишь! А если бы я тогда отказался…

Мать. Нет, нет, Рихард, не лови меня на слове! Я, вероятно… наверно, согласилась бы на то, чтобы ты поступил тогда… не по-военному. Ты вернулся бы ко мне и к детям… вышел бы в отставку. Я бы… свыклась. И любила бы тебя по-прежнему. Может быть, немного иначе. Я знаю, ты страшно тосковал бы… без этой вашей воинской чести, но мы как-нибудь пережили бы это… вдвоем. По крайней мере, ты был бы со мной, Рихард, и я могла бы заботиться о тебе.

Отец. Как о человеке, который ни на что не годен и умеет только тосковать. И ты бы этим удовольствовалась, милая?

Мать. Пришлось бы. Не думай, пожалуйста: мне и так приходилось довольствоваться… очень малым.

Отец. Я знаю, дорогая. Мне страшно больно. Эта майорская пенсия, которая осталась после меня…

Мать. Было пятеро детей, Рихард, — посмотри-ка на них. Ты не представляешь, как это трудно для одинокой женщины. Нет, нет, ты не в состоянии этого понять. Прости, любимый мой, мне не следовало бы говорить все это, но вы, мужчины, не имеете ни малейшего понятия… Одежда, обувь, еда, школа и снова — одежда, еда, школа… Все время высчитывать да высчитывать, десять раз вертеть в руках каждую тряпку и каждый грош, — что вы об этом знаете? Конечно, геройства тут нет никакого, но… без этого тоже не обойдешься, Рихард. Дорогой мой, что ты так смотришь на меня? Ну вот, видишь, во что я превратилась?

Отец. Ты, душенька, красавица! Еще лучше, чем была.

Мать. Не болтай глупостей, Рихард. Мы, живые, страшно меняемся. А вот ты — нет, ты нисколько не изменился. Мне даже стыдно, что я выгляжу такой старой, а ты по-прежнему молод. Не смотри на меня, мой единственный. Ведь на меня свалилось так много. И было так трудно без тебя…

Отец. Ну, от меня тебе немного было проку, душенька!

Мать. Но, по крайней мере, я не была одинока! А больше всего, друг мой, больше всего стала я нуждаться в тебе, когда дети начали подрастать. Нет, ты не думай: они были славные мальчики. И Ондра, и Иржи, и Корнель, и Петр всегда готовы были сделать для меня все. Но когда они стали взрослыми, мне начало казаться, что они говорят на каком-то чужом языке. Я не всегда понимаю их, Рихард. Ты лучше понимал бы, наверно.

Отец. Не знаю, детка, не знаю. Пожалуй, я тоже не мог бы сговориться с ними как следует. Что я понимаю, например, в медицине, или в авиации, или в тех глупостях, которыми набита голова у нашей двойни?..

Мать. Ты имеешь в виду политику?

Отец. Да. У меня голова устроена по-другому. Я был просто солдат, и больше ничего.

Мать. И все-таки… С тобой они больше считались бы. Я знаю: ты хотел, чтоб они тоже были солдатами. Но… когда ты погиб… я сказала себе: нет! Конечно, их приняли бы… бесплатно в военные школы; но я предпочла корпеть над работой, лишь бы они могли научиться чему-нибудь другому. Медицина, техника, что угодно — только не военная служба. Пусть занимаются чем-нибудь полезным… чем-нибудь таким, от чего не надо непременно умереть… Если бы ты только знал, каких трудов мне стоило дать им образование!.. А что из этого вышло?

Отец. Но, душенька, мне кажется, ты не можешь пожаловаться на них.

Мать. Как тебе сказать… Я кажусь себе наседкой, которая высидела орлят. Сижу на земле и кудахтаю от страха, когда они взлетают один за другим. Иногда я говорю себе: нельзя быть такой малодушной, нельзя мешать им… Ах, Рихард, как это ужасно быть матерью! Ведь и я в свое время была отчаянная, тоже воображала о себе невесть что… Уж кому и знать, как не тебе, мой милый…

Отец. Знаю, дорогая.

Мать. Я ведь убежала из дому ради тебя. И ничего не боялась, готова была хоть жизнь отдать. А теперь… теперь я хотела бы сидеть, как скряга, на сундуке, где спрятано то, чем я живу, и кричать на всех: «Не отдам! Не отдам!» Я и так уже достаточно отдала, Рихард. Сначала тебя, потом нашего Ондру. Больше от меня ничего нельзя требовать. Понимаешь, мне слишком дорого стоило то, что вы называете… геройством… Сначала ты, потом Ондра.

Отец. Ничего, душенька, Ондра погиб прекрасной смертью. Прекрасной и благородной.

Мать. Да, благородной, я знаю. Вам кажется страшно благородным умереть за что-нибудь; а о том, что при этом кто-то теряет вас, вы не думаете. Ну, ты, скажем, вынужден был пойти на смерть: ты был солдатом. Но Ондру никто не принуждал. Он был врач, занимался научными исследованиями. Мог бы работать где-нибудь в клинике… и тогда, наверно, не заразился бы…

Отец. Это случается с врачами, деточка. У нас в полку тоже умер так один доктор. На редкость милый был человек; я всегда играл с ним в шахматы. И вдруг взял заразился холерой…

Мать. Но нашему Ондре вовсе незачем было ехать туда, в колонии! Это все ты виноват!

Отец. Что ты, голубушка? Ведь я тогда уж давно в могиле лежал.

Мать. Все равно. Ты вечно тянул его сюда, в свой кабинет. Всегда оказывал на него огромное влияние, мой милый. Здесь он всегда учился, здесь зарывался в свои книги, здесь молча расхаживал целыми часами и курил… И здесь же вдруг в один прекрасный день объявил мне: «Мама, я поеду на экватор, хочу на мир посмотреть…» А насчет того, что он собирается там воевать с желтой лихорадкой… забыл сказать. Вы всегда скрываете от меня, что у вас на уме. Мне вы говорите: «Я, мамочка, только туда и обратно…» А потом остаетесь там… Сбежал от меня, как вор!

 

Из темного угла к разговаривающим подходит Ондра. Он в белом медицинском халате.

 

Ондра. Ах, мамочка, я ведь столько раз тебе объяснял… Я не хотел, чтобы ты беспокоилась. Поэтому ничего не сказал. Вот и все.

Мать. Это ты называешь «объяснять»? Ну да, о том, чтобы не волновать меня, ты подумал; а о том, что можешь там заразиться или попасть в беду, об этом — нет. А я подумала бы, Ондра. Так-то, милый.

Ондра. А что это дало бы тебе, мамочка? Все равно я поехал бы…

Мать. Ах, Ондра, ты был всегда такой серьезный, рассудительный мальчик! Без тебя я часто не знала бы, что мне делать. Ты был братьям вместо отца — такой благоразумный, справедливый… и вдруг — бац! — уезжаешь на экватор и умираешь там от желтой лихорадки! Как хочешь, но ты не должен был этого делать, Ондра, нет, нет, не говори!

Отец. Видишь ли, душенька, у врача тоже есть свои обязанности. Такая уж профессия, не правда ли, Ондра?

Мать. И далась тебе эта желтая лихорадка! Мог бы оставаться дома и лечить больных… или оказывать помощь при родах.

Ондра. Послушай, мама, рассуди сама: от желтой лихорадки умирали ежегодно сотни тысяч. Было бы позорно не найти от нее средства. Это был просто-напросто… долг.