Тоненькие ниточки большого клубка 6 страница

– Ну зачем Матини осматривает каждого заложника, да ещё сверяется со списком? – жаловалась Мария‑Луиза. – Не дождавшись, гарибальдийцы могут уйти, и тогда обмен не состоится.

– Я обещал вам, что старый граф сегодня будет ужинать, а возможно, и обедать у себя в замке, – успокаивал её Гольдринг, хотя знал, что вовсе не старого графа с таким нетерпением ждёт Мария‑Луиза.

Наконец заложников повели к машинам. Вид у них был растерянный и испуганный, впрочем, они покорно уселись в кузов с равнодушием людей, готовых к самому худшему.

– Послушай, Мартин, – вдруг вспомнил Генрих, когда грузовые машины и «хорх», сегодня предоставленный генералом в распоряжение парламентёров, выехали за город. – Мы ведь не предупредили заложников, куда их везём. Увидев, что нет охраны, они могут разбежаться, как только мы въедем в лес.

Матини приказал шофёру дать сигнал. Шедшие впереди грузовые машины остановились. Подбежав к ним, Матини объяснил перепуганным людям, куда и зачем их везут. Казалось, вздох облегчения вырвался из одной груди, на лицах заложников расцвели радостные улыбки, кто‑то всхлипнул, кто‑то крикнул «Вива!»

Машины тронулись и остановились лишь на девятом километре. Скользя по мокрой дороге, натянув шапки и кепки на уши, но радостные, возбуждённые заложники длинной цепочкой потянулись по горной тропинке. Впереди шёл Матини, показывая дорогу. Генрих замыкал шествие.

Когда миновали поворот, стало значительно труднее идти, и кое‑кто из заложников начал отставать. Остановился передохнуть и Генрих. Утомлял не столько сам подъем в гору, сколько скользкая после дождя тропинка, на которой трудно было найти надёжную опору ногам. Но вот первые заложники во главе с Матини взобрались на плато, те, кто был в хвосте шеренги, ускорили шаг.

Генрих на плато поднялся последним. Когда он подошёл к скале, уже шла перекличка. Густобровый парламентёр партизан заглядывал в список, выкрикивая фамилии. Заложники один за другим выходили вперёд и потом отходили в сторону, образуя отдельную группу. Партизан со шрамом встречал каждого из них крепким рукопожатием и широкой улыбкой.

– А где же ваши заложники? – спросил Генрих.

– А вот! – партизан со шрамом указал на большею каменную глыбу. Заглянув за неё, Генрих увидел графа, Штенгеля и Функа. Рамони, грязный, небритый, лежал на носилках. Штенгель сидел, обхватив руками колени и свесив на них голову. Он не шевельнулся, даже не заметил Генриха, только Функ сразу вскочил на ноги.

– Фон Гольдринг! – крикнул он громко, и в его маленьких глазках блеснула радость.

Штенгель тоже вскочил с места. Граф продолжал лежать неподвижно. Он, вероятно, так и не понял, что пришло освобождение.

– Все в порядке? – спросил Генрих подошедшего партизана со шрамом.

– Да, все пятьдесят четыре по списку… выходит, когда вас заставишь, и вы можете быть честными, – насмешливо ответил тот. Генрих сделал вид, что не понял.

– Итак, мы можем забирать своих?

– Теперь можете!

Подняв носилки с графом, Генрих и Матини начали осторожно спускаться вниз. Функ забежал сбоку, стараясь помочь. Штенгель равнодушно плёлся позади. Он не совсем пришёл в себя после болезни и всего пережитого.

Когда они отошли от скалы метров на сто, позади послышался громкий свист. Он повторился раз, второй, третий, и тотчас засвистели, засмеялись, закричали уже все бывшие заложники Функа.

Только теперь Штенгель окончательно опомнился. Подбежав к Генриху, он вырвал у него из рук один конец носилок.

– Функ, становитесь вперёд, беритесь вместе с Матини, – начальническим тоном приказал он и, повернувшись к Генриху, с неожиданной теплотой в голосе сказал: – Вы вторично спасли мне жизнь, барон, и я не хочу, чтобы вы рисковали своей.

Вчетвером они быстро донесли носилки до машин и через двадцать минут были в Пармо. Здесь Функ вышел, а на его место, между графом и Штенгелем, села Мария‑Луиза. Нигде больше не задерживаясь, машина помчалась в Кастель ла Фонте.

 

РАСПЛАТА

 

Письмо, посланное Генрихом мадам Тарваль, вернулось обратно с непонятной надписью «Адресат выбыл».

Два коротких слова, написанных равнодушной рукой. Они ничего не объясняют, а лишь рождают тревогу и причиняют боль. Перерезана ещё одна ниточка связывавшая его с прошлым. У него никогда не будет фотографии Моники, о которой он просил мадам Тарваль: «Адресат выбыл»… Наверно, с такой же надписью возвращались к друзьям и письма, посланные на имя Моники, пока они не узнали о её смерти. Как это страшно!

Генрих прячет конверт в ящик стола, но два чётко написанных слова стоят у него перед глазами – «адресат выбыл». Моника тоже «выбыла». Возможно, именно это слово вписал против её фамилии Миллер. Не мог же он написать «убита», получив специальные указания Бертгольда. Какая нечеловеческая мука думать об этом, каждый день видеть Миллера, здороваться с ним, беседовать и всегда, всегда чувствовать эту нестихающую боль в сердце! Говорят, время залечивает раны. Нет, их лечит не время, а работа. Он убедился в этом. Ему значительно легче, когда он действует, когда все его мысли направлены на то, чтобы как можно скорее вырвать у врага его тайну. Генриха не ограничивают во времени, учитывая особую сложность задания. Но он сам знает, что надо действовать быстро, ведь от него зависит жизнь сотен тысяч людей. А сделано ещё так мало! Пока удалось установить лишь адрес завода. Возможно, что‑либо новое принесёт ему сегодняшний визит к Штенгелю.

Да, Штенгель, наконец, пригласил обер‑лейтенанта к себе в гости! После того как Генрих вытащил его из реки, а особенно после всей этой истории с обменом заложниками, майор начал относиться к нему с подчёркнутым вниманием и признательностью.

Штенгель жил на одной из самых уютных улочек города, В особняке инженера Альфредо Лерро, у которого снимал две комнаты.

– Чем меньше люди будут знать об этом Лерро, тем лучше, – пояснил Штенгель гостю, когда Генрих поинтересовался личностью хозяина.

– Очевидно, какая‑то персона грата? Недаром же возле его дома дежурят два автоматчика.

– Мне эта личность надоела, как назойливый комар летом! Ведь за его жизнь я отвечаю головой. Так же, как и за завод! Даже поселили здесь в качестве няньки! Правда, в какой‑то мере это удобно. Я теперь столуюсь у них. Дочка Лерро – он вдовец – неплохая хозяйка. Увидав, как мой денщик уродует форель, она сама предложила мне завтракать, обедать и ужинать у них.

– Погодите, это не та ли семья, где умеют чудесно приготовлять рыбные блюда? Вы обещали меня познакомить и угостить маринованной форелью.

– Надо об этом договориться с синьориной Софьей.

– Синьорина Софья? А она хорошенькая?

– Слишком уж хочет выйти замуж, я таких боюсь, поэтому и не рассмотрел как следует. Впрочем, кажется, ничего. Только очень болтлива. Полная противоположность отцу – тот все больше молчит. Если не заговорить с ним об ихтиологии. Это, верно, единственное, что его интересует на свете. Кроме техники, конечно. Тут он кум королю, и на заводе с ним носятся, как с писаной торбой…

– Так когда же я попробую форель? И познакомлюсь с синьориной Софьей? Без женщин как‑то обрастаешь мохом. Мария‑Луиза не в счёт, она прямо очарована вами, барон. А на нас, грешных, даже не смотрит. И я удивлён, что вас так мало волнует это внимание. Ведь красивая женщина! Штенгель поморщился.

– Она итальянка. А я хочу, чтобы в жилах моих детей текла чисто арийская кровь.

– А замок и имущество вас не привлекают? Что же касается крови, так она у неё такая же голубая, как и у нас с вами! Старинный дворянский род!

– Я вообще связан словом с другой, но, честно говоря, в последнее время, когда события начали оборачиваться против нас, сам заколебался. По крайней мере будет надёжное убежище, надёжный капитал в руках, ведь недвижимое имущество и земля всегда ценность. У той, правда, связи… Но на кой чёрт они нужны, если все рушится? – Вы понимаете, я говорю с вами откровенно и надеюсь, что это останется между нами…

– Вы обижаете меня таким предупреждением, Штенгель. Есть вещи сами собой разумеющиеся.

Окончательно успокоившись, майор ещё долго мучил Генриха, поверяя ему свои сомнения. Барон высоко ценил собственную персону и явно боялся продешевить…

Пообещав Штенгелю в следующий выходной прийти к обеду, Генрих откланялся и вышел. Холодный ветер швырял в лицо мокрый снег, и Генрих пожалел, что не приказал Курту подождать у штаба. Теперь придётся добираться до замка пешком. А может, зайти к Миллеру и попросить машину? И, размышляя по дороге, Генрих пошёл к штабу СС.

Выходит, что синьор Лерро и есть именно та персона, которой надо заинтересоваться прежде всего. С ним носятся на заводе, за его безопасность Штентгель отвечает головой. И вход в особняк Лерро охраняют не эсэсовцы Миллера, а люди из внутренней охраны завода, особенно доверенные. Надо познакомиться с Лерро и вызвать его на разговор. Для этого стоит прочесть все книги по ихтиологии! В библиотеке графа, наверно, есть такие. Выходит, форель ещё не сыграла свою роль, а как сказочная золотая рыбка пригодится ему! Миллер не ожидал Генриха и даже растерялся.

– Вижу, что помешал вам, но я лишь на минуточку: моей машины здесь нет, и если можно…

– Нет, нет, я так быстро не отпущу вас, великий дипломат! – запротестовал Миллер, пододвигая кресло Генриху. – Мы слишком редко видимся с вами в последнее время! Вы изменили мне вначале с Кубисом, – а теперь с этим Матини…– довольный своей остротой Миллер расхохотался и вдруг хитро прищурился. – К тому же я приготовил вам маленький сюрприз, пусть это будет моим новогодним подарком.

– И об этом сюрпризе вы вспомнили лишь через три недели после наступления нового года?

– Тысяча девятьсот сорок четвёртый год – год високосный, и его положено отмечать до двадцать девятого февраля, иначе он принесёт несчастье.

– Впервые слышу о такой примете…

– И всё‑таки она есть. А я немного суеверен, как большинство людей моей профессии. Ведь нам приходится ходить по острию ножа. Во всяком случае с госпожой Фортуной надо обращаться вежливо, чтобы она не обошла своими дарами…

– Но при чём здесь я и сюрприз, который вы мне приготовили? Складываете свои приношения у ног богини судьбы?

– А я хочу её умилостивить, сделав доброе дело!

– Вот вы меня уже и заинтриговали, Ганс! Доброе дело и вы – как‑то не сочетается…

– А услуги, которые я вам уже оказал? Забыли?

– Нет, не забыл! И даже надеюсь отблагодарить за все вместе!

– Завидный у вас характер, Генрих! Никогда нельзя понять, говорите вы серьёзно или шутите. Иногда вы кажетесь мне человеком очень откровенным, беззаботным, а по временам совсем наоборот: скрытным и равнодушным ко всему и ко всем…

«Плохо! Если даже этот толстокожий Миллер начинает пускаться в психологические экскурсы…»

– Меня самого начинают волновать частые смены в моём настроении. Должно быть, устал, нервы… Вы думаете, мне мало стоила эта история с обменом заложников? Слышать, как эти плебеи хохочут и свистят тебе вслед, и не иметь права и возможности отплатить за обиду! Мне казалось, что в эту минуту все мои предки, все фон Гольдринги, до десятого колена включительно, перевернулись в своих гробах.

– А вы хотели бы встретиться с этими парламентёрами в другой обстановке? Хотя бы с одним из них?

– Смотря с каким, – осторожно ответил Генрих, стараясь понять, куда клонит его собеседник. Миллер поднялся и нажал кнопку звонка.

– Сядьте, пожалуйста, спиной к двери и не оглядывайтесь, пока я не скажу.

Генрих слышал, как вошёл дежурный и Миллер что‑то прошептал ему на ухо. Дежурный исчез, а через несколько минут послышались чьи‑то тяжёлые шаги и прерывистое дыхание.

– Посадите его там. Так… а теперь выйдите. Ну, барон, можете поздороваться с вашим старым знакомым!

Генрих стремительно повернулся и, надо сказать, опешил от неожиданности: перед ним сидел партизанский парламентёр со шрамом на щеке. Но в каком виде! Лицо покрыто синяками, одежда разорвана и окровавлена.

– Вижу, барон, что мой сюрприз произвёл на вас впечатление. Прошу знакомиться: парламентёр гарибальдийцев Антонио Ментарочи, – иронически представил Миллер. Дипломаты встречаются вновь. Правда, в необычных для дипломатов условиях. Но что поделаешь! Меняются времена, меняются и обстоятельства. Партизан со шрамом насмешливо улыбнулся.

– Да, синьоры, меняются времена, меняются и обстоятельства. Рекомендую вам это хорошенько запомнить! Лицо Миллера побагровело.

– Вывести его! – крикнул он дежурному. Антонио Ментарочи увели.

– Признаться, Генрих, я разочарован. Я надеялся, что вас больше развлечёт эта встреча! Такой удобный случай поквитаться, отблагодарить за все неприятности, за неуважение.

– О, я не люблю чёрной работы! И целиком полагаюсь на вас и Кубиса! Но за сюрприз благодарен, даже очень. Жаль, что не захватил с собой коньяк, мы бы выпили по рюмочке за ваши успехи…

– У меня есть. И ради такого случая… Миллер вытащил из шкафа начатую бутылку, налил две рюмки.

– За ваш талант, Ганс! Как вам удалось захватить этого Ментарочи? Не представляю, просто не представляю!

– У меня теперь сотни ушей и глаз… «И среди них тот, с мохнатыми бровями», – подумал Генрих.

– За такой короткий срок так наладить агентуру! Тогда я отрекаюсь от предыдущего тоста и пью за ваш гений, гений разведчика! Знаете что? Давайте позовём Кубиса и втроём выпьем за ваши дальнейшие успехи, за…

– Некогда…– поморщился Миллер. – Надо по горячим следам кончать допрос этого дипломата, И я хочу сделать это сам, есть кое‑какие обстоятельства, о которых Кубис не знает и которые мне необходимо выяснить. Тогда я смогу хорошенечко прижать этого Матини, с которым вы так неосторожно подружились. Генрих удивлённо поднял брови.

– Можете говорить, что угодно, но я считаю Матини совершенно порядочным человеком. Какая связь может быть между Матини и этим… как его? Монта… Ментарочи?

– Пока лишь подозрения, а этот Ментарочи даст мне доказательства. И я в конце концов узнаю, кто предупредил партизан о наших парламентёрах, прежде чем они выехали из Кастель ла Фонте.

– Невозможно! Совершенно невозможно! Я не отходил от Матини ни на шаг…

– О, он мог оставить записку, условный знак… Сегодня я ещё не могу сказать вам, как он это сделал, но завтра или послезавтра… Я дал специальное задание моему агенту, находящемуся в отряде гарибальдийцев, и он добудет мне доказательства того, что я ощущаю, интуитивно.

– Этот ваш агент не производит на меня впечатления умного человека.

От неожиданности Миллер поставил на стол рюмку, которую уже поднёс ко рту.

– Вы знаете моего агента? Откуда?

– Ганс, вы меня недооцениваете, даже более – вы очень невысокого мнения о моих умственных способностях. Ведь только полный идиот мог не заметить того, что само бросалось в глаза. Подумайте сами, как все просто: я только‑только прибыл в Кастель ла Фонте, и первый визит наношу своему другу, начальнику службы СС: в его приёмной я случайно встречаю человека с густыми мохнатыми бровями, которого фельдфебелю приказывают вывести через двор, чтобы никто не видел. Скажите, Ганс, какие бы выводы сделали вы, будучи на моём месте?

– Единственный, но бесспорный. Ваше место не в армии, а у нас, в гестапо. И я клянусь, что перетащу вас сюда! Выпьем за это, Генрих?

Миллер ещё долго расхваливал своего будущего коллегу по работе, запивая каждый тост новой рюмкой коньяка, запасы которого, как выяснилось, не ограничивались одной бутылкой. Миллер был так пьян, что едва смог запереть сейф, перед тем как приказал везти себя домой. В машине он сразу заснул, привалившись головой к плечу своего «друга». С отвращением оттолкнув его, Генрих приказал шофёру остановиться возле штаба.

Лютц уже спал, и пришлось долго стучать, пока он открыл дверь. Пошатываясь, словно пьяный, гауптман снова повалился на кровать. Но, услышав о подозрениях Миллера относительно Матини, сразу вскочил:

– Сволочь! – выругался он. – Я ни себе, ни тебе никогда не прощу, что этот палач до сих пор ходит по земле, когда ему место в аду. Нет, ты только представь на минуточку – Матини на допросе у Миллера или у твоего дружка Кубиса!

– Ты все попрекаешь меня дружбой с Кубисом и Миллером, а она, как видишь, пригодилась, – тихо произнёс Генрих.

Лютц снова вытянулся на кровати, подложив руки под голову, о чём‑то напряжённо думая. Генрих подошёл к телефону и приказал Курту приехать за ним.

– Оставайся ночевать, – предложил Лютц.

– Нет, я завтра должен ехать к Функу на обед, надо переодеться. Он так надоел мне, что я вынужден принять его приглашение. Может быть, и ты со мной?

– К Функу? Ну что ж! – думая совсем о другом, рассеянно ответил Карл. – Завтра воскресенье, можно поехать…– Вдруг лицо его оживилось. – Так, говоришь, к Функу? А, знаешь что, давай и Миллера пригласим! Только не бери Курта, веди машину сам!

– Есть пригласить Миллера и оставить Курта, – Генрих пристально посмотрел в глаза другу. Утром телефонный звонок рано разбудил Генриха.

– Довольно, спать. Погода чудесная, от вчерашнего снега и следа не осталось. Мы сейчас придём в гости, а потом поедем с вами… Вы знаете куда? – послышался весёлый голос Миллера.

– Кто это – мы?

– Я и бывший «жених», которого теперь зовут «чудаком».

Часов в двенадцать, предварительно позавтракав у Генриха, они втроём выехали в Пармо.

– Денщика я сегодня отпустил, придётся самому выполнять обязанности шофёра, – словно между прочим, бросил Генрих, когда они садились в машину.

– Когда вы устанете, я с удовольствием сменю вас, откликнулся Миллер и, чуть заметно подмигнув Генриху, многозначительно прибавил:– Вы ведь знаете, я прекрасно веду машину, и в моих руках она послушна моей воле! Генрих сделал вид, что не понял намёка.

– А всё‑таки вы должны отдать мне должное как начальнику службы СС, – хвастливо сказал Миллер, когда машина выскочила из городка и помчалась по бетонному шоссе к Пармо. – Теперь можно совершенно спокойно ездить по дорогам, не страшась нападения гарибальдийцев.

– А убийство мотоциклиста вчера? – напомнил Лютц.

– А машина, подорвавшаяся позавчера на мине? – прибавил Генрих.

– Вы забываете: все эти случаи произошли ночью. Днём партизаны уже не рискуют появляться на дорогах. А добиться этого было не так‑то просто. Уверяю вас! Зато теперь я знаю, чем живёт каждый день тот или иной отряд. О, когда‑нибудь в своих мемуарах я расскажу интересные вещи!

– Вы собираетесь писать мемуары? – удивился Лютц.

– Обязательно! Конечно, обо всём на напишешь, придётся кое‑что подавать в завуалированной форме… учитывая вкусы читателей, они любят, когда в книжках проливается кровь – это щекочет им нервы, – и одновременно требуют, чтобы все подавалось под этаким, знаете, сладеньким соусом из добропорядочности и добродетели. Если бы я писал только для разведчиков, я, конечно, не делал бы таких отступлений, памятуя слова фюрера, обращённые к солдатам.

– Какие именно слова? – наморщил брови Лютц.

– О, я могу процитировать на память! «Солдаты! Я освобождаю вас от химеры, которую простодушные люди назвали совестью…» Разве плохо сказано?

– Сказано сильно! – улыбнулся Генрих.

Функ, предупреждённый по телефону, ждал гостей. Он уже несколько раз приглашал Гольдринга то на обед, то на ужин, но Генрих под разными предлогами уклонялся от такой чести: оберст Функ был для него персоной малоинтересной. Он не поехал бы и сегодня, не узнай, что Миллеру известно о звонке гарибальдийцев в штаб полка относительно встречи парламентёров. Интересно было выяснить, кто именно информировал об этом начальника службы СС.

Вначале обед носил слегка официальный характер. Провозгласив первый тост за своего освободителя, как назвал оберст Генриха, Функ сдержанно пожелал успеха Миллеру и Лютцу. Присутствующие были ниже его чином, и Функ хоть держался приветливо, но всячески подчёркивал эту разницу. По мере того как сменялись блюда и пустели бутылки, беседа становилась оживлённее и непринуждённее. С каждой рюмкой лица оберста и Миллера все больше краснели, а Лютца, наоборот, бледнело. Хмель сегодня совсем не действовал на него. Только взгляд становился напряжённее, злее.

– Гершафтен, – наполнив рюмку, он поднялся. – Я предлагаю выпить за того, кто тоже принимал участие в освобождении оберста Функа, – за моего друга и чудесного человека доктора Матини! Миллер, хотя и был пьян, демонстративно поставил рюмку.

– Вы, герр Миллер, не хотите выпить за второго моего освободителя, которого, к сожалению, сейчас нет среди нас? – удивился Функ.

– Я надеюсь, герр оберст, вы догадываетесь, почему именно?

– Ах так! Тогда и я не буду! – согласился Функ и поставил рюмку.

– Тогда, выпью я один! – Лютц залпом выпил коньяк. Люблю честных людей, кто бы они ни были!

Тост Лютца расхолодил компанию. Но Функ нашёл тему, заинтересовавшую всех. Он предложил выпить за успехи на Восточном фронте. Разговор снова стал общим, рюмки быстро пустели. Лишь Генрих, как всегда, не пил, а только пригубливал.

– Ой, уже темнеет! – удивлённо воскликнул Миллер, взглянув в окно.

– Вы ночуете у меня. Уже поздно! – словно приказывая, проговорил Функ.

– Я не могу. Завтра на рассвете мы с фон Гольдрингом должны быть у генерала, – категорически возразил Лютц.

– Вы, Миллер, оставайтесь у оберста, он вас завтра отвезёт. – предложил Генрих.

Лютц удивлённо на него поглядел, но, почувствовав, как толкнули под столом, поддержал.

– А действительно, почему бы вам не остаться?

– Нет! Вместе приехали, вместе и домой поедем. Теперь безопасно! Как ни уговаривали Миллера остаться, он не согласился.

Часов в шесть выехали из Пармо. Миллер порывался сесть за руль, но Генрих заставил его подвинуться с шофёрского места и сам взялся за баранку.

Как только машина въехала на извилистую узкую тропинку, среди гор, вблизи маленького горного селения Андатре, слева прозвучал выстрел, за ним длинными очередями заговорили автоматы. Горное эхо усиливало звуки. Казалось, началась настоящая канонада. Генрих остановил машину.

– Что вы делаете? Сейчас же возвращайтесь назад! – взвизгнул Миллер и попробовал схватиться за руль. Лютц зло и презрительно бросил:

– Не опешите, герр Миллер, возможно, стреляют именно позади нас.

– Тогда вперёд! – завопил Миллер.

Не отвечая ему, Генрих и Лютц вышли из машины. Стрельба приближалась, но слух офицеров уловил, что обстреливают не шоссе. Миллер с автоматом в руке тоже выскочил из машины и мигом спрыгнул в канаву, напряжённо вглядываясь в горы.

– Мне кажется, герр Миллер, что вы не очень уютно чувствуете себя? – с издёвкой спросил Лютц и тоже спрыгнул в канаву. Генрих видел, как он наклонился и с силой рванул автомат из рук начальника гестапо.

– Что вы делаете? – испуганно вскрикнул Миллер и поднялся.

– Спокойно! – уже с угрозой в голосе приказал Лютц. Оружие солдата не любит попадать в руки трусливого палача. Оно больше пристало честной и смелой руке.

– Что за шутки, герр Лютц? – голос Миллера звучал испуганно, но в нём слышались обычные для начальника службы СС спесивые нотки. – Мы с вами не такие уж близкие друзья, чтобы вы могли позволять себе подобные шутки!

– Шутки? Вы считаете это шуткой?

– Генрих! Он сошёл с ума! Отберите у него оружие! – Миллер попятился и покачнулся. Лютц шагнул за ним.

– Сошёл с ума? Да, можно было лишиться рассудка, глядя, как вы стреляли в живот беременной женщины!

– Можно было сойти с ума, узнав, как вы расправились с Моникой! А теперь добираетесь до Матини?

– Гольдринг, что же вы стоите? Он меня ранит! Я буду жаловаться! Я напишу Бертгольду! Генрих быстро подошёл к Миллеру и отстранил Лютца.

– А автомат? Заберите авто…

Окончание слова застряло в горле Миллера, глаза его округлились, натолкнувшись на суровый, острый, как лезвие ножа, взгляд Гольдринга.

– А теперь выслушайте меня, Миллер! Я из тех простодушных людей, которые верят в такую химеру, как совесть. К счастью, нас много, значительно больше, чем подобных тебе! И мы судим тебя судом своей совести! За муки сотен невинных людей! За смерть Моники! Во имя спасения тех, кого ты завтра мог бы замучить!

Не сводя с Генриха глаз, в которых застыл ужас, Миллер рванул кобуру и судорожно схватился за ручку парабеллума. Но не успел выхватить. Прозвучал выстрел из пистолета, и гестаповец рухнул, прошитый ещё и автоматной очередью.

– Он должен был получить и от меня, – бросил Лютц и, повернув автомат, послал длинную очередь в машину.

– Генрих взял в руку ракетницу.

– Погоди! – остановил его Лютц. Смочив водой из фляги носовой платок, он приложил его к стволу парабеллума и, не успел Генрих вымолвить слово, выстрелил себе в левую руку повыше локтя.

– Что ты наделал, сумасшедший! – бросился к нему Генрих.

– Ничего особенного, рана заживёт через неделю, а это даст мне возможность отдохнуть, доказать, что мы были в бою, и даже получить медаль за ранение. А теперь – ракеты!

Бросившись вместе с Лютцем в канаву, Генрих одну за другой послал в воздух несколько красных ракет.

Вскоре из Пармо прибыли два транспортёра с автоматчиками во главе с самим оберстом Функом.

– Боже мой! Какое страшное несчастье! Немедленно в госпиталь! Может быть, ещё можно спасти! – кричал Функ, бегая взад и вперёд вдоль канавы.

Через минуту два транспортёра – один из них тащил на буксире легковую машину – уже мчались в Кастель ла Фонте.

– Моя помощь излишня, – сказал Матини Кубису, который без особой жалости смотрел на труп своего шефа. Вскрытие делать?

– Думаю, ясно и так!.. Герр Лютц, что с вами?

– Пустяки! Немного задело руку и…– гауптман покачнулся.

– Что ж ты молчал! – укоризненно бросил Матини и обхватил за плечи Лютца. Тот, смущённо улыбаясь, выпрямился.

– Уверяю тебя, я чувствую себя превосходно, лёгкая слабость, вот и все.

Невзирая на протесты Лютца, Матини отвёл его в операционную, внимательно осмотрел и перевязал рану.

– Действительно, ничего серьёзного. Но необходим покой. Придётся тебе, дружище, поселиться у меня в госпитале.

– Упаси боже! Тогда я по‑настоящему заболею… Лучше полежу у себя дома. Надеюсь, ты будешь меня навещать?

– За тобой нужен уход, и я забираю тебя к себе, – решил за всех Генрих. – Ты не возражаешь, Мартин?

– Придётся согласиться. Тогда сейчас же в путь. Карлу необходим покой.

– А и доложу штабу командования о нападении и тоже приеду к вам! – крикнул Кубис с порога. Трое друзей переглянулись и поняли друг друга без слов.

– Ничего! – успокоил Генрих. – Дам ему несколько десятков марок и его словно ветром сдует…

К замку подъехали с чёрного хода, чтобы избежать встречи с Марией‑Луизой. Но Генрих позабыл ключ, и все равно пришлось поднять шум, долго стучать. Наконец дверь открыл несколько смущённый Курт.

В глубине коридора мелькнуло женское платье. Догадавшись в чём дело, Генрих невинно заметил:

– О, мы, кажется, своим стуком разбудили и графиню.

– Это не графиня, это Лидия… то есть горничная, поправился Курт и покраснел.

Ужинали в спальне, придвинув стол к кровати, на которой лежал Лютц. После перевязки он чувствовал себя совсем хорошо и категорически запротестовал, когда Генрих и Матини, поужинав, захотели выйти в другую комнату, чтобы дать ему поспать.

– Это будет просто преступлением с вашей стороны! У меня сейчас так на душе, словно я искупил большой грех. А в такие минуты хочется быть среди друзей. Можете молчать, разговаривать, читать, но только не уходите от меня. Мне просто приятно на вас обоих смотреть!

На месте, где раньше была картина, так взволновавшая Генриха, теперь висела большая карта Европы, разукрашенная флажками, обозначавшими линии фронтов. Генрих и Матини подошли к карте с курвиметром, начали измерять расстояние от Сталинграда до Сарн – верховное командование не так давно сообщило, что этот город пришлось оставить.

– Что вы там измеряете? – поинтересовался Лютц.

– Погоди! – Генрих подошёл к столику и начал что‑то высчитывать. – Чтобы пройти расстояние от Сарн до Волги, нашей армии понадобилось полтора года… Чтобы отступить от Сталинграда до Сарн – меньше года… Итак, мы сокращаем линию фронта куда быстрее, чем в начале войны расширяли её…

– Ты хочешь сказать, Генрих, что мы удираем быстрее, чем…

– Фу, какая терминология! Не удираем, а сокращаем линию фронта, – иронически поправил Генрих, – сокращаем для будущего наступления.

– И ты, Генрих, веришь, что оно когда‑нибудь будет?

– Знаешь, Карл, есть вещи, о которых я просто стараюсь не думать. Слишком уж опасно в них углубляться.

– А я не хочу прятать голову в песок, как делают страусы. Я не верю ни в возможность нового наступления, ни в чудодейственную силу нового оружия. Войну мы проиграли! Это факт, с которым рано или поздно придётся примириться.

– Что бы сказал о таких разговорчиках покойный Миллер? – улыбнувшись заметил Матини.

– Ой, как же я об этом забыл? Ты знаешь, Мартин, кого я встретил позавчера в кабинете Миллера? Бывшего гарибальдийского парламентёра, того, у которого шрам на лице. На допросе…

– Антонио Ментарочи?

– Ты даже знаешь его имя и фамилию?

– Он служил в том госпитале, где я раньше работал. Исключительно умный и сердечный человек. Я не говорил об этом никому, чтобы не произносить вслух его имя. Ведь бедняга вне закона…