Екатерина Неволина Один день тьмы 1 страница

Несс и Дерку. Моим особенным друзьям

Пролог

 

Я узорный рукав омочила в вине.

Скоро алым окрасится снежный покров…

Выпей всю мою боль и забудь обо мне,

Дева нежная вечнозеленых холмов.

Выплетают цветы за узором узор,

Льнут зеленые пряди к бессильной руке.

Отчего так безжизнен и холоден взор,

Отчего замирают шаги вдалеке…

Позабудь, отпусти, обними, обмани!

Мне слезинка твоя выжгла сердце дотла.

Что ж ты плачешь, сестра? Что ж ты плачешь,

сестра?

Я уже умерла… Я давно умерла.

 

В коридоре мигала лампочка, все никак не решаясь погаснуть. Я стояла, прислонившись к обшарпанной стене, искалеченной глубокими трещинами, и смотрела в пустоту.

Свет и тьма сменяли друг друга перед моими глазами. Две стороны одной старой истертой монеты — свет и тьма, день и ночь… Когда‑то я любила солнце…

Все изменилось. Я положила руку на грудь. Сердце не билось. Отныне мир живых больше не являлся моим миром.

Давным‑давно, когда солнце еще не было безжалостным, а ночь не стояла за моим плечом, напряженно дыша в затылок, жила на свете девочка. У нее был свой уютный маленький мирок — любящие родители, верный пес по имени Джим, в ее душе жила уверенность в завтрашнем дне, ведь она видела только светлые, только яркие краски мира. Потом, как и водится в волшебных сказках, в ее жизнь вошел принц и его отец — старый король, взявший девочку в свой сказочный дворец.

Однако это оказалась настоящая старая сказка — та самая, которая не заканчивается словами «и жили они долго и счастливо», та самая, где принцесс убивают.

Хрустальный домик разбился на кусочки, рассыпался прахом и разлетелся по ветру. Семья девочки оказалась приемной, верный пес погиб, отдав свою жизнь в обмен за ее, а старый король был слишком стар и давным‑давно забыл, что такое милосердие, зато прекрасно помнил, как влиять на людей, заставляя их действовать в собственных интересах… Что у нас еще осталось? Ах да, прекрасный принц. Ну вопрос с принцем решился довольно легко. Кажется, его тоже убили как раз незадолго до смерти принцессы. Такая вот сказка. Немного жуткая, но что уж поделать. Я ее не выбирала, мне просто приходится в ней жить.

На чем я там остановилась?

Итак, принцесса умерла и стоит теперь в обшарпанном коридоре с одинокой мигающей лампочкой, терзаемая страшным голодом. Голод жжет ее тело огнем, голод окрашивает весь мир перед глазами в кроваво‑красный. Он в каждой ее мысли, в каждой клеточке ее тела — раздирающий, настойчивый, властный.

Я закрыла глаза, пытаясь отгородиться от этого ужасного чувства, однако оно было подобно девятому валу, сметающему на пути все преграды. Рубежи защиты падали один за другим, сознание мутилось. Еще миг, и чудовище, скрывающееся где‑то внутри меня и смотрящее на мир моими глазами, обретет свободу.

— Полина!

Мое собственное имя показалось мне чужим и странным.

Я оглянулась. Молодой черноволосый человек в порванной черной рокерской кожанке стоял прямо за моей спиной. В умении передвигаться бесшумно ему не откажешь.

— Полина, — повторил он, и его тонкие губы сложились в ироничную усмешку, — я вижу, что ты готова к охоте.

 

Часть I ПЕРВАЯ ОХОТА

Глава 1

 

Он называл себя королевским Ловчим и некогда казался мне воплощением всех кошмаров. Он был тем, кто убил меня и подарил мне новую жизнь во тьме. Жизнь вампира, нежизнь, если уж говорить откровенно.

Если взять немного древнего неконтролируемого ужаса и замешать его с той привязанностью, которую каждый вампир испытывает к своему создателю, добавить щепотку ненависти и капельку искреннего восхищения, то получалось как раз такое чувство, которое я испытывала к Ловчему. Он был моим создателем и вместе с тем продолжал оставаться врагом.

Поэтому, когда он предложил научить меня охотиться, я лишь презрительно улыбнулась.

— Спасибо, справлюсь сама, — сказала я, мельком подумав при этом, что потом, когда я всколыхну этот застоявшийся мир и сама начну управлять им (иначе какой смысл? Назад пути нет, а значит, я должна извлечь из нынешнего положения выгоду), никто не сможет сказать, что научил меня всему, никто не вспомнит моих первых неуклюжих шагов. Я позабочусь о том, чтобы свидетелей не осталось. Я сама научусь охотиться — ведь это такие пустяки. Артур… Нет, не хочу думать об Артуре. Он наверняка мертв. Прошло время оглядываться, нынче нужно смотреть только вперед.

— Сама? — правая бровь Ловчего насмешливо поползла вверх, а в диких волчьих глазах зажегся огонек интереса. — Ну что же, посмотрим.

Отвечать на столь неприкрытое хамство я не собиралась и поэтому молча направилась к выходу.

Под ногами скрипели бутылочные осколки, помещение заброшенного завода, где обосновалась Королева и ее люди, находилось в аварийном состоянии. Разбитые стекла, огромные трещины и груды мусора по углам — таковы оказались реалии жизни вампиров, называемых дикими. Я невольно вспомнила уютный дом на Арбате, где обитал Отец Артура, старейшина и глава Московского Дома вампиров. Разница оказалась существенной, но, если подумать, даже лучше, что моя жизнь начиналась именно здесь. Тем большему я смогу научиться и, поднявшись из самых низов, разобью уютный вампирский мир вдребезги. И старейшина в своем роскошном особняке еще пожалеет, что пытался использовать меня в своих играх.

Я вышла на улицу. Серый зимний вечер на окраине мегаполиса… снег, смешанный с грязью, полуразвалившийся забор, нездорово‑алый свет, окутывающий город, словно кровавая пелена… Теперь это мой мир. Я раскинула руки, словно пытаясь обнять затихающий город, и на миг застыла на пороге, словно на границе двух миров. Начиналась моя первая охота, первый шаг к новому для меня существованию.

Я сошла с крыльца, миновала пустырь, вышла за пределы огороженной территории и двинулась по улице. Под ногами поскрипывал снег. Точно так же, как целую жизнь назад. Только теперь холод уже не преследовал меня, и только свернувшийся в животе голод гнал вперед, обостряя инстинкты. Оказывается, теперь я прекрасно вижу во тьме и слышу тысячи оттенков звуков, а голова работает как никогда ясно. Это было похоже на волшебство — целый спектр новых возможностей. Мне нравилось это состояние. Как‑то, когда я залпом выпила бокал шампанского, у меня было сходное чувство. И все‑таки сейчас все ощущалось по‑иному. Красочнее, острее, резче. В общем, приятно, если бы не сосущее болезненное чувство внутри. Голод — я впервые ощутила, что это такое. Человеческое чувство голода так же слабо по сравнению с вампирским, как свет свечи рядом с солнцем. Не испытав его, никак не прочувствуешь, что это такое. Тысячи острых крючочков, разрывающих внутренности, одна‑единственная мысль, затмившая все остальные, тянущая монотонная боль — это лишь приблизительные описания вампирского голода. Но хватит пустых слов. Пора бы перейти к делу. Я украдкой разглядывала проходящих мимо людей. Все они словно были отлиты по одной форме: с поднятыми воротниками, сосредоточенные и хмурые. Зато от каждого веяло теплом. Тепло, надежность, пища — этого так не хватало мне сейчас! Я почувствовала странный зуд во рту и ощупала языком зубы. Так и есть — клыки удлинились, а горло пересохло и страшно саднило. Мне нужно совсем немного тепла… Совсем немного…

Люди проходили мимо, спеша по своим делам, а я так и стояла, следя за ними настороженным голодным взглядом. Можно было бы поискать какого‑нибудь негодяя — маньяка, грабителя, насильника, но я пока не понимала, облегчит это или усложнит работу. Я еще не знала пределов своих возможностей, я привыкла к тому, что я, очень худая и никогда не отличавшаяся физической силой, просто‑напросто не справлюсь со здоровым мужиком. Оставались еще всякие маргинальные элементы, но это оказалось слишком противно…

— Привет, красивая, не мерзнешь?

Кажется, еда сама нашла меня.

Ко мне подошел мужчина, не очень молодой, где‑то между тридцатью и сорока, обычный человек в черной дубленой куртке, джинсах и идиотской круглой шапочке. Лицо красное. «Полнокровный», — почему‑то подумалось мне, и я невольно сглотнула. Слюна оказалась тягучей и словно бы густой.

— Д‑да, оч‑чень мерзну, — от волнения зубы сами собой принялись выбивать дробь.

— Извини, я, кажется, ошибся, — он резко отступил от меня и быстро зашагал прочь.

Я в изнеможении закрыла глаза. Ну надо же быть такой дурой! Зачем я упустила его? Что его спугнуло? Надо лучше держать себя в руках. Стыдно истерить, тем более учитывая собственные грандиозные планы. Стыдно и смешно.

Постаравшись успокоиться, я вновь зашагала по улице. Можно считать шаги. Первый, второй, третий… На тридцатом я увидела ее — девочку лет пяти. Она выбежала из открывшейся двери магазина к закутку между домами.

Я быстро оглянулась по сторонам — никого, и последовала за ней.

Девочка с интересом изучала нагромождение сосулек у водосточной трубы. Получилось и вправду красиво, как во дворце Снежной Королевы.

— Привет! Что ты делаешь здесь так поздно? — спросила я, краем сознания понимая, что, наверное, не стоит разговаривать с… ну, в общем, понятно с кем, но человеческие привычки слишком укоренились во мне. — Где твоя мама?

— В магазине, — беззаботно заявила девочка, показав варежкой в сторону здания, из которого недавно вышла.

На девочке была пятнистая шубка, ярко‑красные шапка с помпоном, сапоги и варежки. Я разглядывала ее со смешанным чувством, еще не до конца понимая, что собираюсь делать.

Девочка подняла на меня доверчивые голубые глазенки и вдруг неожиданно спросила:

— А ты кто?

— Никто, — ответила я, начиная злиться. Терпеть не могу дурацкие вопросы, на которые все равно нет ответов.

Что‑то со мной было не так, потому что девочка, как и тот мужчина, что окликал меня недавно, вдруг испугалась. Она тоненько вскрикнула и попыталась убежать. Но тут с весовыми категориями все было в порядке. Я схватила ее, развернула к себе и заглянула в блестящие слезами глаза.

— Ты будешь слушаться меня! Ты будешь молчать, поняла? Что бы ни случилось. Это только сон. Ты спишь, — говорила я каким‑то чужим хриплым голосом. Горло уже раздирало от боли. Хотя бы немного влаги, мне нужно совсем чуть‑чуть… Никто и не заметит…

Девочка сонно кивнула, и глаза ее и вправду стали слипаться. Вот на разрумянившиеся на морозце щеки опустились длинные ресницы, на которых серебряными капельками застыли недавние слезы.

Путаясь в шарфе, я дрожащими от нетерпения руками расстегнула верхние пуговички пятнистой шубы.

От детской кожи пахло очень приятно. Молоком и домом. Домом, в который теперь мне не было возврата. Прислушиваясь к этим ощущениям, я замешкалась. Нет, невозможно. Я не смогу сделать этого, никогда не смогу!

Полная отчаянья, я оттолкнула от себя девочку, и она, упав в снег и очнувшись, заплакала и, топая, как молодой слоненок, побежала прочь, громко зовя: «Мама! Мама!»

Я опустилась на колени, зажала уши руками и согнулась пополам, разрываемая тяжелой жгучей болью. Плохо! Как же мне плохо!

Когда приступ боли прошел, первым, что я увидела перед собой, были высокие рокерские ботинки. Поднимать голову ужасно не хотелось. Я и так знала, кто стоит надо мной.

— Ты превосходно справляешься сама, — произнес знакомый голос, не раз преследовавший меня в ночных кошмарах. — Я получил большое удовольствие, наблюдая за тобой. Помнишь Достоевского? Собираешься совершить злодейский поступок, а на натуру‑то не рассчитала. Продолжай в том же духе — и распугаешь всю пищу в округе. Я не знал, что именно это ты называешь охотой.

Стыд обжег меня с головы до ног. Не глядя на Ловчего, я вскочила и бросилась прочь.

Я нагнала девочку почти у входа в магазин, подхватила на руки и понесла прочь. Она успела только жалобно пискнуть — не громче мышонка. Мои зубы стучали. Мне уже не столько хотелось есть, сколько доказать себе и ему, наверняка наблюдающему за мной, что я способна на поступки. Никто не дождется от меня, чтобы я, как дрессированный медведь, плясала под чужую дудку, боялась сама себя и питалась крысами, отловленными в грязном подвале. Я собиралась стать королевой, а тут уж не до миндальничания. Завернув за угол, я отступила в тень деревьев и развернула девчонку к себе. Она уже не плакала и только смотрела на меня огромными остановившимися глазами. В них застыл такой глубокий и непроходимый страх, что я невольно поежилась.

Ночь усмехнулась мне в лицо.

В детстве мы иногда играли в странную игру: слаб́о́ или не слабо́. От каждого требовалось либо признаться в собственной слабости и быть жестоко осмеянным товарищами, либо совершить нечто безумное: например, подойти к прохожему и прокукарекать ему в лицо, спрыгнуть с высокой ветки дерева или раскачаться на качелях так, что они едва не переворачивались вокруг своей оси. Я справлялась со всеми заданиями, кроме одного, — я отказалась подложить кнопку на стул нашей учительнице. «Ах тебе слабо́!» — засмеялись тогда надо мной. «Мне не слабо́ сказать вам „нет!“», — ответила я тогда и, надо сказать, до сих пор гордилась этим ответом. Но сейчас… сейчас все было по‑другому.

— Мне не слабо́, — сказала я вслух и склонилась к детской шее.

Прокусить кожу легко. Она тонкая, словно бумага. От тебя не требуется никаких усилий, тело умеет все лучше тебя, действуя словно и не совсем по твоей воле. Кровь оказалась очень горячей и густой. А еще вкусной. Вкуснее, чем любое изысканное лакомство, которое мне доводилось попробовать. Она дарила тепло, уверенность и силу, наполняя каждую клеточку моего тела. Я чувствовала эйфорию. Глоток, еще глоток… Так жаль отрываться, но я, хотя с трудом, заставила себя сделать это. Глаза у девочки закатились, а тело безвольно повисло в моих руках. Я прислушалась. Сердце еще билось. Но тихо‑тихо и с перерывами: «Тук‑тук, тук‑тук, тук…»

Я огляделась. Ночь смотрела на нас во все глаза. Редкие прохожие силуэтами мелькали где‑то далеко, не замечая в густой тени деревьев ни меня, ни мою добычу.

Неподалеку стояла занесенная снегом лавочка. Я отнесла туда девочку, положила на доски и попыталась оттереть с шеи следы крови, послюнявив пальцы, но получилось только хуже — вместо слюны у меня во рту тоже была кровь. Наконец я догадалась набрать в горсть снега и вытереть шею ребенка им, затем снова прислушалась. Девочка еще дышала. Тогда я замотала ее шею шарфом, застегнула шубку и остановилась над телом. Наверное, у нее еще есть шанс выжить. Может быть, позвать кого‑нибудь и сказать, что ребенку стало плохо? Я вспомнила, как отшатнулся от меня мужчина. Нет, все‑таки лучше не делать этого. Мама девочки должна быть где‑то неподалеку. Она станет искать дочь и без труда найдет ее здесь, а мне лучше не попадаться на глаза. Прочь, скорее прочь отсюда, пока меня не заметили!

Я отошла от скамейки, еще раз посмотрела на нее с дорожки. Девочка лежала все так же неподвижно.

«Она спит. Ничего страшного, дети очень любят спать», — пробормотала я и пошла прочь.

Мне не нужно было оглядываться, чтобы знать, кто идет за моим левым плечом.

— Я сдала вступительный экзамен? — спросила я.

И ответом была тишина. Только тихо поскрипывал под моими ногами снег, и тусклые фонари, кривясь в пренебрежительных гримасах, смотрели на меня свысока.

— Я убила ее, — снова произнесла я.

Но и небо, подернутое черно‑серой мутью, упорно молчало.

 

Артур, ход № 1

 

Утро выдалось неожиданно ясным и морозным. На ощетинившемся тонкими, похожими на колючки веточками деревце сидели воробьи и чирикали во все горло. Все деревце было покрыто пушистыми серыми комочками. Это оказалось так красиво, что Таня, хотя и опаздывала, остановилась полюбоваться. Воробьи горланили, солнце еще только встало из‑за горизонта, но торжественные лучи уже разбегались по всему темно‑синему яркому небу, сияли тысячью огоньков на серебристой снежной корочке.

Мороз нещадно щипал за щеки, поэтому Таня потерла их рукавицами, подмигнула воробьям и вбежала в здание больницы.

Степаныч, исполнявший обязанности охранника и вахтера, уже налил себе чаю и важно попивал его из огромной желтой кружки, сидя на своем начальственном месте.

— А, попрыгунья, — приветствовал он Таню, подавая ей ключ от флигеля, — получите и распишитесь.

— Спасибо, Степаныч. Как смена? — поинтересовалась Таня, подвигая к себе разлинованную вручную тетрадку и ставя подпись в нужной графе. На месте, где требовалось поставить отметку о времени прихода, ручка на мгновение замерла, а взгляд девушки тревожно метнулся к большим круглым, словно блин, часам, висящим на стене. Так и есть, на пять минут опоздала.

— Нормально, стрекоза. Да ты пиши ровно что там положено. Не виновата же ты, что тебя воробьи заболтали. Сам из окна видел, — гордо пояснил вахтер.

— Спасибо! — Таня обрадованно вывела цифру и послала Степанычу воздушный поцелуй, который тот шутливо поймал в исчерченную глубокими бороздами грубую ладонь и прижал к сердцу, уморительно закатив глаза.

Тем временем девушка вновь вышла на улицу и направилась к одиноко стоящему флигелю с тусклой пожелтевшей пластмассовой табличкой, услужливо сообщавшей, что за металлической дверью находится не что иное, как Областная станция по переливанию крови.

Таня уже повернула в замке ключ, когда вдруг заметила неподалеку молодого человека. Он был еще совсем мальчиком. Лет, наверное, шестнадцати‑семнадцати. Черноволосый, красивый и очень‑очень бледный.

Незнакомец стоял, опираясь рукой о стену здания, и Тане показалось, что он едва держится на ногах. Он казался беззащитным и одиноким.

— Что с тобой? Тебе плохо? — окликнула его девушка.

Тот кивнул. Ну конечно, не случайно этот парень очутился на территории больницы. Сквозь расстегнутую куртку виднелась темная водолазка, разорванная на груди. В месте разрыва ткань затвердела и побурела. У Тани засосало под ложечкой. Кажется, он серьезно ранен. У нее в отделении есть кушетки. Нужно оттащить его туда, а потом вызвать дежурных врачей. Сама она была медсестрой и никогда не сталкивалась с серьезными случаями. Терять время никак нельзя. Таня открыла дверь и втащила незнакомца вовнутрь. Он действительно передвигался с трудом.

Руки у черноволосого мальчика были холоднее льда, а пульс так слаб, что Таня никак не могла его прощупать.

— Ты ранен? Потерял много крови? — спросила она, устраивая пациента на кушетке. — Потерпи, все хорошо. Все сейчас будет хорошо.

— Мне нужна кровь, — вдруг отчетливо проговорил незнакомец.

А она уж и не верила, что эти бледные тонкие губы когда‑нибудь разомкнутся.

— Да, конечно. Не волнуйся, тебе сделают переливание…

Его темно‑вишневые глаза смотрели прямо в нее, и Таня чувствовала, что тонет в них, словно в океане. Однажды она купалась в океане… это было здорово и вместе с тем страшно. Вот и теперь ощущение оказалось точь‑в‑точь таким же.

— Я все сделаю сам. Просто принеси мне, пожалуйста, — снова произнес он.

В этот момент Таня ясно поняла, что бригада и вправду не нужна. Ну конечно, он все сделает сам, и вовсе нет ничего необычного ни в этом пациенте, ни в его просьбе. Что может быть естественнее?

Она отправилась к холодильнику, где хранилась замороженная плазма и эритроцитная масса, разморозила их, смешала и подала незнакомцу, который, приподнявшись на кушетке, тут же выпил все.

Такого способа переливания крови Таня еще не видела, но, разумеется, в нем не было ничего особенного — очень естественный и правильный способ.

— Ты прости, мне нужно еще с собой про запас, — сказал темноволосый почему‑то извиняющимся тоном.

— Конечно, я тебе сейчас сумку принесу! — обрадовалась Таня. Воробьи с утра расчирикались к счастью. Ей повезло, что этот милый мальчик забрел сюда именно в ее дежурство.

Она сбегала к холодильнику и сложила в сумку подписанные пакетики.

— Спасибо, — мальчик виновато улыбнулся, — и извини… Я не причиню тебе зла, просто немного поработаю с твоей памятью…

 

— Таня!

Строгий голос старшей медсестры заставил девушку вздрогнуть. Она испуганно захлопала ресницами. Сколько же времени? Боже мой, что она делала с начала дежурства? Таня четко помнила нахохлившихся воробьев, облепивших маленькое тонкое деревце во дворе, Степаныча с чаем, дверь… И все. Дальше память словно отшибло.

— Почему в коридоре грязно? Я заметила след мужской ноги. Здесь кто‑то был? Ты что, сюда ухажеров водишь? — продолжала допрос старшая медсестра. Ее массивная фигура закрыла солнечный свет, словно огромная гора.

— Разумеется, нет, Анастасия Сергеевна, — Таня вскочила и торопливо оправила халат — надо же, она успела надеть его, только вот интересно когда. — Сейчас все уберу, — и она заспешила в коридор.

 

* * *

 

Артур торопливо шагал по улице. День обещал быть ясным, так что лучше найти укрытие до того, как солнце поднимется в зенит. Молоденькая медсестричка понравилась ему. Она казалась веселой, словно птичка, и Артуру было немного стыдно использовать свои способности. Надо бы проследить, чтобы у нее не было из‑за него неприятностей.

Но это потом, а пока нужно найти новое убежище и придумать какой‑нибудь план, чтобы отыскать Полину. Связь между ними не исчезла даже сейчас. Артур ощущал легкое покалыванье в области сердца. Нить натянулась, но еще не лопнула. Нужно успеть. Нужно не дать ей разорваться.

В этот момент его настиг зов.

«Сын мой… сын мой…»

Голос Отца‑создателя звучал слабо, словно из далекого далека… и… он не волновал Артура, не звал его за собой повелительно и настойчиво, как в те дни, когда Артур ушел от Полины. Теперь голос был слаб и бессилен.

Ошеломленный этим открытием, Артур остановился.

«Не может быть, — прошептал он, сжимая кулаки. — Не может быть!»

 

Об изгнанных Артуру рассказала Лиз, воин их Дома, учившая его боевым искусствам. Она просто упомянула слово «изгнанник», и Артуру показалось, словно по его спине пробежал холодок.

— Кто такие изгнанники? — спросил он.

— Самые несчастные существа на свете, — откликнулась Лиз. — У них нет ни Дома, ни стаи. Они отринули от себя всякое родство и остались одиноки.

— Такое бывает? — удивился Артур. Он тогда был еще совсем молодым вампиром. Шел первый год после инициации.

— Бывает, — Лиз отвела взгляд. — Но, к счастью, очень редко. Мы выживаем потому, что мы вместе, потому, что накрепко связаны со своим создателем‑Отцом. Только поэтому.

 

И вот теперь что‑то произошло, и связь между Артуром и Домом, Артуром и Отцом оборвалась. Артур прислушался к собственным ощущениям. Любовь и преданность Отцу исчезли, будто их не было, на их месте в сердце не ощущалось даже пустоты. Ничего. Нужно было все потерять, чтобы обрести свободу.

Юноша улыбнулся и двинулся дальше.

 

Ловчий, ход № 1

 

Она ушла, оставив за спиной неподвижное детское тельце так просто, как будто проделывала подобное еженощно, а все сегодняшние события вообще были в порядке вещей.

— А девчонка, пожалуй, выживет, — усмехнувшись ей вслед, пробормотал Ловчий и вздрогнул: когда‑то давным‑давно подобное сказали о нем самом.

Воспоминания обрушились без предупреждения снежной лавиной, сметающей все на своем пути. Он вдруг очутился в Сибирской тайге без малого сотню лет тому назад и со стороны — откуда‑то сверху — увидел нелепого черноволосого мальчишку в разодранной, густо залитой кровью шинели.

— Что случилось? Что со мной? — бессмысленно повторял он, ощупывая горло, где еще недавно зияла страшная рваная рана, а теперь белела чистая, без единого шрама кожа.

Кедры, чьи кроны терялись в мареве стылого осеннего неба, молчали.

Рядом с парнишкой валялась винтовка со сломанным штыком и тела убитых. У некоторых напрочь была снесена выстрелом голова, у других — разорвано горло так, словно их терзали звери.

— Что происходит? — беспомощно повторял молодой офицер.

Видимо, он сам не ожидал ответа на свой вопрос, потому что содрогнулся, когда на поляну вышел двухметровый здоровяк в тесной, сразу видно, с чужого плеча, шинели. Рядом с ним юноша казался совсем невысоким и хилым.

— Ты умер! Сдох! Понимаешь! — рыкнул здоровяк. Теперь стало видно, что на руках у него огромные когти.

Ловчий смутно помнил, что у тех, кто пришел к их крохотному лагерю в ночи, были длинные когти и острые зубы. Они напоминали зверей. Только во много раз сильнее и значительно опаснее. Но они тоже могли умирать, и он уничтожил множество тварей прежде, чем они добрались до него…

Юноша взглянул на свои руки, ногти на которых тоже удлинились и заострились.

— Я стал таким же, как вы? Что мне делать? — снова спросил он.

Здоровяк расхохотался так громко, что Ловчему показалось, будто даже деревья в тайге в ужасе содрогнулись.

— Хочешь получить урок? У нас, чай, не гимназия. Хотя подойди‑ка… — отхохотавшись, произнес верзила.

Молодой офицер отступил на шаг, но тот, с когтями, был уже рядом с ним. Поднялась и опустилась когтистая лапа, и юноша в изодранной шинели отлетел прочь, упав на кучу кроваво‑красных листьев.

Здоровяк снова захохотал.

Уже позже Ловчий узнал ценность того первого урока. Так или иначе, главную его мораль «Каждый сам за себя, и пусть выживет сильнейший» он усвоил.

Меж тем картинка переменилась.

Теперь тот же юноша брел по бурому мху, спотыкаясь о корни деревьев и старые, обросшие серым лишаем валуны. В лесу было тихо, даже деревья молчали, будто ожидая чего‑то, словно прислушиваясь. Треск выстрела разорвал заколдованную тишину.

Что‑то ткнулось юноше в грудь, и тот с изумлением посмотрел на появившуюся в шинели еще одну круглую дырочку. Еще щелчок. Офицер повернулся на выстрел и, увидев врага в красноармейской папахе, кинулся к нему. Щелчок, еще щелчок… Пули входили в его тело, почти не принося боли и не причиняя ни малейшего вреда, и только испуганно заметались над деревьями растревоженные выстрелами птицы.

Меж тем последний прыжок, юноша вцепился врагу в горло и с наслаждением принялся пить его горячую кровь. Тело красноармейца несколько раз конвульсивно дернулось и обмякло.

Молодой офицер жадно пил кровь, но вот он выронил свою жертву и упал на колени, сотрясаемый спазмами, покатился по кроваво‑ржавому мху. Его тошнило, выворачивая наизнанку, и выпитая кровь лилась на землю, орошая ее густыми брызгами.

Потом он лежал на колючей пожухлой траве, бессмысленно глядя в пустое темное небо.

— Зачем Ты меня оставил? Зачем? — спрашивал он у кого‑то. Наверное, у Бога. Впрочем, точно сказать трудно, поскольку на этот раз ему никто не ответил.

Тут картинка сменилось в третий раз, и Ловчий отчетливо узнал себя в идущем по тайге черноволосом юноше. Теперь это был точно он — Ловчий. Тот же волчий взгляд, та же хищная плавность движений.

— А он не так плох, — сквозь зубы обронил двухметровый здоровяк, когда Ловчий спокойно, без лишней суеты, разделался с одним из собратьев, перешедших ему дорогу. — Парень, пожалуй, выживет…

 

Он снова очутился в реальности, словно вынырнул на воздух из глубокой воды. Темно‑серое небо… Вместо высоких сосен и могучих кедров — высотки, вместо пронзительно‑яркой, почти болезненной таежной осени — ранняя зима с густой кашей грязного снега под ногами.

Ловчий невольно поежился, хотя уже давным‑давно забыл, что такое холод, и поспешно зашагал в сторону их временного убежища. Сегодня у него была назначена высочайшая аудиенция.

 

Королева приняла его в той же комнате, что и раньше. Ее медно‑рыжие волосы волнами сбегали почти до самого пола, а пожелтевшее, когда‑то белое, атласное платье было стянуто на тончайшей талии тяжелой золотой цепью.

Почтительно опустившись перед ней на одно колено, Ловчий поцеловал обтрепанный край подола платья своей госпожи.

— Ну что? Ну говори же?! — ее лилейно‑белая рука с длинными острыми ногтями голубкой метнулась к его голове и приподняла его подбородок, а зеленовато‑карие глубокие глаза нетерпеливо впились в его.

— Моя Королева, я не верю этой девчонке. Она слишком быстро ко всему привыкает, — проговорил Ловчий, не в силах отвести взгляд от омута ее пронзительных глаз.

— Так что же в этом плохого? У нее древняя кровь. Это облегчило ей переход. Нам же лучше, если ее способности быстрее проявятся. Мои подданные жаждут справедливости! Они считают каждый час, который отделяет их от войны! Девчонка нужна нам… пока…

— Я ей не верю, — повторил Ловчий, — она не может, она не должна быть такой сильной!

Одинокая лампочка, свисающая с потолка, качнулась, на стене взметнулись черные тени.

— Ты слишком волнуешься, мой верный рыцарь. — Ее медовый голос опьянял сильнее старого вина. — Все идет, как должно.

Он хотел возразить, но резко очерченные черные брови угрожающе нахмурились, и Ловчий лишь склонил голову, не обращая внимания на то, что ее ногти до крови оцарапали его щеку.

Королева медленно поднесла руку ко рту и слизнула с ногтей несколько алых капель.