Нормы и проблема абстракции

Все сказанное возвращает нас к вопросу не только о том, как в дискурсе производится субъект (данная тема часто поднимается в культуральных исследованиях мимоходом, но почти никогда не рассматривается отдельно), но и о том, что именно в дискурсе способствует подобному производству. Когда Фуко заявляет, что дисциплина “производит” индивидов, он имеет в виду, что дисциплинарный дискурс не только управляет и пользуется ими, но активно творит их.

Норма есть мера и средство утверждения общего стандарта; стать примером нормы означает не исчерпать ее целиком и полностью, но, скорее, подчиниться абстракции общности. Хотя Фуко и Эвальд изучают этот процесс применительно к XIX и XX векам, Мэри Пуви в работе “Конструирование социального тела” прослеживает происхождение абстракции в социальной сфере Британии с конца XVIII столетия, отмечая в качестве особенности этой сферы обращение к количественным измерениям:

“…В последние десятилетия XVIII века впервые в современную эпоху прилагались усилия по репрезентации всех или основных сегментов населения в качестве агрегированных общностей, а также по обособлению социальной сферы от политики и экономики. […] Подобные сопоставления и измерения, разумеется, сообщали феноменам нормативный характер - из-за того, что они многочисленны, представляют нечто усредненное или утверждают идеал, к которому тяготеют прочие феномены”[17].

Пытаясь выявить потенциал нормы в регулировании всех социальных явлений, а также наметить внутренние ограничения подобного регулирования, Эвальд стремится определить ее более узко:

“Что именно представляет собой норма? Это мера, которая одновременно индивидуализирует, обеспечивает бесконечность индивидуализации и создает возможность для сопоставления. Норма позволяет локализовать пространства, делая их все более дискретными, и одновременно гарантирует, что эти пространства никогда не изолируют кого-либо до абсолютной степени. Ибо подобные индивидуализирующие пространства всегда остаются выражением взаимоотношений, которые должны рассматриваться в бесконечном разнообразии контекстов. Что такое норма? Принцип сравнения, сопоставления, общего измерения, который утверждается группой по отношению к себе самой, когда у группы просто нет иных типов взаимоотношений, а также отсутствуют внешние референции и вертикальная структурированность”[18].

Согласно Эвальду, Фуко обогатил всем этим наше понимание нормализации:

“Нормативная индивидуализация не есть что-то внешнее. Аномальное не обладает какой-то особой природой, отличающейся от природы нормального. Норма, или нормативное пространство, не признает понятия “вовне”. Норма вбирает в себя все, что может пытаться выйти за ее пределы, - никто и ничто, несмотря на особенности и нюансы, не способен претендовать на пребывание за пределами нормы или же на обладание принципиально иной природой, преобразующей норму”[19].

Подобный взгляд предполагает, что любая оппозиция норме уже содержится в самой норме, и это обстоятельство имеет решающее значение для ее функционирования. Действительно, в данном пункте нашего анализа выясняется, что продвижение от “символической позиции” Лакана к понятию “социальной нормы” Фуко отнюдь не повышает шансы на эффективное вытеснение или переосмысление нормы.

Однако благодаря трудам Пьера Машерэ можно убедиться в том, что нормы вовсе не являются независимыми и самодостаточными сущностями или абстракциями, но должны восприниматься в качестве форм действия. В работе “К естественной истории норм” этот автор дает понять, что разновидность каузальности, присущая нормам, не транзитивна, но постоянна. Для обоснования своей позиции Машерэ обращается за помощью к Спинозе и Фуко:

“Рассуждать в терминах неизменности нормы - значит, воздерживаться от рассмотрения ее воздействия в ограничивающей манере, видя в ней акт “подавления”, формулируемый в терминах запрещения, предъявляемого конкретному субъекту перед совершением им определенного поступка. Субъекту дают понять, что он может по собственной воле освободиться от подобной разновидности контроля: история безумия, подобно истории сексуальности, свидетельствует, что “освобождение” такого типа, вовсе не отменяя действия норм, напротив, усиливает его. И здесь уместно задуматься над следующей проблемой: достаточно ли разоблачить иллюзии этого антирепрессивного дискурса, чтобы избежать их? Нет ли здесь риска воспроизводства их на другом уровне, где они прекращают быть безыскусными, но по-прежнему остаются несогласованными с контекстом, на который нацелены?”[20]

Утверждая, что норма поддерживается только в действии и посредством действия, Машерэ четко маркирует действие в качестве точки социального вмешательства:

“Руководствуясь такой позицией, более нельзя размышлять о самой норме, не осмыслив прежде последствий ее действия, - как будто бы она предшествует им и не зависима от них. Норма должна рассматриваться так, как она действует, то есть через ее воздействие. Это делается не для того, чтобы ограничить реальность нормы простой обусловленностью, но с тем, чтобы придать ей максимум реальности, на который она способна”[21].

Выше я упоминала о том, что норму нельзя сводить ни к одному из примеров ее применения. Теперь необходимо добавить: столь же невозможно полностью выкорчевать норму из практики ее реализации. Норма не является чем-то внешним по отношению к сфере своего применения. Норма не только ответственна за производство сферы ее приложения, как говорит Машерэ[22], но она производит себя в процессе выстраивания этой сферы. Норма активно присваивает реальность; действительно, лишь благодаря постоянно воспроизводимой власти подчинять себе реальность она конституирует себя в качестве нормы.

Гендерные нормы

В соответствии с понятием нормы, разработанным выше, можно сказать, что поле реальности, продуцируемое гендерными нормами, составляет основу для внешней реализации гендера в его идеализированных измерениях. Но как мы должны понимать процесс исторического формирования подобных идеалов, их устойчивость во времени, запечатленную в них комплексную конвергенцию социальных смыслов, которая порой и не связана с гендером непосредственно? В той мере, в какой гендерные нормы воспроизводятся, они активизируются и воплощаются в телесных практиках, способных, кстати, менять нормы в ходе их применения. Представить полный нарративный отчет о содержательной истории той или иной нормы невозможно: в то время, как нарративность не способна утаить ее историю полностью, обнаружить ее главный источник она тоже не в состоянии.

Таким образом, одной из важнейших граней регулирования выступает то, что личности регулируются посредством гендера, причем данная разновидность регулирования содержит в себе условие культурной постижимости нормы всеми членами общества. Отклоняться от гендерной нормы означает являть неправильный пример, который регулирующая власть (медицинская, психиатрическая или правовая) может незамедлительно использовать для подкрепления своего неустанного регулятивного рвения. Неразрешенным, однако, остается вопрос: возможны ли такие отклонения от нормы, которые не влекут за собой ужесточения регулятивных практик? Могут ли подобные отклонения нарушить сам регулятивный процесс?

Здесь уместно упомянуть о хирургической “коррекции” детей, отличающихся типом полового развития, промежуточным между мужским и женским. Нередко высказывается мнение, что нечеткие сексуальные характеристики необходимо корректировать, чтобы обеспечить ребенку большее удобство и добиться его нормальности. Корректирующие хирургические операции осуществляют, как правило, при активном согласии родителей и во имя нормализации. Но физические и психические издержки подобной хирургии, которые приходится нести людям, попавшим под нож нормы, колоссальны[23]. Тела, выходящие из-под этой процедуры, - страдающие тела, несущие на себе стигму насилия и мучения. В подобных случаях идеальность гендерной морфологии буквально врезается в плоть.

Гендер, таким образом, представляя самостоятельную регулятивную норму, одновременно способствует и другим разновидностям регулирования. Например, кодексы, регулирующие сексуальные домогательства, исходят, следуя размышлениям Кэтрин Маккиннон, из той идеи, что домогательство предполагает систематическую сексуальную субординацию женщины на рабочем месте и что в роли оскорбителя чаще всего выступает мужчина. Для Маккиннон такой взгляд является следствием более фундаментального сексуального подчинения женщины. Хотя подобные разновидности регулирования пытаются ограничить сексуально унижающее поведение на рабочем месте, они содержат в себе определенные подразумеваемые и скрытые нормы гендера. В подобных примерах имплицитное регулирование гендера осуществляется посредством эксплицитного регулирования сексуальности.

С точки зрения Маккиннон, гендер производится иерархической структурой гетеросексуальности, в которой женщина рассматривается как неизменно подчиняющаяся мужчине:

“Статично фиксируемое в качестве атрибута личности половое неравенство обретает форму гендера; при динамичном взгляде, предполагающем взаимоотношения между людьми, оно предстает в форме сексуальности. Гендер оказывается застывшей формой сексуализации неравенства между мужчиной и женщиной”[24].

Если гендер есть застывшая форма сексуализации неравенства, тогда упомянутая сексуализация неравенства предшествует гендеру, выступающему ее следствием. Но возможно ли концептуально осмыслить сексуализацию неравенства, не обладая предваряющим пониманием гендера? Есть ли смысл в заявлениях о том, что мужчина сексуально подчиняет женщину, если мы еще не разобрались, что такое мужчина и что такое женщина? Маккиннон, однако, утверждает, что за пределами такой формы сексуальности, подчиняющей и эксплуатирующей, иное строение гендера просто невозможно.

Предлагая регулировать сексуальные домогательства посредством обращения именно к этой разновидности системного анализа сексуальной субординации, Маккиннон устанавливает регуляцию еще одного типа. Обладание гендерными характеристиками уже означает вступление в гетеросексуальные отношения субординации; нет таких гендерных людей, которые оставались бы за рамками подобных отношений; гетеросексуальных отношений без субординации просто не бывает; домогательства между лицами одного пола невозможны.

Эта форма сведения гендера к сексуальности раскрывает две самостоятельные, но пересекающиеся проблемы внутри современной теории гомосексуализма. Первый шаг состоит в разделении сексуальности и гендера для того, чтобы обладание гендером вовсе не предполагало вовлечения в сексуальную практику какого-либо рода, а занятия конкретной сексуальной практикой, например, анальным сексом, не предопределяли бы для ее приверженца обладания именно такими, а не иными гендерными характеристиками[25]. Второй, и связанный с первым, теоретический шаг постулирует тезисы о том, что гендер несводим к иерархической гетеросексуальности, что, попадая в гомосексуальный контекст, он принимает различные формы, что его бинарность оказывается недействительной за рамками гетеросексуальной основы, что сам гендер внутренне нестабилен, что примеры трансгендерной жизни ломают каузальную зависимость между сексуальностью и гендером. Диссонанс между гендером и сексуальностью, таким образом, подтверждается в двух различных ракурсах: в одном раскрываются возможности сексуальности, которая не ограничена гендером, - это делается для того, чтобы разрушить каузальную основу связи между этими феноменами; в другом - изыскиваются такие варианты гендера, которые не детерминированы формами гегемониальной гетеросексуальности[26].

Основывая правила борьбы с сексуальными домогательствами на том понимании сексуальности, согласно которому гендер есть всего лишь скрытое следствие субординации внутри гетеросексуальных отношений, мы сталкиваемся с серьезной проблемой. Она состоит в том, что при таком подходе определенные взгляды на гендер и определенное понимание сексуальности взаимно усиливают друг друга. В теории Маккиннон гендер генерируется на поле сексуальной субординации, а сексуальное домогательство оказывается эксплицитным моментом института сексуального подчинения. На деле это означает, что сексуальное домогательство становится аллегорией производства гендера. Таким образом, кодексы противодействия домогательствам сами оказываются инструментом, генерирующим гендер.

По мнению правоведа Кэтрин Франке, при таком подходе регулирование гендера остается нераскрытым:

“Дефекты мира, описанного Маккиннон в ее книге, не исчерпываются стойким убеждением в том, что мужчины доминируют над женщинами, - хотя дескриптивно это зачастую именно так. Сводя сексизм исключительно к тому, что мужчины могут творить над женщинами многое, мы упускаем из вида базовую идеологию, делающую его столь мощным. […] Подчинение женщин мужчинами есть часть более обширной социальной практики, создающей гендерные тела - феминное и маскулинное”[27].

Социальные санкции, которыми карается нарушение гендерных границ, включают хирургическую коррекцию двуполых характеристик, психиатрическую патологизацию, а в некоторых странах, среди которых и Соединенные Штаты, криминализацию людей, отличающихся “гендерной дисфорией”[28]. В том же ряду - преследования гендерно выделяющихся лиц на работе и в быту, а также прямое насилие. Запрет на сексуальные домогательства мужчин по отношению к женщинам основан на аргументации, в рамках которой гетеросексуальная субординация воспринимается в качестве эксклюзивной площадки сексуальности. Гендер же в этом контексте становится регулирующим средством воспроизводства и поддержания гендерных норм внутри гетеросексуальности[29].

В начале этого эссе я предложила несколько способов понимания “регулирования”. Прежде всего, оно приводит в состояние регулярности, но, кроме того, вслед за Фуко, его можно понимать как способ дисциплины и надзора, используемый в формах власти позднего модерна. Оно не только ограничивает и отрицает - это не просто юридическая форма власти. Поскольку регуляторы действуют через нормы, они оказываются ключевыми моментами, в которых идеальность нормы конституируется, а ее историчность и темпоральная уязвимость выносятся за скобки. Будучи проявлениями власти, регуляторы принимают правовую форму, но правовое измерение не исчерпывает сферы их действенности. Регуляторы выстраиваются на категориях, обеспечивающих социальное взаимодействие индивидов друг с другом; поэтому регулирование связано с процессом нормализации. Статусы, устанавливающие, кто должен получать социальные блага, будут играть активную роль в производстве норм для получателя социальных благ. В свою очередь, статусы, регулирующие поведение геев на военной службе, поддерживают нормы в отношении того, что значит быть мужчиной или женщиной, что такое несение службы, где должна и где не должна проявляться сексуальность. Государственное регулирование усыновления детей однополыми парами или одинокими родителями не только ограничивает подобную практику, но одновременно отсылает к идеалу того, какими должны быть образцовые родители и как им следует выстраивать партнерство между собой. Иначе говоря, регуляторы, которые пытаются лишь пресечь какую-то специфическую деятельность (сексуальные домогательства, злоупотребления социальной помощью, армейскую службу), одновременно выполняют другую функцию, которая по большей части остается незамеченной. Они генерируют параметры личности, то есть “подгоняют” человека под абстрактные нормы, обусловливающие и стимулирующие жизнь, которую они то “включают”, то “выключают”.

Перевод с английского Андрея Захарова

Научная редакция Ильи Калинина

_______________________

1) Данный текст представляет собой перевод статьи “Gender Regulations” из сборника: Butler J. Undoing Gender. New York; London: Routledge, 2004.

2) См.: Smart C. (Ed.). Regulating Womanhood: Historical Essays on Marriage, Motherhood and Sexuality. London: Routledge, 1992.

3) См.: Ewald F. Norms, Discipline, and the Law // Post R. (Ed.). Law and the Order of Culture. Berkeley: University of California Press, 1991; Idem. A Concept of Social Law // Teubner G. (Ed.). Dilemmas of Law in the Welfare State. Berlin: Walter de Gruyter, 1986; Idem. A Power Without Exterior // Armstrong T. (Ed.). Michel Foucault, Philosopher. New York: Routledge, 1992; Taylor C. “To Follow a Rule…” // Calhoun C. (Ed.). Bourdieu: Critical Perspectives. Chicago: University of Chicago Press, 1993.

4) См., например, исследования Рэндольфа Трамбаха и Энн Фаусто-Стерлинг.

5) См.: Irigaray L. This Sex Which Is Not One. Ithaca: Cornell University Press, 1985.

6) См.: Bornstein K. Gender Outlaw. New York: Routledge, 1994.

7) Evans D. An Introductory Dictionary of Lacanian Psychoanalysis. London: Routledge, 1994. P. 200 (курсив Д.Б. - Примеч. ред.).

8) См.: Bell V. Interrogating Incest: Feminism, Foulcault, and the Law. London: Routledge, 1993.

9) Mitchell J. Psychoanalysis and Feminism: A Radical Reassessment of Freudian Psychoanalysis. New York: Vintage, 1975. P. 370.

10) Об отношениях между социальным и символическим в связи с проблемой родства см.: Tort M. Artifices du père // Dialogue-recherches cliniques et sociologiques sur le couple et la famille. 1989. № 104. P. 46-59; Idem. Le nom du père incertain: le question de la transmission du nom et la psychanalyse. [ Work carried out at the request of the Service of Coordination of Research, Ministry of Justice ]. Paris, 1983.

11) В статье “Символическое”, опубликованной в “Психоаналитическом словаре” (Laplanche J., Pontalis J.-B. The Vocabulary of Psycho-analyse. New York: Norton, 1973), Жан Лапланш и Жак-Батист Понталис пишут следующее: “Идея символического порядка, структурирующего область межчеловеческих отношений, была введена в социальные науки прежде всего Клодом Леви-Строссом, который, в свою очередь, основывался на структурной лингвистике Фердинанда де Соссюра. Основное положение соссюровского “Курса общей лингвистики” заключалось в том, что языковое означающее, взятое в отрыве от других, не имеет внутренней связи с означаемым; оно отсылает к значению, лишь будучи включено в систему означающих, образуемую взаимно противоположными дифференциальными признаками”.

Далее авторы цитируют Леви-Стросса: “Всякая культура может рассматриваться как совокупность символических систем, среди которых главное место занимает язык, правила брачных связей, экономические отношения, искусство, наука, религия”. Согласно авторам, используя понятие “символического”, Лакан преследовал две цели: сблизить структуру бессознательного со структурой языка и показать лингвистическую природу бессознательного. Второе использование имеет более непосредственное отношение к нашему исследованию: “Показать, каким образом человеческий субъект включается в предустановленный порядок, обладающий символической природой в ее леви-строссовском понимании” (цит. по русск. изд.: Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996. С. 466. - Примеч. перев.).

В подобной перспективе, отличающейся от воззрений других последователей Лакана - таких, например, как Малкольм Боуи, - понимание символического как предустановленного порядка вступает в конфликт с требованием Лакана о том, что отношения между означающим и означаемым сугубо произвольны. Иногда, как представляется, Лакан использует “символическое” для описания дискретных элементов, которые функционируют как означаемые, но чаще он применяет данный термин для описания более общего регистра, в котором указанные элементы функционируют. Кроме того, Лапланш и Понталис заявляют, что Лакан использует “символическое” для обозначения закона, на котором основан порядок. Обращение к “символическому отцу” или к “имени отца” выступает примером такого обоснования, которое несводимо к воображаемому или реальному отцу, санкционирующему закон. Разумеется, место символического отца никем не занято, и именно это “отсутствие” парадоксальным образом придает закону силу. Хотя Малкольм Боуи утверждает, что символическое управляется символическим законом, он говорит так же и о том, что символическое есть “царство движения, а не покоя, разнообразия, а не сходства. […] Оно глубоко социально и межличностно” (Bowie M. Lacan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1991. P. 108, 92-93).

12) См. сн. 3.

13) Ewald F. Norms, Discipline, and the Law. P. 138.

14) Ibid.

15) Здесь уместно упомянуть важное исследование, посвященное истории нормального: Canguilhem G. The Normal and the Pathological. New York: Zone Books, 1989. Эвальд отмечает, что этимологически норма связана с математическими и архитектурными прототипами. Норма буквально представляет собой латинское слово, обозначающее рейсшину, а normalis означает перпендикуляр. Витрувий использует это слово, описывая инструмент для выравнивания углов, а Цицерон пользуется им для описания архитектурной упорядоченности природы.

16) Ewald F. Norms, Discipline, and the Law. P. 140.

17) Poovey M. Making a Social Body: British Cultural Formation, 1830-1964. Chicago: University of Chicago Press, 1995. P. 8-9.

18) Ewald F. Norms, Discipline, and the Law. P. 173 (курсив Д.Б. - Примеч. ред.).

19) Ibid.

20) Macheray P. Towards a Natural History of Norms // Armstrong T. (Ed.). Op. cit. P. 185.

21) Ibid. P. 186 (курсив Д.Б. - Примеч. ред.).

22) Ibid. P. 187.

23) См.: Chase C. Hermaphrodites with Attitude: Mapping the Emergence of Intersex Political Activism // GLQ: A Journal of Gay and Lesbian Studies. 1998. Vol. 4. № 2. P. 189-211.

24) MacKinnon C. Feminism Unmodified: Discourses on Life and Law. New York: Routledge, 1987. P. 6-7.

25) Такую идею выдвигает Гейл Рубин в одном из своих эссе (см.: Rubin G. Thinking Sex: Towards a Political Economy of “Sex” // Vance C. (Ed.). Pleasure and Danger. New York: Routledge, 1984).

26) Я уверена, что моя собственная работа движется именно в этом направлении. В том же русле работают Бидди Мартин, Джоан Скотт, Кэтрин Франке и другие последователи трансгендерной теории.

27) Franke K. What’s Wrong with Sexual Harassment? // Stanford Law Review. 1997. № 49. P. 761-762.

28) Гендерная дисфория - расстройство гендерной идентичности. - Примеч. ред.

29) См.: Alexander J. Redrafting Morality: The Postcolonial State and the Sexual Offences Bill of Trinidad and Tobago // Mohanty C.T., Russo A., Torres L. (Eds.). Third World Women and the Politics of Feminism. Bloomington: Indiana University Press, 1991.