Головокружительное потребление катастрофы

Практика знаков всегда амбивалентна, ей всегда принадлежит функция заклятия в

двойном смысле слова: в смысле производства, овладения посредством знаков (силами,

реальностью, счастьем и т. д.) и в смысле воспроизведения чего-то в памяти с целью

отрицания его и устранения. Известно, что магическая мысль в ее мифах направлена на

заклятие перемен и истории. В определенной мере распространенное потребление образов,

фактов, информации также имеет в виду заклясть реальное в знаках реального, заклясть

историю в знаках изменения и т. д.

Мы потребляем реальное либо путем предвосхищения, либо ретроспективно, во всяком

случае на дистанции, каковая является дистанцией знака. Например, когда Пари-Матч

описывал нам тайных агентов, которые пользуются протекцией Генерала и тренируются с

автоматами в подвалах Префектуры, то этот образ не воспринимался как «информация»,

отсылающая к политическому контексту и к его истолкованию; для каждого из нас он значил

соблазн великолепного покушения, чудесного события насилия; покушение сбудется, оно

движется к этому, его образ является предвестием и предвосхищенным наслаждением, все

порочное свершается. Здесь можно видеть такое же смещение, которое характерно для

ожидания чудесного изобилия в Карго. Карго или катастрофа — таков всегдашний итог

головокружительного потребления.

Можно с полным основанием сказать, что в образе проявляются и потребляются наши

фантазии. Но этот психологический аспект интересует нас меньше, чем то, что приходит в

образ, чтобы быть в нем одновременно потребленным и отвергнутым: реальный мир,

событие, история.

Для средств массовой коммуникации в обществе потребления характерна подача

разных фактов в форме универсального происшествия. Всякая политическая, историческая,

культурная информация получается нами в одной и той же одновременно безобидной и

чудотворной форме происшествия. Она вся целиком актуализована, то есть

драматизирована в форме зрелища, и вся целиком деактуализована, то есть взята на

дистанции ввиду посредничества коммуникации и сведена к знакам. Происшествие не

является поэтому одной из многих категорий, это кардинальная Категория нашей магической

мысли, нашей мифологии.

Подобная мифология опирается тем не менее на ненасытное требование реальности,

«истины», «объективности». Повсюду документальное кино, прямой репортаж, экстренное

сообщение, фотошок, документальное свидетельство и т. д. Повсюду ищут «сердце

события», «сердце столкновения», le in vivo, «лицом к лицу» — стремятся испытать

головокружение от целостного присутствия в событии, почувствовать Великое Содрогание

Живого, то есть еще раз увидеть Чудо, потому что истина события видимого, переданного по

телевизору, записанного на киноленту, именно означает в точности, что я там не был. Но

это и есть самая большая заранее предусмотренная истина, иначе говоря, факт быть там, не

будучи там, или, еще раз иначе, — фантазм.

Массовые коммуникации дают нам не действительность, а головокружение от

действительности. Или, если не играть словами, действительность без головокружения,

ибо сердце Амазонии, сердце реального, сердце страсти и войны, «Сердце» находится в

геометрически очерченном месте массовых коммуникаций и придает им

головокружительную убедительность, — это поистине то место, где ничего не происходит.

Это аллегорический знак страсти и события, и знаки являются успокоительными.

Мы живем, таким образом, под покровом знаков и в отказе от действительности.

Чудесная безопасность: когда мы смотрим на образы мира, кто отличит это краткое

вторжение действительности от глубокого удовольствия не быть в ней? Образ, знак,

послание, все то, что мы «потребляем», — это наше душевное спокойствие, подкрепленное

дистанцией от мира, которое даже сильный намек на действительность скорее убаюкивает,

чем нарушает.

Содержание посланий, смыслы знаков глубоко индифферентны. Мы не включены туда,

и средства информации не направляют нас к миру, они дают нам потреблять знаки в качестве

знаков, удостоверенных между тем образом действительности. Именно здесь можно

определить праксис потребления. Отношение потребителя к действительному миру, к

политике, истории, культуре не является отношением интереса, участия, принятой

ответственности — но оно не является и тотальным безразличием: это отношение

любопытства. Можно сказать в соответствии с той же самой схемой, что характеристикой

потребления, как мы его здесь определили, не является познание мира, но ею не является и

тотальное невежество: оно определяется как НЕЗНАНИЕ.

Любопытство и незнание обозначают одно и то же совокупное поведение перед лицом

действительности, поведение распространенное и систематизированное практикой массовых

коммуникаций и характеризующее, таким образом, наше «общество потребления»: это отказ

от действительности на основе жадного и умножающегося изучения ее знаков.

В связи со сказанным мы можем определить и место потребления: это повседневная

жизнь. Последняя не является просто суммой повседневных фактов и действий, проявлением

банальности и повторения; она есть система интерпретации. Повседневность — разлагает

тотальный праксис на сферу трансцендентную, автономную и абстрактную (политика,

социум, культура) и на сферу имманентную, замкнутую и абстрактную, область «частной

жизни». Труд, досуг, семья, отношения — индивид, пользуясь инволютивным методом,

реорганизует всё это по ту сторону мира и истории в связную систему, основанную на

замкнутости частного, на формальной свободе индивида, на успокоительном присвоении

среды и на незнании. Повседневность является с объективной точки зрения тотальности

бедной и остаточной, но в другом смысле она является торжествующей и эйфорической в ее

стремлении к тотальной автономизации и переинтерпретации мира «для внутреннего

потребления». Именно здесь находится внутренняя, органическая связь между частной

сферой повседневности и массовыми коммуникациями.

Повседневность как Verborgenheit3 была бы невыносима без подобия мира, без

видимости участия в мире. Ей нужно питаться образами и умноженными знаками этого

трансцендентного мира. Душевный покой в сфере повседневности имеет, как мы видели,

потребность в головокружении от действительности и истории. Он сохраняется при

постоянном потреблении насилия. Это навязчивость повседневности. Она любит лакомиться

событиями и силой, лишь бы бы эта сила служила ей, находясь взаперти. Карикатурно, что

телезритель расслабляется перед картинами войны во Вьетнаме. Телевизионный образ как

перевернутое окно выходит сначала на комнату, и в этой комнате жестокая внешность мира

становится интимной и порочной теплотой.

На этом «живом» уровне потребление превращает максимальное исключение из мира

(реального, социального, исторического) в максимальный знак безопасности. Оно достигает

при этом счастья через недостаток, счастья, состоящего в рассасывании напряжений. Но оно

сталкивается с противоречием между пассивностью, которая отличает эту новую систему

ценностей, и нормами общественной морали, которая в существенной мере остается

моралью волюнтаризма, действия, эффективности и жертвы. Отсюда усиленное чувство

виновности, связанное с новым стилем гедонистического поведения, отсюда выраженная

ясно «стратегами желания» потребность освободить пассивность от виновности. Ради

миллионов людей, лишенных истории и счастливых этим, нужно лишить пассивность

виновности. И именно здесь вмешивается зрелищная драматизация, осуществляемая

средствами массовой информации (происшествие или катастрофа — распространенная тема

всех посланий); для того чтобы было разрешено противоречие между пуританской моралью

и моралью гедонистической, нужно, чтобы душевный покой частной сферы проявлялся как

ценность вырванная, постоянно находящаяся под угрозой, всегда рядом с катастрофической

судьбой. Насилие и бездушие внешнего мира нужны не только для того, чтобы безопасность

ощущалась более глубоко как таковая (это присуще экономии наслаждения), но также и для

того, чтобы каждый был вправе выбирать безопасность как таковую (это присуще

моральной экономии спасения). Нужно, чтобы вокруг охраняемой зоны цвели знаки судьбы,

страсти, фатальности, чтобы повседневность записала в свой актив великое, возвышенное,

обратной стороной которых она поистине является. Фатальность должна быть повсюду

предложена, обозначена, чтобы банальность этим насытилась и получила оправдание.

Чрезвычайная рентабельность сообщений об автомобильных происшествиях на радио, в

прессе, в индивидуальном и национальном мышлении доказывает сказанное: это самое

наглядное проявление «повседневной фатальности», и если оно эксплуатируется с такой

страстью, то именно потому, что выполняет важную коллективную функцию. Рассказы об

автомобильной смерти испытывают, впрочем, конкуренцию со стороны метеорологических

прогнозов; в обоих случаях мы имеем дело именно с мифической парой: одержимость

3 Закрытость (нем). — Пер

солнцем и сожаление в связи со смертью неразделимы.

Повседневность представляет, таким образом, любопытную смесь эйфории от

комфорта и пассивности и «мрачного наслаждения» от сознания возможности жертв,

приносимых судьбе. Все это составляет специфическую ментальность или, скорее,

«сентиментальность». Общество потребления хочет быть, как Иерусалим, охваченным в

кольцо, богатым и находящимся под угрозой, в этом его идеология.