Здесь написано: «шхуна „св. Мария“. 1 страница

 

Начальником Главсевморпути был в те годы известный полярный деятель, имя которого нетрудно найти на любой карте русской Арктики. Вероятно, попасть к нему было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в тот же день. Правда, пришлось подождать, но это было даже интересно, так как в приемной сидели моряки и летчики, только что вернувшиеся из Заполярья. Один был похож немного на Саню, я невольно несколько раз взглянула на него и прислушалась к тому, что он говорил. Но он, должно быть, понял меня иначе, потому что приосанился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и я еще долго сидела и сердилась на себя за тоску, которая нет–нет, да и подступала к сердцу…

Я очень хорошо помню свой разговор с начальником Главсевморпути, потому что в письме, которое в тот же вечер отправила Сане, повторила его слово в слово.

Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но только что он спросил низким, вежливым голосом: «Чем могу служить?», как все мое волнение пропало. Потом оно вернулось, но это было уже другое, азартное волнение, от которого не помнишь себя и становится холодно и приятно.

– Летчик Григорьев представил вам проект поисковой экспедиции, – начала я, – и сперва было решено, что она состоится. Но вчера…

Он внимательно слушал меня. Он был так удивительно похож на свой портрет, тысячу раз печатавшийся в газетах и журналах, что у меня было странное чувство, как будто я разговариваю не с ним самим, а с его портретом.

– Нет, – возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не стоит заниматься розысками пропавших капитанов, – но мы внимательно взвесили все «за» и «против» и решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу. В самом деле: во–первых, места, указанные в проекте, более или менее изучены за последние годы, и, однако, до сих пор не было обнаружено никаких следов экспедиции «Святой Марии»; во–вторых, от Северной Земли до устья Пясины более тысячи километров, и организовать поиски на таком расстоянии – это очень сложная задача. Наконец – и это самое главное – у меня нет уверенности, что экспедицию вашего отца следует искать именно в этом районе.

– Нет никаких сомнений, что именно в этом, – возразила я энергично.

– Почему?

– Потому что… – Я вдруг забыла все доказательства, хотя еще в приемной повторила их еще раз и даже сосчитала на пальцах. – Потому что…

Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно светлые глаза, а борода черная, и он хладнокровно смотрел на меня и ждал. Это была страшная минута.

– Во–первых, это видно по дневникам штурмана, – сказала я немного дрожащим голосом. – Помните, он приводит слова отца: «Если безнадежные обстоятельства заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы открыли». Во–вторых… – И я вынула из портфеля фотографии, которые оставил мне Саня. – Вот взгляните… Здесь написано – «Шхуна „Святая Мария“. Этот багор найден на Таймыре.

– Положим. Но почему не допустить, что он принадлежал партии штурмана, который двумя месяцами раньше оставил шхуну?

– Потому что штурман… Где у вас карта? – спросила я, хотя огромная карта Арктики висела над письменным столом и я все время смотрела на нее, но, должно быть, не видела от волнения. – Он шел по дрейфующему льду и совсем в другом направлении. Можно? Я взяла указку и влезла на стул, потому что с полу мне было не достать до мыса Флора. – Вот как он шел. Он вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше, – продолжала я, чувствуя, что мне становится холодно и что я снова бледнею, но теперь уже от воодушевления. – Вы говорите, что от Северной Земли до устья Пясины – изученные места и странно, что до сих пор никто не наткнулся на следы экспедиции хотя бы случайно. А Русанов? Сколько лет прошло до тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И где же? В тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции?

Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали Тиссен) находится у портовой столовой и что каждый, кто после обеда отправляется на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену, то есть путь от жизни до смерти.

– Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том, что отца никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86–м и 87–м меридианами к Русским островам, архипелагу Норденшельда. Потом, вероятно после долгих блужданий, от мыса Стерлегова к устью Пясины. Здесь старый ненец нашел лодку, поставленную на нарты. Потом к Енисею, потому что Енисей – это была единственная надежда встретить людей и помощь.

Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на меня – кажется, с любопытством.

– Вы так уверены?

– Да. Не может быть иначе. Что же предлагает Григорьев? Ледокольный пароход «Пахтусов» направляется к Северной Земле для научных работ. Это гидрографическая экспедиция, верно?

– Да.

– Отлично. Дорогой он устраивает в нескольких местах базы для двух–трех поисковых партий. Григорьев считает, что нужны только две партии, по три человека в каждой. Мне кажется, что нужны три или моторный бот вместо третьей. Они пойдут мористой стороной прибрежных островов, а «Пахтусов» тем временем будет работать где–нибудь поблизости, так что от него можно будет почти не отрываться.

Я остановилась, потому что начальник Главсевморпути засмеялся и встал. Он обошел стол и сел рядом со мною.

– Да вы настоящая дочка капитана Татаринова, – весело сказал он. – Географ?

– Геолог.

– На котором курсе?

Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже два года, как работаю в Башкирском геологическом управлении.

– У вас есть сестры, братья?

– Нет, я одна.

– А мать?

– Умерла.

Он деликатно помолчал некоторое время, потом вернулся к Саниному проекту.

– Конечно, все это далеко не так просто, – задумчиво сказал он. – Но не невозможно… Моторный бот тут, конечно, ни при чем. А вот Григорьева, очевидно, придется вызвать. Где он?

– В Заполярье.

У меня сердце стало биться и биться, и зачем–то я еще раз сказала:

– В Заполярье.

Он лукаво посмотрел на меня.

– Вот возьмем и вызовем, – с детским удовольствием повторил он, и я поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. – Как вы полагаете, ведь он же нам тут необходим для решения этого вопроса?

– Мне кажется, да, – сказала я смело.

– Ну вот. Я был очень рад, – серьезно сказал он, вставая, – познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно, что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили.

 

Глава 6.

У БАБУШКИ.

 

Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она приходила надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не нравилось, что я «живу у чужих людей», а дома – «чудная комната», и она боялась какой–то Доры Абрамовны, которая уже два раза «забегала и нюхала».

– Уже и старость моя стала, – однажды сказала она мне со слезами, – а в таком одиночестве я еще не жила.

Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у нее что–то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я спросила, дома ли Николай Антонович.

– Глупый вопрос, – сказала она строго. – А где же ему быть? Как ты, что ли? Хатки считать?

Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней.

Она лежала на диване, покрывшись своею старенькой зеленой шубкой. Лавровишневые капли стояли на столике подле дивана – единственное лекарство, которое она признавала, и она только махнула рукой, когда я спросила о ее здоровье.

– Чуть что, поклоны бьет, – сказала она сердито. – Сейчас видно, что в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: «Тогда зачем служить?» И прогнала.

Она прогнала домработницу, и это было очень плохо, потому что домработница была, хотя религиозная, но хорошая, и прежде бабушке даже нравилось, что она когда–то жила в монашках.

– Бабушка, что же ты наделала? – сказала я. – Осталась больная и совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу.

– Не поеду. Вот еще!

Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это – не сердце, а просто она вчера не готовила, а поела редьки с постным маслом, и это у нее – от редьки.

– Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду.

– О! Напугала.

Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула…

В маминой комнате всегда был почему–то сквозняк, когда открывали окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе, и как же неуютна и пуста показалась мне комната, в которой я прожила столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать была покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом, занавески белые–пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том энциклопедии, который я зачем–то читала перед отъездом, остался открытым на той же странице. Меня здесь ждали…

На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами из любимых книг: «Странная вещь сердце человеческое вообще, а женское в особенности. Лермонтов».

Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их от первой до последней страницы. Как во сне – я была в гостях у какой–то знакомой девочки, которая так прекрасно думала обо всем и которой весь мир представлялся таким великолепным.

 

«Мир – театр, люди – актеры.

Шекспир».

 

Мне показалось, что кто–то метнулся по коридору, когда с этой тетрадкой в руках я вышла из комнаты.

Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто–то бегал – и именно в зеленой шубке. И все–таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя по–прежнему лежала в постели, но видно было, что только что бухнулась и даже не успела покрыться.

Это было очень смешно – так старательно она притворялась, даже зажмурила глаза, чтобы показать, что она все время спала и вовсе не думала бегать по коридору. Конечно, она подглядывала за мною – а вдруг мне захочется домой?

– Бабушка, а доктор был? – спросила я, когда она, наконец, открыла глаза и фальшиво громко зевнула.

Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от редьки.

– А по телефону сказала, что сердце.

– И сердце от редьки.

– Что за глупости! Я сейчас же позову.

Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она сейчас же оденется и уйдет к Марии Никитичне – так звали соседку.

И прежде нужно было скандалить, чтобы позвать к бабушке доктора, поэтому я не стала настаивать, – тем более, что бабушке с каждой минутой становилось все легче. Наконец ей стало совсем хорошо, потому что она вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав: «Подгорел!..», накинула салоп и побежала в кухню.

Подгорел – не очень – пирог с мясом, который в чудо–печке стоял на керосинке, издавая великолепный запах, и бабушка объявила, что ей опять станет хуже, если я не попробую этого пирога.

Все это было совершенно в бабушкином духе – эти хитрости и в особенности мой любимый пирог с мясом, на который она не пожалела масла. Пирог должен был окончательно убедить меня в преимуществе своего дома перед «чужим». Но я съела два куска, потом поцеловала бабушку и сказала только, что очень вкусно.

Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова. Но вот бабушка сделала равнодушное лицо, и я поняла, что сейчас начнется. Однако бабушка начала издалека.

– От Олечки с Ларой письмо получила, – сказала она строго. – Пишут «не входи, не входи в хозяйство», что это мне теперь тяжело.

Олечка и Лара – это были мои старенькие тетки Бубенчиковы, которые жили в Энске.

– А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще делаешь – молчит. Из себя выходишь – молчит. Она по плану попа жила, – немного оживившись, сказала бабушка: – своим ничего, а все попам. Истеричка. Поп ей пишет: «Молчи, терпи и плачь». А она и рада. В гардероб гвозди набила, иконы навешала и все тихо так: «Слушаю». Я этаких ненавижу.

– Да уж теперь прогнала, бабушка, так что и говорить.

Бабушка помолчала.

– Весь дом сокрушился, – снова сказала она со вздохом. – Ты отступилась, и он–то, что же? Ему теперь тоже все равно стало, есть ли что, нет ли. Когда поест, когда нет.

«Он» – это был Николай Антонович.

– И пишет, пишет, – продолжала бабушка, – день и ночь, день и ночь. Как с утра чаю попьет, так сейчас же в мою шаль закутается – я за стол. И говорит: «Это, Нина Капитоновна, будет труд всей моей жизни. Виноват ли я, нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и враги». А сам худой стал. Забывается, – шепотом сказала бабушка, – на днях в шапке к столу пришел. Наверное, с ума сойдет.

В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто–то вошел в переднюю и остановился. Я посмотрела на бабушку, она испуганно отвела глаза, и я поняла, что это Николай Антонович.

– Ну, бабушка, мне пора.

– Нет, не пора. И пирог не доела.

Он вошел, слабо постучав и не дождавшись ответа.

Я обернулась, кивнула – и мне даже самой стало весело, так я равнодушно, смело кивнула.

– Как дела, Катюша?

– Ничего, спасибо.

Очень странно, но для меня он был теперь просто каким–то бледным, старым человеком, с короткими руками, с толстыми пальцам, которыми он неприятно нервно шевелил и все закладывал куда–то: за воротничок или в карманы жилетки, точно прятал. Он стал похож на старого актера. Когда–то я его знала – сто лет назад. А теперь мне было все равно, что он так бледен, и что у него такая жалкая, похудевшая шея, и что у него задрожали руки, когда он протянул их, чтобы подвинуть кресло

Первая неловкая минута прошла, он шутливо спросил что–то насчет моей карты, не спутала ли я Зильмердагскую свиту с Ашинской – еще в университете был со мной такой случай, – и я снова стала прощаться.

– До свиданья, бабушка.

– Я могу уйти, – негромко сказал Николай Антонович.

Он сидел в кресле, согнувшись и внимательно глядя на меня с простым, добродушным выражением. Таким он был, когда мы иной раз подолгу разговаривали – после маминой смерти. Но теперь это было для меня только далеким воспоминанием.

– Если ты торопишься, мы поговорим в другой раз.

– Бабушка, честное слово, меня ждут, – сказала я бабушке, которая крепко держала меня за рукав.

– Нет, не ждут. Как это так? Он тебе дядя.

– Полно, Нина Капитоновна, – добродушно сказал Николай Антонович, – не все ли равно – дядя я или не дядя. Очевидно, ты не хочешь выслушать меня, Катюша?

– Нет.

– Фанатичная, – с ненавистью сказала бабушка.

Я засмеялась.

– Я не могу говорить с тобой ни о том, как мне было тяжело, когда ты ушла, даже не простившись со мной, – торопливо, но тем же простым, добродушным голосом продолжал Николай Антонович, – ни о том, что вы оба были введены в заблуждение, поверив несчастному больному старику, лишь недавно выпущенному из психиатрической больницы.

Он посмотрел на меня поверх очков. Из психиатрической больницы! Это была новая ложь. Или не ложь – это теперь было для меня безразлично. Только одна мысль слабо кольнула меня – что это коснется Сани или будет ему неприятно.

– Боже мой! Чего только не вообразила эта бедная запутанная голова! И что я разорил его при помощи каких–то векселей, и что нарочно так плохо снарядил экспедицию – почему, как ты думаешь? Потому, что хотел погубить Ивана!

Николай Антонович от души рассмеялся.

– Из ревности! Боже мой! Я любил твою мать и из ревности хотел погубить Ивана.

Он снова засмеялся, но вдруг снял очки и стал вытирать слезы.

– Да, я любил ее, – плача, пробормотал он, – и, видит бог, все могло быть совсем иначе. Если бы я и был виноват, кто, как не она, меня наказала? Уж так наказала, как и не думалось никогда.

Я слушала его, как во сне, когда начинает казаться, что все это уже было когда–то – и покрасневшая лысая голова с несколькими волосками, и те же слова с тем же выражением, и неприятное чувство, с которым смотришь на старого плачущего мужчину.

– Ну? – грозно спросила бабушка.

– Бабушка, превосходный пирог, отрежьте–ка еще кусочек, – сказала я весело. – Я вас слушаю, Николай Антонович.

– Катя, Катя!

– Товарищи, знаете что, – сказала я, чувствуя, что мне становится даже как–то весело от злости. – В конце концов, я уже не маленькая – мне двадцать четыре года, и я могу, кажется, делать все, что мне нравится. Я больше не хочу здесь жить, понятно? Я выхожу замуж. Вероятнее всего, я буду жить на Крайнем Севере с моим мужем, которому здесь делать нечего, потому что он – полярный летчик. Что касается Николая Антоновича, то я уже много раз видела, как он плачет, и мне это надоело. Могу только сказать, что если бы он не был виноват, едва ли он стал бы возиться с этой историей всю жизнь. Едва ли, например, он стал бы хлопотать в Главсевморпути, чтобы Санина экспедиция провалилась.

Очевидно, в эту минуту мне было уже не так весело, как прежде, потому что бабушка испуганно смотрела на меня и, кажется, потихоньку крестилась. У Николая Антоновича дрожала на щеке жилка. Он молчал.

– И оставьте меня в покое, – сказала я с бешенством, – навсегда, навсегда!

 

Глава 7.

ЗИМА.

 

В ноябре я получила комнату в одном из пригородов, на берегу Москвы–реки, и сразу же переехала, хотя Валя с Кирой в один голос заявили, что без меня из семейной жизни у них ничего не выйдет, а Александра Дмитриевна добавила, отведя меня в сторону, что теперь и она уйдет, потому что я была «все–таки каким–то громоотводом для чернобурых лисиц» и без меня Валя заговорит ее до смерти.

Комната была в новом доме, и нельзя сказать, чтобы этот пятиэтажный дом, одиноко торчавший на пустом берегу, имел особенно привлекательный вид. Рабочие только что ушли – и даже еще не ушли, а возились во дворе, убирая строительный мусор; ванны еще стояли на лестнице, здесь и там еще висели забытые ведра с краской.

Теперь до пригорода В. можно добраться в десять минут на метро, а тогда нужно было добрый час тащиться на трамвае. Теперь В. – та же Москва, а тогда это было скучное место, и наш неуклюжий одинокий дом, который так и хотелось огородить, выглядел очень странно рядом с дряхлыми дачами, украшенными столбиками, перильцами и резными петушками.

Но не только домом – и комнатой своей я не могла похвалиться. У нее было только одно достоинство – прекрасный вид на Москву–реку, которая и зимой была хороша, особенно под вечер, когда сумеречный рассеянный свет приходил откуда–то издалека и под сугробами появлялись чистые овальные тени. И мне представлялся маленький портовый городок за Полярным кругом, где по деревянным улицам ходят в упряжке олени. «Но рядом с оленями, – писал Сеня, – бегут вперегонки лесовозы и автомобили, лошади и ездовые собаки, и таким образом перед глазами проходит вся история человечества, начиная с родового строя и кончал социалистической культурой. Сейчас строим новый город, везде срубы и срубы, улицы засыпаны щепкой, и управление аэропорта переехало в новый великолепный трехэтажный дом с „холлом“ – по вечерам мы сидим в этом „холле“ и читаем Вольтера. Интересно, что этот „современный“ автор стал у нас уже так популярен, что цитаты из его произведений украшают стенные газеты. Я думаю о тебе так много, что мне даже странно, откуда берется время на все остальное! Это потому, что все остальное – это тоже каким–то образом ты, особенно в полете, когда думаешь что–нибудь или поешь и снова думаешь – все о тебе…»

В ту зиму у меня было довольно трудно с деньгами, потому что мне присылали деньги из Уфы, где находилось Башкирское геологическое управление, и часто задерживали. Время от времени приходилось посылать ругательные телеграммы. Кроме того, мне негде было обедать, а готовить себе я ленилась. Словом, я совершенно одичала и однажды, примерив свое шелковое парадное платье, села и стала плакать от злости.

Первый раз за всю зиму я собралась в театр – к Вахтангову, на премьеру «Человеческой комедии», – и оказалось, что у меня старомодное платье с какими–то хвостами, которых уже сто лет как никто не носит. Потом мы с Кирой что–то сделали с платьем – подкололи, подшили. Но вечер был испорчен.

Это была одинокая зима в В. – такая одинокая, что едва ли не самым частым моим гостем был Ромашов. Теперь трудно было представить себе, что это тот самый Ромашов, который говорил, что убьет меня и себя. Он приезжал вежливый, спокойный, всегда прекрасно, даже франтовато одетый и говорил со мной ровным голосом, вероятно, тем самым голосом, которым он читал лекции у себя в институте…

Однажды он приехал очень усталый и голодный. Я сказала:

– Миша, хотите чаю?

Он сухо поблагодарил и отказался. Очевидно, он хотел показать, что не стремится к другим отношениям, кроме деловых, а деловые – это была экспедиция и все, что к ней относилось.

Почему он занимался ею? Конечно, потому, что дело касалось меня и, следовательно, «не могло быть для него безразлично». Но здесь была и гордость – он как бы хотел показать, что я нисколько не обидела его своим отказом. И был, без сомнения, план, – вероятно, все тот же: жениться на мне с помощью каких–то тупых и сложных интриг. В нем самом было что–то тупое и одновременно сложное – в этой важности и в самом застывшем лице с детскими оттопыренными ушами. Но вдруг мелькало и что–то страшное. Недаром Иван Павлович как–то сказал, что это очень сложный человек, во всяком случае – способный на сильное движение души.

Но мне до его души было мало дела. Разумеется, я не писала Сане, что он у меня бывает. Саня сошел бы с ума – тем более, что у меня почему–то всегда получаются сухие, холодные письма…

Вдруг оказалось, что в Главсевморпути далеко не уверены в том, что поиски следует поручить именно Сане. Он еще молод, и, хотя у него большой стаж, на Севере он работал еще сравнительно мало. Он известен как хороший, исполнительный пилот, но справится ли он с таким сложным делом, требующим организационного дарования? Вообще, что он за человек – помнится, в каком–то журнале его ругали за клевету, он кого–то оклеветал, кажется Н.А.Татаринова, известного полярного деятеля и двоюродного брата капитана.

И я требовала, чтобы редакция журнала напечатала опровержение, я доказывала, что организация поисковой партии, состоящей из шести человек, не такое уж сложное дело, я требовала, чтобы поиски капитана Татаринова были поручены тому, кто с детских лет был воодушевлен этой мыслью, и никому другому.

Ромашов знал об этих хлопотах. О чем он думал, на что надеялся – я не спрашивала, и он не начинал разговора. Но был день, когда я догадалась о многом.

У меня не было никакого сомнения в том, что если экспедиция состоится, я поеду на Северную Землю вместе с Саней. Я написала об этом начальнику Главсевморпути и предложила свои услуги как геолог. Вскоре пришел ответ из сектора кадров и, к сожалению, совсем не тот, которого я ожидала: мне предлагали работу на одной из полярных станций – по моему выбору – и просили явиться в Главсевморпуть для переговоров.

В этот день я поздно вернулась домой – как всегда, когда попадала в «город», – и на лестнице вспомнила с досадой, что забыла запереть дверь. Между тем кто–то расхаживал у меня в комнате – без сомнения, воры. Но это были не воры. Это был Ромашов, который остановился, когда я вошла, и я сразу увидела, что он очень расстроен.

– Я прочитал это письмо, – сказал он, не здороваясь. – Вы хотите ехать в экспедицию, вот что!

Я посмотрела на него и невольно вспомнила, что в школе его дразнили «совой». У него были совершенно круглые глаза, и в эту минуту он был удивительно похож на сову. Но это была довольно большая сова, которая крикнула: «Вот что!» и с трудом перевела дыхание.

– А зачем вы читаете чужие письма? – спросила я довольно миролюбиво.

– Это не полагается, Миша.

– Вы скрываете от меня! А сами за моей спиной хлопочете чтобы уехать!

– Миша, что вы, в уме? Не хватает еще, чтобы я у вас спросилась!

Он вдруг как–то странно всхлипнул – не то засмеялся, не то заплакал.

– Я сам, – высоким голосом сказал он, – если вы хотите, сделаю это. Хорошо, вы поедете!

Я промолчала. Мне почему–то не хотелось его обижать.

– Почему вы молчите?

– Потому, что не намерена отвечать на ваш вздор

– Катя, Катя!

– Послушайте, – сказала я спокойно, – вам нужно, знаете что? Отдохнуть. Вы устали. С чего вы взяли, что я останусь в Москве?

– Да, вы останетесь.

Я хотела засмеяться, но он шагнул ко мне, и у него стало такое лицо, что, кажется, еще секунда, и он бы меня ударил.

– Ну, вот что, дорогой мой, – сказала я все еще спокойно, но уже не так, как бы мне хотелось, – где ваше пальто и шляпа?

– Катя! – снова с отчаянием пробормотал он.

– Вот вам и «Катя». Я знаю, на что вы рассчитываете, даже если бы я и осталась. Вы, вероятно, совсем сошли с ума, но это меня мало интересует. Ну–с?

Он молча надел пальто, шляпу и вышел.

Осенью 1935 года экспедиция была, наконец, решена. Известный полярник профессор В. выступил со статьей, в которой высказывал убеждение, что, судя по дневникам штурмана Климова, «материалы экспедиции Татаринова, если бы их удалось найти, могли бы иметь значение и для современного изучения Арктики». Даже мне эта мысль показалась слишком смелой. Но неожиданно она подтвердилась – и именно это обстоятельство сыграло самую большую роль в признании Саниного проекта. Дело в том, что, изучив карту дрейфа «Св. Марии» с октября 1912 по апрель 1914 года, профессор В. высказал предположение, что на широте 78(02'и долготе 64(должна находиться еще неизвестная земля. И вот эта гипотетическая земля, которую В. открыл, сидя в своем кабинете, была обнаружена во время навигации 1935 года. Правда, это оказалась не бог весть какая земля, а всего только клочок арктической суши, затерянной среди ползучих льдов и представлявшей собою крайне унылую картину, но, как бы то ни было, еще одно «белое пятно» было стерто с карты Советской Арктики, и это было сделано с помощью карты дрейфа «Св. Марии».

Не знаю, нужны ли были новые доводы в пользу Саниного проекта, но, так или иначе, «поисковая партия при высокоширотной экспедиции по изучению Северной Земли» была включена в план навигации следующего года. Весной Саня должен был приехать в Ленинград, и мы условились встретиться в Ленинграде, где я еще никогда не была.

 

Глава 8.

ЛЕНИНГРАД.

 

О чем только не передумала, чего только не вообразила я в это утро 10 мая 1936 года, подъезжая к Ленинграду, где на другой день должна была встретиться с Саней! Вагон дребезжал и скрипел, должно быть попался старый, но я прекрасно, спокойно спала всю ночь, а проснувшись, стала мечтать и мечтать. И как же хорошо было мне мечтать, точно за тысячу километров слыша однообразный железный шум колес и сонное дыхание соседей! Как прекрасно я устраивала в своей жизни и то, что могло и то, чего не могло быть! Мне казалось, что все могло быть – и даже то, что мой отец жив и мы найдем его и вернемся вместе. Это было невозможно, но у меня было так просторно и тихо на душе, что я допустила и это. Я как бы приказала в душе, чтобы мы нашли его, – и вот он стоит, седой, прямой, и нужно, чтобы он уснул, а то он сойдет с ума от волнения и счастья.

Вагон раскачивался и скрипел, и это было как бы равномерная громкая музыка, которая все начиналась и начиналась. Я все ждала – что же дальше? – а она снова начиналась. Что еще придумать, что приказать себе – самое прекрасное, самое чудесное в жизни? И я придумала, что мы возвращаемся и нас встречают, как встречали героев–летчиков, спасших челюскинцев в 1933 году, когда эти люди, которых любили все и о которых все говорили, ехали в машинах, покрытых цветами, и вся Москва была белая от цветов и листовок и белых платьев, в которых женщины встречали героев. Но этого я хотела не для себя, а для Сани и для отца, если только допустить самое невозможное, что нельзя, допустить иначе, как только теперь, в полусне, в вагоне, под эту равномерную, монотонную музыку колес, которая все начиналась…

Тогда «стрела» приходила в Ленинград в 10.20, и соседи давно уже курили в коридоре, должно быть, ждали, когда я оденусь и выйду, а я все лежала. Я точно боялась, что долго теперь ко мне не вернется это чудное, детское состояние души.

Мы условились, что Санина сестра (которую я, в отличие от моего Сани, и в письмах всегда называла Сашей) встретит меня на вокзале «или Петя, – писала она, – если я буду нездорова». Она не раз мельком упоминала о своем нездоровье, но письма были такие веселые, с рисунками, что я не придавала этим упоминаниям никакого значения. Впрочем, я подозревала, в чем дело. В одном из писем Петя был изображен с книгою в одной руке и а младенцем – в другой, причем, как ни странно, они были похожи.

Все уже стояли в шляпах и пальто, и соседи помогли мне снять с полки мой чемодан – довольно тяжелый, потому что я взяла все, что у меня было, и даже несколько интересных образцов горных пород, точно предчувствовала, что теперь долго не вернусь в Москву. Я волновалась – Ленинград! Между голов вдруг стал виден перрон, и я сразу начала искать Сковородниковых, но перрон пробегал, а их не было, и я вспомнила с досадой, что не телеграфировала им номер вагона.

Носильщик вытащил мой чемодан, и мы с ним стояли, пока все не прошли, а Сковородниковых все не было.