Духовные приоритеты Культуры 4 страница

Авангард, бурно развивая тенденции, намеченные символистами, импрессионистами и постимпрессионистами, явил собой последний мощный взлет Культуры (ее «лебединую песнь»), влачившей уже в XVIII—XIX вв. по многим направлениям достаточно упадочное академизированное или профанизированное существование (что не относится, естественно, к отдельным творческим взлетам этого вре­мени в романтизме, символизме, у талантливых писателей-реалис­тов, создателей оперной и симфонической музыки; речь идет о некой магистральной тенденции духовно-художественного оскудения куль­туры XIX в. в целом, как следствии ускоряющихся техногенных процессов и жесткой капитализации и секуляризации культуры и общества), и одновременно начал процесс ее агрессивного разруше-

¹ Современной мифологии, смысл которой в свое время был достаточно точно схвачен Р. Бартом: «Современный миф дискретен: он высказывается не в больших повествовательных формах, а только в виде дискурсов; это не более чем фразео­логия, набор фраз, стереотипов; миф как таковой исчезает, однако остается нечто более коварное — мифическое» (Barthes R. Le bruissement de la langue. Paris, 1984. P. 79).

ния. Он довел до логического завершения, а часто и до абсурда основные творческие методы и принципы, элементы художествен­ных языков всех видов и направлений традиционных искусств (изо­бразительных, литературы, музыки, театра). Разрушительную акцию активно продолжили модернизм и постмодернизм, знаменуя собой наступление глобального переходного периода. Консерватизм прак­тически в равной мере составляет своеобразный фон как для пос­леднего этапа Культуры, так и для пост-культуры (в частности, в формах кича, кэмпа, массовой культуры).

После краткого взлета утонченного эстетизма внутри символизма и эстетствующего модерна рубежа XIX—ХХ столетий — своего рода маньеристского всплеска анемичной духовности — началась могучая поступь авангарда-модернизма, провозгласившего и во многом реа­лизовавшего отказ от тысячелетних традиционных фундаменталь­ных принципов искусства: миметизма, идеализации, символизации и любого выражения (уже в пост-культуре) и обозначения; тео- или антропоцентризма; от художественно-эстетической сущности ис­кусства вообще. Дегуманизация искусства приобрела глобальные масштабы, как и абсолютизация творческого жеста, или, скорее, любого произвола личности, возведенной художественной стихией и арт-олигархией в ранг художника.

Теория и практика Василия Кандинского (абстрактное искусство) и супрематизм Казимира Малевича открыли искусству путь к поис­кам «беспредметности» в чистом виде, некой трансцендентной визуальной эйдетики, которая традиционно присутствовала в искус­стве в имплицитной, достаточно глубоко co-крытой форме. Реди-мейдс Марселя Дюшана (появились в 1913—1917 гг.) дали толчок принципиально новой философии искусства, которое уже перестало быть собственно искусством в традиционном понимании, — неклас­сической эстетике. Реди-мейдс — готовые вещи, вынесенные из утилитарного контекста жизни и внесенные в выставочную атмосфе­ру художественной экспозиции, — возводятся в ранг произведений искусства, которые ничего не изображают, не отображают, не символизируют, не выражают, но лишь презентируют себя как некие самодостаточные вещи в себе. Даже авангардное сознание, несмотря на весь его экстремизм, не было сразу готово к такому эстетичес­кому радикализму. Он получил широкое признание и распростра­нение только с поп-арта и концептуализма, т.е. в арт-практиках середины столетия, пограничных между авангардом и модернизмом и уже предвещавших, если не начинавших, постмодернизм и пост- культуру в целом.

Авангардисты, как правило, еще работали в традиционных видах искусства — живописи, скульптуре, графике, музыке, театре, кино, архитектуре, литературе и поэзии, экспериментируя по большей части в сферах художественных языков и организации художест­венной ткани произведения (живописной, музыкальной, словесной), доводя эксперименты до предельной для данного вида искусства черты. Реди-мейдс Дюшана или попытки Кандинского и Скрябина по созданию синтетических феноменов — лишь робкие единичные прорывы поверх традиционных родо-видовых барьеров искусства. Модернисты идут уже значительно дальше. Вершится повсеместный отказ от традиционных черт новоевропейского искусства — стан­ковизма ¹и эстетической сущности. Артефакты, объекты, арт-про­екты (так теперь все чаще называются вещи, пришедшие на замену произведениям искусства) выпрыгивают из музейных рам и эстети­ческих рамок, хотя и остаются еще нередко (но далеко не всегда) в музейно-выставочных пространствах, и устремляются «в жизнь».

В начале столетия этот выход искусства за свои рамки (и рампы) в жизнь почти одновременно, но с разных позиций манифестирова­ли, как мы помним, символисты на духовной основе (с их творчес­ким принципом теургии — на пути которой художник-теург должен в прямом контакте с божественными силами заниматься преображе­нием самой жизни по законам искусства) и в сугубо материалисти­ческом ключе — конструктивисты, требуя «смычки» искусства с производством товаров утилитарного потребления и преобразовани­ем среды обитания, — интенции, вскоре реализовавшиеся в дизайне, художественном конструировании, авангардно-модернистской архи­тектуре. Но если символисты-теурги, не сумевшие воплотить свои утопические мечты, и конструктивисты-дизайнеры, органично врос­шие во второй половине столетия во все сферы промышленного производства, не только не отказывались от эстетического принци­па, но клали его в основу своей деятельности «в жизни», то по иному пути двигались многие «продвинутые» арт-практики неути­литарного толка.

Они отказывают своим объектам и современному искусству в целом в их эстетической сущности. Искусства перестают отныне

¹ Станковизм (от «станка», на котором создается произведение искусства) — искусствоведческий термин, восходящий к понятию «станковое искусство», опре­деляемому как «произведения живописи, скульптуры и графики, имеющие само­стоятельный характер, свободные от прямых утилитарных функций и не предна­значенные для вхождения в ансамбль в качестве его составной неотъемлемой части» (Пластические искусства. Краткий терминологический словарь. М., 1995. С. 124).

быть «изящными искусствами»¹, т.е. носителями эстетического, чем они являлись в той или иной мере изначально и что было узаконено в XVIII в. и в самом их именовании: les beaux arts, schöne Künste, — составившем основное содержание термина «искусство» в XIX— ХХ вв. Однако уже в XIX в. многие материалисты, реалисты, пози­тивисты, борцы за социально-демократические преобразования вы­ступали против приоритета эстетической функции искусства, за постановку его на службу утилитарным (социальным, идеологичес­ким и т.п.) целям, за активную социально-политическую ангажиро­ванность искусства. Пост -артисты на иной основе довели на прак­тике изгнание эстетического из искусства до логического конца. Когда сегодня в экспозициях современной арт-продукции мы созер­цаем инсталляции из рваных мешков и замасленных телогреек, фотографии приятного лица живой девушки, облепленного роем навозных мух и т.п., у нас не остается сомнений в том, что здесь с эстетической сущностью искусства «разобрались» основательно,

или «круто».

Ясно, что все это имеет под собой глубинные или менее сущест­венные основы, основания, мифологемы и т.п. Если мастера-утили­таристы современного дизайна, художественного конструирования, архитектуры, организации среды обитания, опираясь на достижения техники и технологии, а также на принципы ясности, функциональ­ности, рациональности, реализуют аполлоновский (согласно четкой ницшеанской дефиниции) принцип художественного творчества, то многие направления неутилитарного искусства авангарда, модерниз­ма, постмодернизма движутся по путям пробуждения и актуализа­ции дионисийской стихии, высвобождаемой всем ходом техногенной цивилизации, приведшей человечество на грань глобальной катас­трофы. Здесь активизируются мощные хтонические и витальные начала. При этом иррациональное, бессознательное, абсурдное часто бушуют в алхимическом тигле строгой концептуальности. В результате мы имеем то, что имеем, — бескрайнюю стихию пост- культуры, в которой господствуют вырвавшаяся из-под контроля утилитаризма ВЕЩЬ сама по себе и сама в себе со своими вещными (визуальными, слуховыми, гаптическими) энергиями и ТЕЛО, даю­щее «место такому существованию, сущность которого заключается в том, чтобы не иметь никакой сущности»², во всеоружии сенсорики порвавшее узду духовности. Во всем этом клокочущем вареве какая-то глубинная художественно-анти-художественная провиденциаль-

¹ См.: Die nicht mehr schöne Künste. München, 1968.

² Нанси Ж.-Л. Corpus. M., 1999. C. 38.

ная активность — ощущение принципиально иного этапа цивилиза­ционного процесса и активная работа на него — сочетается с полной растерянностью художественно-эстетического сознания перед ним. Ощущая, что из-под ног уходит твердая почва традиционной Куль­туры, современный художник (а вслед за ним и реципиент, и исследователь его искусства) мечется в зыбкой трясине неопреде­ленности, хватается за любые «соломинки» творческой экзистен­ции, в которой только и определено его место, чтобы доказать хотя бы самому себе, что он еще жив...

Конвенциональная эстетика

Отказавшись со времен структурализма от традиционных общече­ловеческих ценностей или не признав их за таковые, утверждая принципиальную аксиологическую релятивность, пост-культура на уровне ratio инициирует новую поликанальную многоуровневую эстетику (сначала неклассическую, а затем и постнеклассическую) на элитарной конвенциональности (своего рода условном соглаше­нии узкой группы законодателей арт-моды), которая, в частности, исключает из сферы искусства его фундаментальный традиционный принцип отображения. При этом теоретически моделируются самые различные стратегии не-отображения, или а-морфизации. Э. Касси­рер, например, убежден, что в широком контексте гуманитарной культуры «на место требуемого содержательного «подобия» между образом и вещью теперь встало в высшей степени сложное логи­ческое отношение, всеобщее интеллектуальное условие»¹. Г.Г. Гада­мер видит в современном произведении искусства нечто большее, чем образ или отображение. Он обозначает его как «представле­ние», эманирующее из первообраза и являющее собой «бытийный процесс, влияющий на ранг бытия представленного. Благодаря пред­ставлению у него тотчас же происходит прирост бытия». Содер­жание такого изображения-представления «онтологически опреде­ляется как эманация первообраза»².

На уровне конкретной арт-практики последовательно разрабаты­ваются (отчасти складываются) и более радикальные принципиально новые правила игры в арт-пространстве, полностью отрицающие какую-либо миметику и выражение путем разворачивания поля аморфных принципов всевозможных диссонансов, дисгармоний, де­формаций, конструирования — деконструирования, монтажа — де-

¹ Кассирер Э. Философия символических форм // Культурология. ХХ век Антология. М., 1995. С. 166.

² Гадамер Х.-Г. Истина и метод. С. 185—188.

монтажа, алогичности, абсурда, бессмысленности и т.п. На основе этих стратегий сооружаются арт-проекты и организуются арт-прак­тики, которые более или менее соответствуют неким общим для данного хаосогенного момента цивилизации тенденциям, легити­мированным и часто гипертрофированно «раскрученным» меж­дународной арт-номенклатурой, господствующей в мировом арт-производстве. Конвенциональная цеховщина, или внутрицеховая герметика, — один из важнейший принципов нонклассики в про­странствах пост -культуры. Кураторы, галеристы, модные арт-кри­тики — маги и волшебники в сфере пост -арт-бытия (= арт-рынка). При этом бизнес и рынок, прикрытые конвенциональным герметиз­мом «посвященных», играют немалую роль в общей арт-стратегии современного «заговора искусства» (по Бодрийару¹) против челове­чества. Ничтожное с мистериальным благоговением выдается за Ничто (= трансцендентному Небытию), и ему воспеваются гимны и приносятся бескровные жертвы...

Один пример типичной конвенциональности, основывающейся на восходящем к структурализму и постструктурализму специфическом понимании символического ². В «Музее современного искусства» во Франкфурте-на-Майне в специальном пространстве размещена клас­сическая инсталляция крупнейшего концептуалиста последний трети ХХ в. Йозефа Бойса, озаглавленная «Blitzschlag mit Lichtschein auf Hirsch» (варианты перевода: «Олень при вспышке молнии», «Раз­ряд молнии в оленя» и т.п., 1958—1985). Согласно толкованию самого автора и солидарных с ним критиков, «удар молнии» изо­бражен здесь в виде вертикальной клинообразной шестиметровой бронзовой формы, расширяющейся книзу, первоначально замыслен­ной как гора глины. На полу расположены некие формы из алюми­ния, «означающие» оленя; вокруг них разбросано 35 аморфных мелких предметов, «символизирующих» праживотных; находящая­ся неподалеку трехколесная тележка с киркой на ней означает козу и некая форма на станке для работы скульптора — Boothia Felix — полуостров на северном побережье Америки. Современный искус­ствовед дает следующее толкование этой композиции: «Boothia Felix и Blitzschlag, как два вертикальных элемента в пространстве, указы­вают на первичные силы природы, силы и энергии неба и земли, и на истоки наук о природе и ее закономерностях. Горизонтальные, распростертые на полу фигуры животных: оленя, праживотных и козы — описывают начало эволюционного процесса в мире. Исто-

¹ См.: Бодрийар Ж. Заговор искусства // ХЖ: Художественный журнал. № 21. С. 7—8.

² Подробнее о нем см. ниже.

рия творения становится понятной, и речь при этом идет об отно­шении природы и культуры» (М. Крамер)¹. Классиков структура­лизма, пожалуй, покоробило бы столь при -земленно изоморфизиро­ванное толкование, но в основе его методики несомненно лежат попытки приспособления структуралистского понимания символи­ческого как «пустой клетки» к визуальному искусству и принцип релятивно-произвольной герменевтики, характерный для современ­ной игровой расхожей пост-критики искусства.

 

На смену мимесису, идеализации, символизации в классическом понимании, выражению в «актуальном», или «продвинутом», (там его именуют апологеты) искусстве пришло конструирование на ос­нове коллажа-монтажа. Общая тенденция и историческая логика движения в пространствах «продвинутых» арт-практик пост- куль­туры: от отдельного реди-мейд с его (ее) индивидуальной энерге­тикой (вещь в чистом виде) через композиции вещей-объектов в ассамбляжах и инсталляциях (поп-арт, концептуализм) к организа­ции особых неутилитарных пост -пространств — энвайронментов ², в которых могут совершаться некие не поддающиеся логическому осмыслению действа — перформансы, или акции. На этих путях используются многие находки авангарда, модернизма, постмодер­низма, элементы консерватизма, кича, кэмпа — всё и вся во всевоз­можных комбинациях. Выдумка и фантазия кураторов и авторов здесь не имеют предела. Проекты и действа индивидуальны и одно­разовы. Создаются непосредственно в данном экспо-пространстве, затем разбираются и сохраняются только в документации (вербаль­ной, фото-, фоно-, видео-, кино- и т.п.). Поэтому документ и архив со времен концептуализма играют в эстетике пост -культуры не меньшую, если не б о льшую роль, чем оригинальный арт-проект в его экспозиционной презентности. В музеи, как правило, поступает документация по энвайронментам, перформансам, акциям, хэппе­нингам и т.п. проектам. Художественный музей постепенно превра­щается в архив арт-документации.

Высокая технологичность «актуальных» арт-практик и арт-про­ектов нередко способствует сохранению в них определенного эсте­тического уровня, как правило, вопреки намерениям их создателей, которые обычно отрицают столь архаичную «идеологию» и «стра­тегию», как эстетическая, или не задумываются над ней. Однако большинство из известных «продвинутых» художников ХХ в. полу-

¹ Текст на странице, посвященной Бойсу, из пока не сброшюрованного ката­лога Музея, постранично размещенного в соответствующих залах Музея.

² См. подробнее: Berleant A. The Aesthetics of Environment. Philadelphia, 1992.

чили нормальное художественное образование, т.е. не только изу­чали историю искусства (впитали вольно или невольно эстетическую энергию классического искусства), но и прошли классы традицион­ного рисунка, живописи, композиции и при необходимости без труда способны были написать среднюю коммерческую картинку в добром консервативном духе. Традиционный эстетический опыт обучения дает себя знать нередко и в их постнеклассических опусах и практиках. Этому способствует и высокий технологизм, характер­ный для известных (= состоятельных) мастеров пост -культуры. Они имеют возможность привлекать для изготовления своих проектов хороших профессионалов-техников (и инженеров) с современней­шим оборудованием. На одной из художественных выставок конца ХХ в. в Кёльне, например, демонстрировался целый заспиртованный бык продольно разрезанный на ломтики, которые, не нарушая общей формы быка, свободно и раздельно парили в спиртовом растворе. Без специальных технологических приемов создать такой объект просто невозможно. Встречаются и более сложные и «хит­рые» в технологическом отношении проекты.

Видное место в пост -культуре занимают фотография, видеоин­сталляции, а в последние годы ХХ в. — компьютерные объекты (включая сетевую литературу — гипертексты) и специальные вир­туальные реальности. Симулякры и симуляции всех видов заменили образ и символ традиционных искусств, и в этом документальное фото (визуальный отпечаток мгновения быстротекущей действитель­ности тварного мира), кино- или видеоролик обладают огромным потенциалом. Не сущности, ибо их не признает пост -культура, а маргинальные частности, видимости, кажимости со своими мгно­венными соматическими энергиями вдохновляют отныне художника, определяют приоритеты на арт-сцене конца ХХ — начала XXI сто­летий. Фото, видео-полиэкраны, многоканальная звукозапись, ла­зерная светотехника, компьютерная поддержка, проектирование, анимация, моделирование в сочетании со статическими объектами позволяют сегодня создавать уникальные и мощные по напряжению энергетических полей самых разных уровней энвайронменты и пер­формансы, которые впитывают в себя и переваривают на новейшем электронном уровне все находки в сферах художественного выра­жения и презентации авангарда, модернизма, постмодернизма и даже консерватизма во всех видах и жанрах искусств.

Артефакты и арт-проекты последних десятилетий (укажем хотя бы на грандиозную международную выставку самого «продвинуто­го» искусства — documenta X — Кассель, 1997 — или последние Венецианские бьеннале) все активнее и активнее вовлекают в свои поля фото. В самых разных аспектах и в больших количествах. От

новейших суперсовершенных до старинных — XIX в., которые имеют, пожалуй, даже б о льшую популярность, чем современные. Можно подметить много аспектов этого удивительного и даже парадоксального вроде бы интереса пост -культуры к фото. Один из них — некая патологическая боязнь времени, желание во что бы то ни стало победить его. Материальный человек (соматик) внесозна­тельно боится времени, боится разрушения, уничтожения, исчезно­вения в небытии. Отказ от Духа и духовного; культ тела и телесного; вещи и вещного; отказ от миметического и идеализаторского прин­ципов в искусстве, т.е. отказ от Культуры, которая по крупному счету не боялась времени, господствовала над ним, — все это нару­шило покой человека; нарушило его баланс со временем (да и с пространством в едином хронотопе, или пространственно-времен­ном континууме), развило своеобразную темпофобию.

Изыскиваются новые пути преодоления времени. Один из суще­ственных — фото: для классической традиции — иллюзорный; для пост -культуры — реальный. Сохранение мгновения экзистенции, здесь-бытия, «бытия-в-мире» на века. Визуальный облик момента жизни схвачен, остановлен и увековечен таким, каким он был ре­ально (!) во всех его деталях и бесчисленных мелочах, которых в тот миг, возможно, никто и не заметил. Однако на фото они все налицо и создают удивительную ауру реальности, ауру, сопри­частности реципиента к реальному моменту, остановленному, за­печатленному, отпечатавшемуся на фото. Теперь он фактически вневременен (а современные дигитальные технологии реально предо­ставляют такую возможность практически «вечной» консервации изображения); вне реального времени (как и любой акт восприятия-созерцания); разрывается поток времени и ощущается, переживает­ся хотя бы мгновенная победа (иллюзия победы) человека над ним. Сегодня, когда сущность и феномен, идея и ее явленность, обозна­чаемое и знак не имеют принципиальных различий и границ, когда мельчайшие частности существования и незначительные вроде бы жесты и события приятны нам (и значимы для нас) более, чем глобальные проблемы бытия, когда маргинальное греет нас больше, чем эссенциальное (сущностное), а удобное кресло перед телевизо­ром важнее идеи Бога, фото приобретает почти сакральную значи­мость сверхъестественного победителя времени.

Собственно к этому внесознательно всегда стремилось изобрази­тельное искусство (особенно миметическое при создании иллюзор­ных (= фотографических) изображений). Однако оно никогда не достигало голой механической (почти сверхреальной) документаль­ности фото, полного визуального подобия (практически равенства) оригиналу. Именно фактическое удвоение момента жизни и выве-

дение как-бы-двойника (но все-таки другого) за пределы времени и наделяет фото почти магическим значением. Вот, навечно останови­лось мгновение такого-то числа в такой-то час, минуту, секунду в таком-то месте и хранится в семейном альбоме! И человек может спать спокойно. Он преодолел время!

И в чем-то он прав. В фотографии действительно есть нечто сакрально-мистическое. Не случайно, по преданию, первую (во вся­ком случае активно вошедшую в Культуру) фотографию сделал сам Иисус Христос путем прикладывания матерчатого плата к своему лицу («механический» отпечаток святого Лика — «Нерукотворный образ»). Иконы Христа воспринимались отцами Церкви лишь как копии (репродукции) этого Перво-образа, Первой фотографии, ко­торая, в свою очередь, служила в глазах иконопочитателей благо­даря чисто «механическому» способу создания (отпечатыванию) главным доказательством истинности Вочеловечивания Христа. Есть фото, значит, было и реальное (во плоти!) тело¹. Ту же роль играет и Туринская плащаница. Фото доказывает реальность бытия тела, его телесности. Фото узаконивает онтологию и феноменологию тела. Визуальные энергии тела, фрагмента жизни, ландшафта и т.п. механически переносятся на фото и сохраняются в нем навечно. Не отсюда ли почти мистическая тяга пост -культуры к фото? Как и всей предшествовавшей Культуры — к миметическим (подражатель­ным!) изображениям?

Эстетический телеологизм художественной культуры

Сегодня очевиден своеобразный эстетический телеологизм в дви­жении всех авангардно-модернистских искусств на протяжении ХХ столетия. Мы остановились здесь на наиболее наглядных (в прямом смысле слова) визуальных искусствах, но подобный процесс шел и в литературе, начиная с футуристов, дадаистов, сюрреалис­тов, Джойса, и в музыке, начиная с додекафонии и до Штокхаузена и Кейджа, и в театре (от Мейерхольда до Ионеско и Беккета), и в кино, которое как самостоятельный высокохудожественный фено­мен продержалось всего 100 лет, и даже в массовой культуре. Наряду с активным доведением до логического завершения и разрушения классического эстетического сознания, классических искусств и форм и способов традиционного художественного выра­жения нарабатывались инструментарий, система приемов и формо-

¹ Подробнее см.: Бычков В. 2000 лет христианской культуры sub specie aes­thetica. T. 1. С. 449—482.

творческая база для принципиально новых типов и способов бытия художественной культуры будущего (или того, что идет ей на смену — некой невиданной еще формы будто-бы-художественно-эс­тетической реальности) со своей иной по сравнению с классической эстетикой — постнеклассической (за неимением пока иного терми­на). И ныне мы видим, как в новейших и элитарных, и массовых, и коммерческих (они теперь все чаще сливаются в нечто единое) художественно-псевдо-будто-и-около-художественных практиках и проектах используются наработки и элементы футуризма, экспрес­сионизма, сюрреализма, абстракционизма, дадаизма, конструкти­визма, поп-арта, концептуализма, графической поэзии, конкретной музыки и т.д. и т.п. в самых причудливых сочетаниях и на более высоком электронно-визуальном уровне исполнения, чем в станко­вых произведениях авангардистов и модернистов. Понятно, что здесь утрачивается неповторимая аура оригинальной авторской ин­дивидуальности, личностно окрашенной духовности, но они уже мало кого волнуют в пространствах современного «продвинутого» сознания.

Особенно эффективно процесс «освоения» достижений станко­вых искусств идет в рекламно-зрелищно-массовой продукции, в видеоклипах, шоу-бизнесе, в дизайне, художественном проектиро­вании, компьютерных играх. Многие из казавшихся гениальными достижений элитарных авангардно-модернистских направлений пер­вой половины ХХ в. с порога нового столетия предстают как лабо­раторные опыты, экспериментальные заготовки для современной высокотехнологичной и электронно оснащенной индустрии гранди­ознейшего симулякра художественно-эстетического обеспечения самых широких масс населения земного шара как единого общежи­тельного муравейника. К концу столетия начали реализовываться чаяния мудрецов и художников начала века — «искусство» устре­милось в массы и полностью овладело ими.

На сегодня выявились и некоторые главные сферы и направления этого овладения. Оставляя в стороне такие его традиционные формы, как коммерческая продукция для индивидуального пользо­вания обывателя и мощное ангажированное (достаточно традицион­ное, но на новой электронно-сетевой основе) искусство, служащее впрямую определенным социально-политическим, религиозным, рек­ламным и т.п. целям, видим нечто более впечатляющее.

Художественные поля вырываются с середины прошлого (ХХ) века за рамки традиционного искусства и охватывают человека со всех сторон и во все моменты его тяжкого земного существования, провоцируя невиданную ранее активизацию субъекта художествен­ного восприятия, стирая границы между творцом и потребителем

его творения. Наиболее активно начался этот процесс во второй половине столетия с хэппенингов и акций, в которые наряду с их создателями и подготовленными участниками включались в большей или меньшей степени и случайные зрители — на элитарном уровне; а в дискотеках и всевозможных шоу — на массовом уровне все присутствующие. Сегодня этот процесс ухода от «станковизма», от самозамкнутости искусства в рамках «изящных искусств», или объ­ектов специального эстетически ориентированного музейно/кон­цертного восприятия, последовательно развивается по ряду направ­лений, настойчиво выводящих искусство за его, по крайней мере новоевропейские, рамки и внедряющих его в более широкий социо-антропный контекст.

Градостроительство, архитектура, дизайн, художественное про­ектирование, искусство моды, садово-парковое искусство, включаю­щее аналогичный опыт Востока и модернистского лэнд-арта, объ­единяются на базе психологии, эстетики, эргономики, экологии и других наук с целью создания всеобъемлющей Среды обитания человека (город, жилище, офис, производственные помещения, ле­чебницы, детские учреждения, места отдыха и развлечений, спорт­комплексы и т.п.). Ибо известно, что Среда наряду с некоторыми другими факторами оказывает одно из определяющих и формиру­ющих воздействий на человеческую личность. Средовой подход является сегодня доминирующим в градостроительной и архитектур­ной практиках, включающих в поле своей деятельности многие современные искусства. При этом предпринимаются попытки актив­ного привлечения широких слоев самих обитателей Среды к косвен­ному участию в ее модификации применительно к конкретным ус­ловиям и персонажам, ее населяющим. Здесь важную роль играет «энвайронментальная эстетика» (понятие А. Берлеанта¹), отработка которой началась в элитарных арт-практиках концептуализма и пост-культуры последней трети ХХ столетия, и ее суть сводится к последовательной реализации принципа организации Среды как ути­литарного назначения (среды обыденной жизни человека), так и неутилитарной — энвайронменты, как неутилитарные специально организованные арт-пространства. Существенную роль в создании Среды сегодня играют электронные средства коммуникации и мас­совой информации (СМИ), оказывая не без помощи художествен­но-эстетических средств манипулятивное воздействие на массовое сознание обитателей Среды.

¹ См.: Berleant A. The Aesthetics of Environment. Philadelphia, 1992.

Элементы многих видов авангардно-модернистских искусств в трансформированном с помощью электроники виде привлекаются сегодня шоу-бизнесом для создания интерактивных зрелищных про­странств, как правило, рассчитанных на молодежную аудиторию, которая путем специально организованных аудио-визуальных эф­фектов и режиссуры активно вовлекается на уровне раскрепощенной психомоторики (нередко с агрессивно-эротическим окрасом, при­званным «выпустить пар» из перегретой в напряженном современ­ном социуме молодежи) в шоу, вершащиеся в этих пространствах Экстатические вопли и конвульсивные движения поклонников неко­торых рок- и поп-звезд нередко почти приближаются к тому, что творится на эстраде. Лазерно-свето-звуковая среда, объединяюща зал и сцену (ядро шоу), почти уравнивает исполнителей и зрителей на уровне психоэнергетических полей. Здесь реализуется некий современный соматический симулякр того, что русская православ­ная мысль называла соборностью, — полное энергетическое едине­ние всех присутствующих и исполнителей, ощущение себя неким целостным действующим телом, единой ритмически пульсирующей массой. Сущностное отличие от соборности состоит в том, что здесь исключен ее главный компонент — духовный: Бог и божественные силы; и человек практически утрачивает в шоу ощущение себя самоценной личностью. Соборность же, как мы видели, напротив, предполагает такое единение всех верующих в процессе литургичес­кого действа между собой, со священнослужителями, с божествен­ными силами и с самим Богом, при котором полностью сохраняется личностное самосознание. Соборность — один из сущностных фе­номенов Культуры, современное шоу — ее сущностный антипод, типичный продукт пост-, хотя и явно восходящий к древним экста­тическим культовым действам, все еще характерным, например, для народов глубинной Африки или Полинезии.