Iacute;slendingabók и Landnámabók

«Книга об исландцах»^[13] когда-то существовала в двух редакциях, но старшая и большая из них ныне утеряна, и о ней известно по свидетельству Снорри Стурлусона (Кр. Земн., Пролог). Автором её является известный исландец священник Ари Торгильссон, о чём ясно свидетельствует генеалогия, помещённая в конце: «xxxvi Gellir, faðir þeira Þorkels, föður Brands, ok Þorgils, föður míns, en ek heitik Ari / 36 Геллир, отец Торкеля, отца Бранда, и Торгильса, отца моего, и я зовусь Ари» (Íslb., 12). Написана она предположительно в 1123 году.

Текст Íslendingabók прекрасно характеризует личность Ари, выдавая в нём человека весьма образованного, знакомого с произведениями величайших европейских мыслителей. Ари был предположительно знаком с трудами Беды Достопочтенного, Адама Бременского и многих других^[14]. В то же время он прекрасно ориентировался в пространстве местной исландской традиционной информации, опираясь на знания, в основном, различных информантов, среди которых он называет своего воспитателя Тейта (fóstra míns), сына Ислейва епископа — Гицура, своего дядю Торкеля, который «langt munði fram / помнил далеко назад», Турид дочь Снорри Годи и других мудрейших людей.

Объём «Книги об исландцах» весьма невелик. Состоит она из двенадцати глав и пролога. Каждая глава посвящена конкретному сюжету исландской истории: заселению, основанию Альтинга. Последняя, как уже говорилось выше, — это генеалогия самого Ари.

Landnámabók предположительно написана в тот же период, хотя дошла до нас в более поздних списках, древнейшими из которых являются Hauksbók (приб. 1320) и Sturlubók (приб. 1275–80). Первая версия создана законником Хауком Эрлендссоном (ум. в 1334), вторая Стурлой Тордарсоном (ум. 1284). Тем не менее, в манускрипте Хаука содержится упоминание о том, что первый труд был проделан Ари Торгильссоном и Кольскеггом Мудрым, и что сам Хаук составил свой документ через посредническую книгу Стюрмира Учёного.

По поводу данного свидетельства существует две точки зрения. Первая заключается в том, что Ари Торгильссона и некоторых других людей считают авторами или редакторами первоначальной книги (Якоб Бенедиктссон, например). В таком случае Кольскегг бал ответственен за запись поселений от Хусавика на северо-востоке до реки Ёкуль в Солхеймасанде, а остальное — работа Ари Торгильссона^[15]. Крайней позицией здесь является предположение, что Ари один был автором и редактором Landnámabók^[16]. В частности этой точки придерживался и Йоун Йоуханессон^[17]. Время создания памятника следовательно датируется началом 12 столетия. Вторая подразумевает, что Ари не писал полного текста источника, а всего лишь сделал несколько заметок о некоторых поселениях, которые возможно содержались в ранней Íslendingabók. Это направление находится в тесной связи с так называемой теорией «накопления текста», которая предполагает, что записки Ари плюс некоторые другие более мелкие сочинения послужили базисом для формирования Landnámabók, которое случилось где-то около 1200 года.^[18]

Объём «Книги о взятии земли» значительно превышает объём «Книги об исландцах». В Landnámabók говорится о более чем 400 первопоселенцах. По структуре все версии в общих чертах схожи: сначала говорится о первых упоминаниях и плаваниях в Исландию, потом о самых великих поселенцах, территориальные владения которых сосредоточены в западной части южной четверти, далее книга повествует о поселенцах каждой четверти, сначала западной, потом северной, восточной, и, наконец, восточной части южной четверти. Почти каждый раздел снабжён прологом, где дана краткая характеристика всей четверти в целом, и эпилогом, где ещё раз называются самые именитые поселенцы для каждой четверти и приводится подсчёт фермеров. В конце большинства версий содержится и краткий отчёт о древнейших христианах страны.

Достоверность информации, предоставляемой данными источниками, далеко не так бесспорна, как полагали многие учёные ранних периодов. Упоминание об устных информантах в Íslendingabók предполагает использование подобной методики и авторами Landnámabók. Стоит отметить, что некоторые из информантов Ари и Кольскегга были рождены ещё в 10 веке, когда ещё не ушли в небытиё два поколения после заселения^[19]. Среди них стоит, видимо, ещё раз назвать воспитателя Ари Тейта, на которого он немало ссылается в «Книге об исландцах». Потом, что также отмечают Эвардс и Херман Паулссон, основываясь на точке зрения Якоба Бенедиктссона, воспоминания о многочисленных земельных спорах, а также зачастую естественные, природные границы земельных владений помогали исландцам даже через шесть, семь поколений иметь представление о первоначальных «взятиях земли». Хотя с другой стороны рассказы о тех или иных поселенцах в Landnámabók могут быть и легендами тех или иных областей, имеющими лишь незначительную долю истины.

В то же время огромную важность здесь играет то, для чего создавались эти сочинения. Свеинбьёрг Рафнссон выдвигает версию, что Íslendingabók и Landnámabók были чем-то вроде «Книги Страшного суда» в Англии, и одной из их особенностей и причин создания является то, что они делают легитимными права тех или иных крупных семей, кланов на земельные угодья.

Саги

Наиболее известными в мире из всех произведений исландской литературы являются саги. Под этим словом обычно объединяются порой довольно разнообразные сочинения, и поэтому, согласно классификации Шиера, принято выделять следующие типы саг: родовые саги или саги об исландцах (íslendinga sögur), королевские, епископские, саги о Древних Временах, рыцарские саги и сагу о Стурлунгах. В этой работе я буду привлекать некоторые из родовых саг, и поэтому следует остановиться именно на них.

Важно отметить и всю многозначимость самого термина saga. В древности под этим понятием подразумевали историю определённого размера (примерно пять тысяч слов). Также оно могло обозначать абстрактную, отвлечённое от вербального или же письменного воплощение, историю. Так Ари называет сагой евангелие (Íslb., 1). В современном исландском языке сага означает ещё и саму «историю».

Как-то Йоуна Йоуханессона спросили, почему он в своих исследованиях почти не обращается к сагам. Может он сомневается в том, что они содержит хоть какую-то ценную для историка информацию. «Нет, отнюдь, — последовал ответ. — Просто я не знаю, что с ними делать»^[20]. Эта фраза «просто я не знаю, что с ними делать» как нельзя более характеризует результат, к которому пришла наука после вот уже почти трёхсотлетнего обращения к исландскому материалу.

Я бы отметил наиболее исчерпывающие работы по этому поводу, которые содержат богатый историографический и исследовательский материал. Это книга Теодора Андерссона «Проблема происхождения исландской саги»^[21] и статья Кэрол Клоувер «Исландские родовые саги»^[22]. Эти труды весьма органично дополняют друг друга, так как последняя ставит себе задачей начать с 1964 года, когда вышло исследование Андерссона. Я считаю, что здесь следует дать краткий обзор историографии саг, который во многих вещах будет базироваться на материале двух этих работ^[23]. Более того, данный обзор имеет большое значение ещё и потому, что является показательным зачастую вообще для исландской средневековой литературы, в том числе и для тех двух источников, о которых говорилось выше.

Интерес к исландским источникам вообще начинает проявляться в Скандинавии ещё в 16–17 веках. Политическая обстановка вражды между Швецией и Данией, фокусировавшая общественное мнение на национальных достижениях, оказывала определённое влияние на авторов, пишущих истории этих стран. Так, например, в 1504 году появляется Chronica Regnorum Aquilanarium (напечатана в 1546), отличавшаяся довольно пренебрежительным отношением к шведской национальной гордости. «Шведский ответ» не заставил себя долго ждать, и вскоре выходит Historia de Omnibus Gothorum Sueonumque Regibus Йоханнеса Магнуса, где датчане были сведены к позиции нации-сателлита «Великой Швеции». Датчане и шведы продолжали обмениваться взаимными оскорблениями, а вместе с тем растёт интерес и к поиску новых источников. Впервые к сагам всё-таки обращаются в Швеции (вероятно импульс шёл из Норвегии), но, как отмечает Сигурдур Нордаль, обращаются к тем видам саг, чья историчность была минимальна, но зато где содержалось много лестной информации о державе свеев^[24].

Датчане, которые прекрасно удовлетворялись сочинениями Саксона Грамматика, поначалу отстали в этом деле, но у них было одно преимущество, а именно, они владели самой Исландией и имели в распоряжении исландцев, приезжающих в Данию. Арнгримур Йоунссон, один из таких островитян, будучи молодым человеком прибыл в 1592 в Копенгаген с Brevis Commentarius de Islandica, содержащими более точную информацию о его Родине, чем имелась в тот период в самой Дании. Довольно быстро наладив контакты со всеми столичными антикварами, он становится посредником, передающим исландские источники датским историкам, которые использовали их для дополнения данных Саксона. Арнгримур также придерживался в основном подобной тактики, хотя именно он начинает отдавать предпочтение именно исландским документам, и в тех случаях, где их сведения и сведения Gesta Danorum расходятся, доверял именно знанию своей страны. Таким образом, Арнгримур закладывает принципиальные основы представлений о большой достоверности саг.

В 17 веке интерес датчан к Исландии и её литературе продолжает расти, в связи с чем появляются исландцы — официальные переводчики исторического материала своей страны на датский язык. Среди них стоит отметить два имени.

Тормодур Торфасон или на датско-латинский манер Тормод Торфэус (1636–1719) в своих трактатах развивал так называемую «Исландскую гипотезу» — теорию, которая отдавала первенство ценности исландских исторических источников перед Саксононом. Как отмечает Андерссон, разум Торфэуса в свете более поздних достижений был некритическим, склонным верить в историческую достоверность всего, что было найдено в Исландии, но безустанном в деле воспроизводства материала, в области, где, по-видимому и лежит его основная заслуга^[25].

Постоянным соперником Тормодура стал другой исландский переводчик по имени Ауртни Магнуссон (1669–1730). Он справедливо считается одним из родоначальников критического метода работы с исландскими источниками. Подвергая сомнению позицию Торфэуса, он делает целый ряд замечаний и поправок по поводу их достоверности. Ауртни начинает различать между современными (созданными в одну и ту же эпоху с описываемыми событиями) и несовременными источниками. Достоверность первых находится вне вопросов, доказательства достоверности вторых допустимы в определённых случаях, среди которых он называет: географические названия, изобразительные свидетельства, типа щитов, декорированных мифологическими сценами, которые имелись в распоряжении древних исландцев, рунические надписи на дереве. Уделяет Ауртни большое значение и устной традиции, в том числе скальдической поэзии.

Величайшей заслугой Ауртни Магнуссона является то, что он обнаружил и собрал вместе огромное количество манускриптов. Их перевозили в Данию, где по его приказанию снимались копии, что позволило сохранить многие источники после того, как в Королевской Библиотеке Копенгагена случился пожар, и часть исландских рукописей погибла. Вместе с тем, его деятельность была настоящим ограблением Исландии, лишившейся своего национального достояния на несколько столетий, что несомненно нанесло немалый урон исландской культуре.

Величие Швеции, которого она достигает в 17 столетии, продолжает требовать подтверждение этого величия и в более ранние времена. Поэтому именно здесь в это время политическое влияние на историческое знание начинает ощущаться всё острее и острее. Так складывается мнение, что сама сага, как жанр, могла зародиться на континенте в Норвегии и естественно Швеции, откуда она была перенесена в Исландию колонистами. Иоганн Перингшёлд писал к своему знаменитому изданию «Круга Земного»: «Таким образом шведы и норвежцы, эмигрирующие в Исландию приносили с собой как свой древний язык, так и саги, которые сохранились до сегодняшнего дня в некоторых произношеньях и диалектах, что находят на наших древних камнях и в местных сагах, записанных в старину».

Продолжается в это время и написание различных шведских «историй» Йоханнесом Мессинеусом, Йоханнесом и Лаурентисом Буреусами, и, пожалуй, одной из самых примечательных личностей — Оловом Верилиусом. Апеллируя к устной традиции, Верилиус доказывал сходство её в Исландии и на севере вообще с традицией древних греков и римлян, многие знаменитые мыслители которых использовали рассказы более ранних времён. Рассуждая о существовании разной информации в источниках по одному и тому же поводу, он приводил в пример четыре Евангелия, которые, хотя и не являются идентичными, повествуют достоверно об одних событиях.

Но всё же самой показательным из сочинений того периода поистине является Atlantica Олова Рудбека (1679–1702). Андерссон красноречиво высказываний, чтобы охарактеризовывает эту работу: «В определённом смысле Йоханнес Магнус создал шведское величие, а шведское величие создало Атлантику»^[26]. К примеру, одним из основных утверждений этой работы являлось то, что Атлантида Платона — это государство древних свеев; отсюда и получилось название — Atlantica. Труд этот является довольно характерным в плане использования источников в ту эпоху, в том числе и исландских саг, ведь подобные выводы были сделаны на основе данных Хеймскринглы и многих саг о древних временах.

В 18 веке нарастает волна работ довольно скептически относящихся к сагам, одна из которых принадлежит перу Пауля Генри Маллета. Этот скептицизм уверено продвинулся так далеко, что Свену Лагербрингу пришлось взять на себя роль своеобразного защитника саг.

Новые веянья принёс с собой девятнадцатый век, в начале которого приверженцы древности и историчности саг в Скандинавии стали объединяться в ответ на вызов со стороны немецких учёных^[27].

Девятнадцатый век по праву считается новой стадией, вехой в историографии саг и исландской литературы вообще, и становление этой стадии связано с именем священника и учёного Петера Эразма Мюллера (1770–1834). Андерссон, например, пишет, что именно Мюллер поставил изучение саг на действительно научные рельсы в современном понимании^[28]. Приведя в определённый систематический порядок и синтезировав теории, предположения и утверждения предшественников трёх предыдущих столетий, он выработал определённую концепцию и ряд принципов по работе с сагами. Но основная его заслуга, и в этом именно научность его трудов, заключается в том, что он увидел проблему исторического контекста. Он первым посмотрел на саги не только как саму историю, но и в истории. Применяя методы культурной истории, развившиеся в 18 столетии, Мюллер попытался вычленить историографию^[29] как необходимое следствие специфических культурных условий, которые отделили Исландию от остальной Скандинавии. Отмечая заметное различие между языком скальдов и языком самых древних саг, особенно в словаре, он показал, что существовало глубокое различие между прозой и поэзией, и что последняя имело уже к тому времени долгий путь развития. Выдвинул Мюллер собственные критерии датировки саг, разделяя их на внутренние и внешние, а также, что, видимо, будет здесь весьма важным, он предложил три качества, которые определяют историчность саги: 1) нереалистичная сага невозможна, так как устная традиция не приемлет это, но следует тщательно различать между правдой и правдоподобностью; 2) сага не является историчной, когда вступает в противоречие с другими достоверными источниками; 3) анахронизмы выявляют фикцию.

Многими поздними учёными Мюллер воспринимался, как инициатор идеи, что устные саги существовали в установленной форме в устном виде. Его работы, где ясно проглядывается новое мышление восемнадцатого столетия, и в чём-то они вымостили дорогу для многих учёных эпохи романтизма девятнадцатого столетия, среди которых начинают выделяться представители норвежской национальной школы, до этого никак себя не проявлявшие.

Здесь опять же начинает проявляться политическая обстановка в Норвегии после отделения этой страны от Дании. Вместе с растущим интересом ко всему норвежскому: литературе, фольклору, древностям, — распространяется отвращение ко всему датскому, чья культура насильно доминировала долгие столетия. Таким образом пан скандинавское движение, исходившее по большому счёту из Дании, не находит широкой поддержки в Норвегии. Из норвежских учёных данного периода стоит, на мой взгляд, назвать П. А. Мунка (1810–63) и Р. Кайсера (1803–64). Превознося в первую очередь норвежское величие, Мунк, например, разрабатывает теорию двух потоков миграции германцев из России в Европу, согласно которой датчане не являются полноценными скандинавами, потому что, в отличие от северных соседей, в их этногенезе принимали участие и племена из южного потока, и поэтому они не стоят в одном ряду и с норвежцами в частности. Такие представления выросли во многом на довольно доверительном отношении к источникам, преобладавшем в 19 веке, которое оформило почву для позиции историчности саг в 20 веке.

Далее мне кажется не стоит уделять большого внимания отдельным мелким теориям историчности или неисторичности саг, приводя огромное количество имён, а осветить два направления, которые в той или иной степени являются показательными. Многие в принципе скажут, что не существует сколько-нибудь чётких границ этих позиций, и будут в чём-то несомненно правы, но мне всё же представляется необходимым дать обзор именно этих течений, так как апелляции к их названиям продолжают появляться в литературе.

Речь идёт о так называемых школе свободной или устной прозы и школе книжной прозы. Впервые эти термины ввёл швейцарский учёный Андреас Хойслер. Под термином школы устной прозы понимают группу исследователей, которые считают, что саги были созданы в устной форме, и то, что имеется в манускриптах, существовало в устной традиции в такой же форме. К этой школе причисляют Мейснера, самого Хойслера, Нешеля, Визельгрена, Листёля и др. Приверженцы книжной прозы полагают, что устная традиция не несёт большого значения, хотя они её и не отрицают, и полагают, что саги — произведения, целиком по своей форме созданные в 13 веке антикварами по большей части на основе других письменных источников. Такой точки зрения держались Б. М. Оульсен, Рубов, и во многом традиции книжной прозы продолжали учёные Исландской школы^[30].

Как видно, что причисление специалиста к той или иной школе несёт принципиальное значение. Так свободная проза предполагает с теми или иными вариациями, что по большому счёту саги можно использовать вполне, как полноценные источники, несмотря на то, что многие её адепты весьма справедливо указывали на противоречивый характер устной традиции. В недрах книжной прозы бессменно доминировал скептицизм по отношению к информации, предоставляемой сагами, и более, ценности их, как исторического источника.

Критическая позиция книжной прозы была в чём-то подготовлена ещё Эдвином Йенссеном, который на основе своего исследования саги об Эгиле Скаллагримссоне пришёл к весьма негативному выводу о достоверности саг. Постоянным оппонентом Йессена и адвокатом саг стал Финнур Йоунссон.

Поистине гиперкритическое отношение к сагам (в первую очередь уже к родовым сагам) несут работы Б. М. Оульсена, ярого скептика начала 20 столетия, который во многом является лидером клана книжной прозы. Эффект от его работ был таким, что лет 30 ещё большинство исследователей и не притрагивалось к сагам, боясь быть обвинённым в ненаучности. Отдельные ростки того, что посеял Оульсен по отношению восприятия саг как источников просуществовали до второй половины нашего века.

Первая попытка на высоком научном уровне достигнуть понимания исторического контекста саг была сделана Кнутом Листёлем, которого, как уже упоминалось выше, причисляют к школе свободной прозы. Применяя своё знание, приобретённое в изучении механизмов изменения в устных рассказов через сравнение норвежских традиций с дипломатическими записями, он заключил, что родовые саги имели исторический базис; они были с самого начала историей, и их рассматривали, как историчные. В своей же сохранившейся форме они могут содержать всякие исторические неточности, но не существует причины, по которой бы можно было верить, что они не историчны, так как общая картина эпохи сохраняется. Листёля упорно критиковал Байтке, который утверждал, что рассматривать устную традицию как объект исследования не имеет никакого смысла. Позиция Листёля без сомнения заложили кое-что из основы для понимания саг в наше время.

Двадцатый век принёс несколько теорий, предлагающих решение вопросы о происхождении саг. Так, например, ирландская гипотеза заключается в том, что саги в Исландии — прямой продукт кельтского влияния. В Ирландии, представляется сторонникам этой теории, существовал богатый опыт мифотворчества и создания устных, а позже письменных историй, известных, как так называемые ирландские саги. Именно отсюда, стало быть, и пошёл основной импульс для распространения саг в Исландии. Эти рассуждения были справедливо раскритикованы Хеслером, который указал на вопиющие различия в структуре исландских саг и ирландской литературы, для которой характерны красочные мифологемы и вычурный язык повествования, в то время, как основной особенностью исландских произведений является то, что такие вещи там отсутствуют.

Теория прядей (þáttr) видит происхождение саги от более древнего жанра мелкого, короткого лаконичного рассказа, называемого þáttr. Такая позиция не лишена определённых достинств, хотя тот же Хеслер, например, поправлял, что прядь — жанр, современный саге, а потому являться её прародителем не может.

Предпринимались и попытки исследования саг прежде всего как литературы, но я думаю, что здесь они большого значения иметь не будут, и принадлежат больше филологии. Хотя раз уж я упомянул о них, то стоит назвать имя одного из родоначальников литературного анализа Рухса.

Идейные установки школы книжной прозы находят свое продолжение в работах учёных, которых объединяют под названием группа «анализа источников», или с лёгкого пера Хальвадра Лая «Исландская школа»^[31], поскольку большинство её представителей родом из Исландии. Клоувер отмечают, что в общих предположениях о том, что саги — продукт средневековых новеллистов, обращавшихся к какому-то числу более древних манускриптов, аналитики источников Исландской школы являются чистыми наследниками книжной прозы. Но, добавляет она, они различаются в двух пунктах. Исландская школа была ещё менее программной, чем школа книжной прозы и не рассматривала сагу как феномен, она вообще не рассматривала саги в общем. Представители данной группы предпочитали изучать каждую отдельную сагу за сагой, часть за частью. Неслучайно поэтому, что одни из самых лучших их исследований — предисловия к публикациям древних памятников в Íslenzk fornrit. Кстати, нельзя не вспомнить, что подобные тенденции Андерссон относил и к книжной прозе. Второй пункт, на который обращает внимание Клоувер, — это отношение Исландской школы к устному компоненту. В отличие от своих предтеч, которые не воспринимали устную традицию, как форму, аналитики источников рассматривали её как в какой-то степени оказавшую влияние на саги. Это относится и к элементам содержания, и к фрагментам, в которых явно прослеживается её влияние. И всё же, полагают представители данного течения устный вклад в сагу по большей части не познан и возможно вообще неосознаваем в правильном в смысле. В свою очередь литературные корни саги идентифицируемы с помощью обычных методов текстуального сравнения, и следовательно задача исследователя — обнаружить именно литературные компоненты, а после при помощи логического вывода отрицания передать напоминание о местной традиции^[32].

Лучше всего позиция классической Исландской школы отражена в сочинениях ярчайшего её представителя и идейного вождя Сигурдура Нордаля. Будучи послом молодой независимой Исландской республики он прочёл в Кембридже одну из лекций в серии, посвящённой памяти видного британского филолога и историка Вильяма Патона Кера. Она называлась «Исторический элемент в происхождении исландской саги»^[33]. В этой краткой работе максимально точно изложены теоретические взгляды Сигурдура и его компании. Упор делается на выделение чёткой критической позиции по отделению реального от выдуманного в сагах. В пример Нордаль приводит сагу о Ньяле, объясняя, что он может сделать вывод, что такой человек как Ньяль действительно существовал, потому что о нём говорится во многих других источниках, но был ли он действительно таким добрым и замечательным, как его описывает сага, мы не можем знать, а потому на эти сведения полагаться не стоит. В подобном ключе Нордаль предлагал работать и со всем содержанием саги, тщательно выделяя строгую хронологию и конкретные факты. Сейчас возможно такая методика будет казаться немного наивной, но в своё время она положила основу направлению и ответвлениям, которые до сих пор продолжают играть заметную роль в историографии.

Позиции Норадаля и Исландской школы с его тенденциями книжной прозы, хотя и заняли довольно прочное место не могли остаться без оппозиционных возражений. Вскоре после смерти этого действительно великого учёного поднялась целая волна, настроенная враждебно к его идеологии. Клоувер отмечает две работы: Дитриха Хофманна и Оускара Халльдорсона, заявляющие о традиционном базисе саги о Храфнкеле, считавшейся ранее ярким примером правоты Исландской школы. Оускар вообще может считаться вестником признаков раскола в исландском научном сообществе, «денордализации» в изучении саг^[34].

Сага анонимна, но в свете Исландской школы проводились развернутые изыскания в области авторства саг. С тех пор, пишет Клоувер, как Н. Ф. С. Грундтвик предположил, что Снорри Стурлусон был автором саги об Эгиле, охота за сочинителями саг началась^[35]. Существует огромное количество исследований посвящённых авторству в саге, и чаще всего таковым называется Снорри.

Мне кажется, что по проблеме авторства лучше взглянуть на труды Ларса Лёнрота и Михаила Ивановича Стеблина-Каменского^[36], которые, основываясь на результатах своих исследований по семантическому значению слов: rita (писать), setja saman (составлять), sagnamaðr (человек саги) указывали на проблему восприятия древними скандинавами, и средневековыми исландцами в частности, авторства.

Ларс Лёнрот положили начало изучению иностранного, в первую очередь западноевропейского, влияния в саге^[37], и это направление было подхвачено Исландской школой. Среди её приверженцев можно назвать Бьярни Эйнарссона^[38] (не путать с Бьярни Ф. Эйнарссоном — археологом), который посвятил немало трудов исследованию внешних литературных источников по большой части для той группы родовых саг, которая повествует о жизни известнейших скальдов (саги о скальдах). Он находил немалое влияние европейских произведений, что в общем характерно для продолжателя традиций анализа источников. В изысканиях подобных проявлений западной Европы, я полагаю, является важным само их наличие, хотя форма, видимо, не всегда всеми воспринималась правильно.

Видное место с 1970ых годов занимает течение литературной антропологии. В 1971 году антрополог В. В. Тёрнер обратил свой взгляд в сторону исландских саг. Несмотря на «зубчатую и предательскую поверхность происхождения и датировки» антропологи, по его мнению, должны много взять из истории древней Исландии через саги, и, в свою очереди много привнести в её изучение^[39]. Ведь данные памятники содержат огромнейшее количество примеров повседневной жизни на острове. Но тут же, отмечает Клоувер, возникает вопрос, который в чём-то подготовлен аргументами книжной прозы. Какую реальность отражают саги? Тринадцатого ли века, когда они были созданы? Эпохи заселения? Или всё-таки того, что называют веком саг? Большое значение возможно здесь будут иметь исследования ментальности, категорий восприятия средневековых скандинавов. Исследования Стеблина-Камеснкого в этой области являются весьма интересными и перспективными. Важно в данном контексте обратить внимание на его концепцию «правды» и отличия мышления средневекового человека от человека современного, внимание, уделяемое духовному миру человека, как в саге, так и в самом обществе породившем их. Касательно авторства Стеблин-Каменский придерживался мнения, что люди дописьменного общества воспринимают его иначе, чем люди письменного общества. Теоретические основания работы Дж. Байока тоже будут во многом базироваться на антропологическом видении.

Традиционалистский подход наших дней нашёл своё отражение в методике формализма. Некоторые предпосылки к его появлению можно найти ещё у Кнута Листёля. Рассматривая природу устной традиции, специалисты пытаются прийти к заключению о том, как использовать материал саг в свете её специфики.

Грагас

В Исландии существует немного книг законов. Дошедший до нас собранный свод законов называется Grágás, что означает «Серый гусь». Происхождение этого названия неизвестно. В отличие от других скандинавских и европейских законов, Грагас составлен без всякого отношения к королевскому правосудию и прерогативам, которых собственно в Исландии и не было. Его постановления и правила иллюстрируют ограничения и прецеденты правовой системы, которая действовала без какого-либо репрессивного аппарата. Грагас — законы общества, где порядок сохранялся в основном через переговоры и компромисс, а проведение преследования и осуществление наказания находились в частном ведении.

Согласно «Книге об исландцах», в 1117 году специальной комиссии во главе с Хавлиди Массоном было поручено записать законы в книгу. Это был новый шаг к кодификации, а также начало письменного правового корпуса, который позже будет назван Грагас (Íslb., 10).

Тем не менее, очень важным является вопрос о том, насколько полно манускрипты тринадцатого века отражают реалии более раннего периода. С определённой степенью уверенности можно утверждать, что Грагас содержит в себе многие статьи, которые уходят своими корнями в далёкое прошлое. Так, например, присутствуют здесь записи о правилах, касающихся рабства, а рабство в Исландии уже полностью исчезло к 1117 году. Стиль Грагаса также намекает на долгое существование многих законов в устной традиции

Наиболее полно Грагас представлен в двух больших манускриптах, датированных серединой тринадцатого столетия. Один из них называется Konungsbók, что значит королевская книга, названная так из-за долгого пребывания во владении датской короной — рукопись находилась в Старой Королевской Библиотеке в Копенгагене. Другой носит название Staðarhólsbók — она получила своё имя от хутора в Исландии, где была найдена в шестнадцатом столетии. Листки этих манускриптов, как и у многих других исландских средневековых книг, сделаны из пергамена и инкрустированы полихромными инициалами. Их производство должно было быть довольно дорогим, что даёт возможность предположить, что заказчиками были весьма респектабельные люди, хотя неизвестно для какого конкретно была сделана эта работа. Ни Konungsbók, ни Staðarhólsbók не являются официальными кодексами. Скорее они являются частными книгами законов, которые охватывают, даже если в некоторых местах и случайно, дыхание и глубину исландских «конституционных» и правовых систем.

В своей работе я использовал критическое издание Грагаса под редакцией Гуннара Карлсона^[40]. «Серый Гусь» делится на ряд крупных разделов, посвящённым тем или иным областям правовой регламентации. Для исследования административного устройства наибольшую важность имеют разделы: Um fjarleigum, þingkapaþáttr, lögsögumannsþáttr и lögrettuþáttr, к которым я в основном и обращался.