Общая характеристика психики животных

Предысторию человеческого сознания составляет...длитель­ный и сложный процесс развития психики животных.

Если окинуть одним взглядом путь, который проходит это раз­витие, то отчетливо выступают его основные стадии и основные управляющие им закономерности.

Развитие психики животных происходит в процессе их биоло­гической эволюции и подчинено общим законам этого процесса. Каждая новая ступень психологического развития имеет в своей основе переход к новым внешним условиям существования живот­ных и новый шаг в усложнении их физической организации.

Так, приспособление к более сложной, вещно оформленной среде приводит к дифференциации у животных простейшей нервной системы и специальных органов —органов чувствитель­ности. На этой основе и возникает элементарная сенсорная пси­хика — способность отражения отдельных свойств среды.

В дальнейшем, с переходом животных к наземному образу жизни и вызванным этим шагом развитием коры головного мозга, возникает психическое отражение животными целостных вещей, возникает перцептивная психика.

Наконец, еще большее усложнение условий существования, приводящее к развитию еще более совершенных органов восприя­тия и действия и еще более совершенного мозга, создает у живот­ных возможность чувственного восприятия ими объективных соотношений вещей в виде предметных «ситуаций».

Мы видим, таким образом, что развитие психики определяет­ся необходимостью приспособления животных к среде и что пси­хическое отражение является функцией соответствующих орга­нов, формирующихся у них в ходе этого приспособления. Нужно при этом особенно подчеркнуть, что психическое отражение отнюдь не представляет собой только «чисто субъективного», побочного явления, не имеющего реального значения в жизни животных, в их борьбе за существование. Напротив... психика возникает и развивается у животных именно потому, что иначе они не могли бы ориентироваться в среде.

Итак, развитие жизни приводит к такому изменению физи-

ческой организации животных, к возникновению у них таких орга­нов — органов чувств, органов действия и нервной, системы, функцией которых является отражение окружающей их действи­тельности. От чего же зависит характер этой функции? Чем она определяется? Почему в одних условиях эта функция выражает­ся, например, в отражении отдельных свойств, а в других —в отражении целостных вещей?

Мы нашли, что это зависит от объективного строения деятель­ности животных, практически связывающей животное с окружаю­щим его миром. Отвечая изменению условий существования, деятельность животных меняет свое строение, свою, так сказать,' «анатомию». Это и создает необходимость такого изменения орга­нов и их функций, которое приводит к возникновению более высо­кой формы психического отражения. Коротко мы могли бы выра­зить это так: каково объективное строение деятельности животно­го, такова и форма отражения им действительности. <...>

Итак, материальную основу сложного процесса развития психики животных составляет формирование «естественных ору­дий» их деятельности—их органов и присущих этим органам функций. Эволюция органов и соответствующих им функций мозга, происходящая внутри каждой из стадий развития дея­тельности и психики животных, постепенно подготавливает воз­можность перехода к новому, более высокому строению их дея­тельности в целом; возникающее же при этом переходе измене­ние общего строения деятельности животных в свою очередь создает необходимость дальнейшей эволюции отдельных органов и функций, которая теперь идет как бы уже в новом направлении. Это изменение как бы самого направления развития отдельных функций при переходе к новому строению деятельности и новой форме отражения действительности обнаруживается очень ясно.

Так, например, на стадии элементарной сенсорной психики функция памяти формируется, с одной стороны, в направлении закрепления связей отдельных воздействующих свойств, с дру­гой—как функция закрепления простейших двигательных связей. Эта же функция мозга на стадии перцептивной психики развива­ется в форме памяти на вещи, а с другой стороны, в форме разви­тия способности к образованию двигательных навыков. Наконец, на стадии интеллекта ее эволюция идет еще в одном, новом на­правлении— в направлении развития памяти на сложные соотно­шения, на ситуации. Подобные же качественные изменения наблю­даются и в развитии других отдельных функций.

Рассматривая развитие психики животных, мы подчеркивали, прежде всего те различия, которые существуют между ее форма­ми. Теперь нам необходимо выделить то общее, что характеризует эти различные формы и что делает деятельность животных и их психику качественно отличными от человеческой деятельности и от человеческого сознания.

Первое отличие всякой деятельности животных от деятельнос­ти человека состоит в том, что она является деятельностью ин-

 

;.62

стинктивно-биологическои. Иначе говоря, деятельность животного может осуществляться лишь по отношению к предмету жизненной, биологической потребности или по отношению к воздействующим свойствам, вещам и их соотношениям (ситуациям), которые для животного приобретают смысл того, с чем связано удовлетворение определенной биологической потребности. Поэтому всякое измене­ние деятельности животного выражает собой изменение фактиче­ского воздействия, побуждающего данную деятельность, а не самого жизненного отношения, которое ею осуществляется. Так, например, в обычных опытах с образованием условного рефлекса у животного, конечно, не возникает никакого нового отношения; у него не появляется никакой новой потребности, и если оно от­вечает теперь на условный сигнал, то лишь в силу того, что теперь этот сигнал действует на него так же, как безусловный раздражи­тель. Если вообще проанализировать любую из многообразных деятельностей животного, то всегда можно установить определен­ное биологическое отношение, которое она осуществляет, и, сле­довательно, найти лежащую в ее основе биологическую потреб­ность.

Итак, деятельность животных всегда остается в пределах их инстинктивных, биологических отношений к природе. Это общий закон деятельности животных.

В связи с этим и возможности психического отражения жи­вотными окружающей их действительности также являются принципиально ограниченными. В силу того что животное всту­пает во взаимодействие с многообразными, воздействующими на него предметами среды, перенося на них свои биологические от­ношения, они отражаются им лишь теми своими сторонами и свойствами, которые связаны с осуществлением этих отношений.

Так, если в сознании человека, например, фигура треугольника выступает безотносительно к наличному отношению к ней, и ха­рактеризуется прежде всего объективно •»*- количеством углов й т. д., то для животного, способного различать формы, эта фигура выделяется лишь в меру биологического смысла, который она имеет. При этом форма, выделившаяся для животного из ряда других, будет отражаться им неотделимо от соответствующего биологического его отношения. Поэтому если у животного не существует инстинктивного отношения к данной вещи или к дан­ному воздействующему свойству и данная вещь не стоит в связи с осуществлением этого отношения, то в этом случае и сама вещь как бы не существует для животного. Оно обнаруживает в своей деятельности безразличие к данным воздействиям, которые хотя я могут быть предметом его восприятия, однако никогда при этих условиях не становятся им.

Именно этим объясняется ограниченность воспринимаемого животными мира узкими рамками их инстинктивных отношений....В противоположность человеку у животных не существует устой­чивого объективно-предметного отражения действительности.

Поясним это примером. Так, если у рака-отшельника отобрать

актинию, которую он обычно носит на своей раковине, то при встрече с актинией он водружает ее на раковину. Если же он лишился своей раковины, то он воспринимает актинию как воз­можную защиту абдоминальной части своей тела, лишенной, как-известно, панциря, и пытается влезть в нее. Наконец, если рак голоден, то актиния еще раз меняет для него свой биологический смысл, и он попросту съедает ее.

С другой стороны, если для животного всякий предмет окру­жающей действительности всегда выступает неотделимо от его инстинктивной потребности, то понятно, что и само отношение к нему животного никогда не существует для него как таковое, само по себе, в отдельности от предмета. Это также составляет противоположность тому, что характеризует сознание человека. Когда человек вступает в то или иное отношение к вещи, то он отличает, с одной стороны, объективный предмет своего отношения, а с другой — само свое отношение к нему. Такого именно разде­ления и не существует у животных. «...Животное,— говорит Маркс,-—не «относится» ни к чему и вообще не «относится»...»¹. Наконец, мы должны отметить и еще одну существенную чер­ту психики животных, качественно отличающую ее от человече­ского сознания. Эта черта состоит в том, что отношения животных к себе подобным принципиально таковы же, как и их отношения к другим внешним объектам, т. е. тоже принадлежат исключи­тельно к кругу их инстинктивных биологических отношений. Это стоит в связи с тем фактом, что у животных не существует об­щества. Мы можем наблюдать деятельность нескольких, иногда многих животных вместе, но мы никогда не наблюдаем у них деятельности совместной, совместной в том значении этого слова, в каком мы употребляем его, говоря о деятельности людей. На­пример... если сразу перед несколькими обезьянами поставить задачу, требующую положить ящик на ящик, для того чтобы влезть на них и этим способом достать высоко подвешенный ба­нан, то, как показывает наблюдение, каждое из животных дей­ствует, не считаясь с другими. Поэтому при таком «совместном» действии нередко возникает борьба за ящики, столкновения и драки между животными, так что в результате «постройка» так и остается невозведенной, несмотря на то что каждая обезьяна в отдельности умеет, хотя и не очень ловко, нагромождать один ящик на другой и взбираться по ним вверх.

Вопреки этим фактам некоторые авторы считают, что у ряда животных якобы существует разделение труда. При этом указы­вают обычно на общеизвестные примеры из жизни пчел, муравьев и других «общественных» животных. В действительности, однако, во всех этих случаях никакого настоящего разделения труда, ко­нечно, не существует, как не существует и самого труда — процес­са по самой природе своей общественного.

Хотя у некоторых животных отдельные особи и выполняют в

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. *— Соч.» т. 3, с. 29.

5 Заказ 5162 65

сообществе разные функции, но в основе этого различия функций лежат непосредственно биологические факторы. Последнее дока­зывается и строго определенным, фиксированным характером самих функций (например, «рабочие» пчелы строят соты и прочее, матка откладывает в них яички) и столь же фиксированным характером их смены (например, последовательная смена функ­ций у «рабочих» пчел). Более сложный характер имеет разделение функций в сообществах высших животных, например, в стаде обезьян, но и в этом случае оно определяется непосредственно биологическими причинами, а отнюдь не теми объективными условиями, которые складываются в развитии самой деятельности данного животного сообщества.

Особенности взаимоотношений животных друг с другом опре­деляют собой и особенности их «речи». Как известно, общение животных выражается нередко в том, что одно животное воз­действует н^ других с помощью звуков голоса. Это и дало осно­вание говорить о речи животных. Указывают, например, на сиг­налы, подаваемые сторожевыми птицами другим птицам стаи.

Имеем ли мы, однако, в этом случае процесс, похожий на ре­чевое общение человека? Некоторое внешнее сходство между ними, несомненно, существует. Внутренне же эти процессы в кор­не различны. Человек выражает в своей речи некоторое объек­тивное содержание и отвечает на обращенную к нему речь не просто как на звук, устойчиво связанный с определенным явле­нием, но именно на отраженную в речи реальность. Совсем другое мы имеем в случае голосового общения животных. Легко пока­зать, что животное, реагирующее на голос другого животного, отвечает не на то, что объективно отражает данный голосовой сигнал, но отвечает на самый этот сигнал, который приобрел для него определенный биологический смысл.

Так, например,' если поймать цыпленка и насильно удержи­вать его, то он начинает биться и пищать; его писк привлекает к себе наседку, которая устремляется по направлению к этому звуку и отвечает на него своеобразным квохтанием. Такое голосовое поведение цыпленка и курицы внешне похоже на ре­чевое общение. Однако на самом деле этот процесс имеет со­вершенно другую природу. Крик цыпленка является врожденной, инстинктивной (безусловнорефлекторной) реакцией, принадлежа­щей к числу так называемых выразительных движений, которые не указывают и не означают никакого определенного предмета, действия или явления; они связаны только с известным состоянием животного, вызываемым воздействием внешних или внутренних раздражителей. В свою очередь и поведение курицы является простым инстинктивным ответом на крик цыпленка, который действует на нее как таковой — как раздражитель, вызывающий определенную инстинктивную реакцию, а не как означающий что-то, т. е. отражающий то или иное явление объективной дейст­вительности. В этом можно легко убедиться с помощью следую­щего эксперимента: если привязанного цыпленка, который про-

должает пищать, мы закроем толстым стеклянным колпаком, заглушающим звуки, то наседка, отчетливо видя цыпленка, но уже не слыша более его криков, перестает обнаруживать по отношению к нему какую бы то ни было активность; сам по себе вид бьющегося цыпленка оставляет ее безучастной. Таким обра­зом, курица реагирует не на то, что объективно значит крик цыпленка, в данном случае на опасность, угрожающую цыпленку, но реагирует на звук крика.

Принципиально таким же по своему характеру остается и го­лосовое поведение даже у наиболее высокоразвитых животных, например, у человекообразных обезьян. Как показывают, напри­мер, данные Иеркса и Лернедта, научить человекообразных обезьян настоящей речи невозможно.

Из того факта, что голосовое поведение животных является инстинктивным, однако, не следует, что оно вовсе не связано с психическим отражением ими внешней объективной действи­тельности. Однако, как мы уже говорили, для животных предме­ты окружающей их действительности неотделимы от самого от­ношения их к этим предметам. Поэтому и выразительное поведе­ние животного никогда не относится к самому объективному предмету. Это ясно видно из того, что та же самая голосовая реакция животного повторяется им не при одинаковом характе­ре воздействующих предметов, но при одинаковом биологи­ческом смысле данных воздействий для животного, хотя бы воздействующие объективные предметы были при этом совер­шенно различны. Так, например, у птиц, живущих стаями, суще­ствуют специфические крики, предупреждающие стаю об опасно­сти. Эти крики воспроизводятся птицей всякий раз, когда она чем-нибудь напугана. При этом, однако, совершенно безразлично, что именно воздействует в данном случае на птицу: один и тот же крик сигнализирует и о появлении человека, и о появлении хищ­ного животного, и просто о каком-нибудь необычном шуме. Сле­довательно, эти крики связаны с теми или иными явлениями дей­ствительности не по их объективно сходным признакам, но лишь по сходству инстинктивного отношения к ним животного. Они относятся не к самим предметам действительности, но связаны с теми субъективными состояниями животного, которые возникают в связи с этими предметами. Иначе говоря, упомянутые нами крики животных лишены устойчивого объективного предметного значения.

Итак, общение животных и по своему содержанию, и по ха­рактеру осуществляющих его конкретных процессов также полностью остается в пределах их инстинктивной деятельности.

Совсем иную форму психики, характеризующуюся совершенно другими чертами, представляет собой психика человека — чело­веческое сознание.

Переход к человеческому сознанию, в основе которого лежит переход к человеческим формам жизни, к человеческой общест­венной по своей природе трудовой деятельности, связан не только

 

с изменением принципиального строения деятельности и возник, новением новой формы отражения действительности; психика человека не только освобождается от тех черт, которые общи всем рассмотренным нами стадиям психического развития живот­ных, и не только приобретает качественно новые черты. Главное состоит в том, что с переходом к человеку меняются и сами зако­ны, управляющие развитием психики. Если на всем протяжении животного мира теми общими законами, которым подчинялись законы развития психики, были законы биологической эволюции, то с переходом к человеку развитие психики начинает подчиняться законам общественно-исторического развития.

Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. 3-е изд. М, 1972, с. 252— 263.

 

 

 

*к

риях... Наши контрастные переживания есть, конечно, явления взаимной индукции. При иррадиировавшем возбуждении мы го­ворим и делаем то, чего в спокойном состоянии не допустили бы. Очевидно, волна возбуждения превратила торможение некоторых пунктов в положительный процесс. Сильное падение памяти нас­тоящего— обычное явление при нормальной старости — есть воз­растное понижение подвижности специально раздражительного процесса, его инертность. И т. д. и т. $.. <...>

Самым ярким доказательством того, что изучение условных рефлексов поставило на правильный путь исследование высшего отдела головного мозга и что при этом, наконец, объединились, отождествились функции этого отдела и явления нашего субъек­тивного мира, служат дальнейшие опыты с условными рефлек­сами на животных, при которых воспроизводятся патологические состояния нервной системы человека — неврозы и некоторые отдельные психопатические симптомы, причем во многих случаях достигается и рациональный нарочитый возврат к норме, изле­чение, т, е. истинное научное овладение предметом. Норма нерв­ной деятельности есть равновесие всех описанных процессов, участвующих в этой деятельности. Нарушение этого равновесия есть патологическое состояние, болезнь, причем часто в самой так называемой норме; следовательно, точнее говоря, в относи­тельной норме имеется уже известное неравновесие. Отсюда вероятность нервного заболевания отчетливо связывается с типом нервной системы. Под действием трудных экспериментальных условий из наших собак нервно заболевают скоро и легко живот­ные, принадлежащие к крайним типам: возбудимому и слабому, Конечно, чрезвычайно сильными, исключительными мерами мож­но сломать равновесие и у сильных уравновешенных типов. Трудные условия, нарушающие хронически нервное равновесие,— это перенапряжение раздражительного процесса, перенапряже­ние тормозного процесса и непосредственное столкновение обоих противоположных процессов, иначе говоря, перенапряжение под­вижности этих процессов.

Павлов И. П. Поли. собр. соч. 2-е

изд., доп., т. III, кн. 2. М.—■ Л., 1951,

с. 320—326.

А. Р. Лурия

МОЗГ И ПСИХИКА

История изучения мозга человека прошла длинный и драма­тичный путь, полный смелых попыток и горьких разочарова­ний... Путь, на котором складывалась наука изучения моз­га— подлинного средства для познания механизмов психических процессов человека, был долгим и тернистым. Философы, веками

б*

пытавшиеся сформулировать сущность психических процессов человека, на протяжении длительного времени понимали сознание человека как совокупность отдельных способностей.

Человек воспринимает внешний мир и отражает его образы — это «способность восприятия»; он разбирается в этих образах, выделяет в них существенное, укладывает их в нужные концеп­ции—это «способность интеллекта»; он на долгое время удер­живает представления и идеи в своем внутреннем мире —это «способность памяти». Какие же органы тела являются носителя­ми этих «способностей»?

Если в античности на этот счет были колебания и носителями «способностей» считались сердце и «внутренности», то в средние века выбор был уже сделан, и философия твердо пришла к убеж­дению, что органы «способностей» не следует искать за преде­лами мозга. Плотная ткань мозга казалась, однако, мало подхо­дящей для того, чтобы быть носителем духовных способностей; считалось, что этой задаче больше отвечают три «желудочка» мозга, один из которых является носителем «способности воспри­нимать», второй — «способности мыслить» и третий-—«способ­ности запоминать». Такие представления не требовали исследо­ваний и доказательств, они хорошо соответствовали представле­ниям, сложившимся в ту эпоху, и без проверки держались несколько столетий, чтобы затем занять свое место в музее за­блуждений.

Должны были пройти века, чтобы философы и естествоиспы­татели стали привыкать к мысли, что эфемерные и нематериаль­ные психические процессы вовсе не обязательно должны «поме­щаться» в пустотах желудочков или заполняющей их жидкости, что их субстратом может быть плотная и материальная ткань мозга. Но если эта мысль стала приемлемой уже два столетия назад, то еще сохранялись старые взгляды на психические про­цессы как на совокупность «способностей» или «свойств духа». И исследователи продолжали поиск тех «органов» или «мозго­вых центров», которые должны были, по их мнению, являться носителями этих «способностей». А в самом начале XIX в. Ф. А. Галль впервые описал серое и белое вещество больших полушарий, нужна была лишь известная доля воображения, что­бы увидеть в отдельных участках мозга органы самых слож­ных — и столь же фантастических — «способностей». «Френоло­гии» Галля повезло меньше, чем средневековым представлениям о «трех желудочках», она не получила общего признания и не удержалась на сколько-нибудь длительный срок. Ее метод — умозрительного поиска мозговых «центров» отдельных «способ­ностей» — был решительно отброшен, и ее путь в кунсткамеру заблуждений оказался гораздо короче. Дальнейшая история по­пыток найти в исследовании мозга способ анализа механизмов поведения была полна блестящих открытий и драматических конфликтов.

XIX век привел к решительному отказу от спекуляции, как

способа решения научных проблем; естественнонаучные методы сменили построение умозрительных гипотез, при изучении мозга стали использовать данные, получаемые от сравнительно-анато­мически^ исследований и точных физиологических опытов — искусственного разрушения тех или иных участков мозга живот­ного, раздражения их электрическим током и регистрации соб­ственной электрической активности мозга. Мощным потоком стала притекать информация, говорящая об изменениях в пове­дении человека в результате кровоизлияний, ранений и опухолей, разрушающих отдельные участки мозга. Исследование мозга от­крыло блестящие перспективы для объяснения механизмов пове­дения человека.

Нужен был коренной пересмотр как основных представлений о природе и строении «психических функций», так и основных представлений о формах работы человеческого мозга. Такой пересмотр был сделан благодаря успехам современной психоло­гии, с одной стороны, и современной нейрофизиологии— с дру­гой.

Современная наука пришла к выводу, что мозг, как сложней­шая саморегулирующая система, состоит по крайней мере из трех основных устройств, или блоков. Один из них, включающий системы верхних отделов мозгового ствола, сетевидной, или ре­тикулярной, формации, а также образования древней (медиаль­ной и базальной) коры, дает возможность сохранить известное напряжение (тонус), необходимое для нормальной работы выс­ших отделов коры головного мозга; второй (включающий задние отделы обоих полушарий, теменные, височные и затылочные от­делы коры) — сложнейшее устройство — обеспечивает получение, переработку и хранение информации, поступающей через осяза­тельные, слуховые и зрительные приборы. Наконец, третий блок, занимающий передние отделы полушарий и в первую оче­редь лобные доли мозга, обеспечивает программирование дви­жений и действий, регуляцию протекающих активных процессов и сличение эффекта действий с исходными намерениями. Все эти блоки принимают участие в психической деятельности чело­века и в регуляции его поведения, однако тот вклад, который вносит каждый из этих блоков в поведение человека, глубоко различен, и поражения, нарушающие работу каждого из этих блоков, приводят к совершенно неодинаковым нарушениям пси­хической деятельности.

Если болезненный процесс (опухоль или кровоизлияние) вы­ведет из нормальной работы образования верхних отделов ство­ла мозга (стенки мозговых желудочков) и тесно связанные с ни­ми образования ретикулярной формации или внутренних меди­альных отделов больших полушарий, у больного не возникает ни нарушения зрительного и слухового восприятия, ни каких-либо дефектов чувствительной и двигательной сферы, речь его остается прежней, и он продолжает владеть имеющимися у него зна­ниями. Однако заболевание приводит в этом случае к снижению

 

тонуса коры головного мозга, а это проявляется в очень свое­образной картине нарушений: внимание больного становится неустойчивым, он проявляет патологически повышенную исто-щаемость, быстро впадает в сон... его аффективная жизнь изме­няется, и он может стать либо безразличным, либо патологиче­ски встревоженным, страдает его способность запечатлевать и удерживать впечатления, организованное течение мыслей нару­шается и теряет тот избирательный характер, который оно имеет в норме; нарушение нормальной работы стволовых образований, не меняя аппаратов восприятия или движения, может привести к глубокой патологии сознания человека. <...>.

Нарушение нормальной работы второго блока проявляется в совсем иных чертах... Существенной для поражения этих отде­лов мозга является высокая специфичность вызываемых нару­шений; если поражение ограничено теменными отделами коры, у больного наступает нарушение кожной и глубокой (проприо-цептивной) чувствительности: он затрудняется узнать на ощупь предмет, нарушается нормальное ощущение положений тела и рук, а поэтому теряется четкость его движений; если поражение ограничивается пределами височной доли мозга, может сущест­венно пострадать слух; если оно располагается в пределах заты­лочной области или прилежащих участков мозговой коры, стра­дает процесс получения и переработки зрительной информации, в то время как осязательная и слуховая информация продолжает восприниматься, без всяких изменений. Высокая дифференциро-ванность (или, как говорят неврологи, модальная специфич­ность) остается существенной чертой как работы, так и патоло­гии мозговых систем, входящих в состав этого второго блока головного мозга.

Нарушения, возникающие при поражении третьего блока, в состав которого входят все отделы больших полушарий, распо­ложенные впереди от передней центральной извилины, приводят к дефектам поведения, резко отличающимся от тех, которые мы описали выше. Ограниченные поражения этих отделов мозга не вызывают ни нарушений бодрствования, ни дефектов притока информации; у такого больного может сохраниться и речь. Су­щественные нарушения проявляются в этих случаях в сфере движений, действий и организованной по известной программе деятельности больного... Сознательное, целесообразное поведе­ние, направленное на выполнение определенной задачи и подчи­ненное определенной программе, заменяется либо импульсивны­ми реакциями на отдельные впечатления, либо же инертными стереотипами, в которых целесообразное действие подменяется бессмысленным повторением движений, переставших направлять­ся заданной целью. Следует отметить, что лобные доли моз­га несут, по-видимому, еще одну функцию: они обеспечивают сличение эффекта действия с исходным намерением. Вот почему при их поражении этот механизм страдает, и больной перестает критически относиться к результатам своего действия, выправ-

лять допущенные им ошибки и контролировать правильность протекания своих актов. Виден основной принцип функциональной организации человеческого мозга: ни одно из его образований не обеспечивает целиком какую-либо сложную форму человече­ской деятельности, но вносит свой высокоспецифический вклад в организацию поведения человека. <...>

Попытаемся сейчас посмотреть, что именно вносит та или иная зона мозга в протекание сложных психических процессов и что именно нарушается в их нормальной организации при ограничен­ных поражениях мозговой коры...

Мы выберем для анализа лишь две зоны коры головного мозга, функция которых известна нам более остальных, и на этих двух примерах попытаемся показать путь, который проделывает нейропсихология в изучении мозговых основ некоторых психиче­ских процессов.

Височные отделы коры головного мозга (точнее, те их обла­сти, которые выходят на наружную поверхность) с полным осно­ванием рассматриваются как центральный аппарат анализа и синтеза слуховых раздражений... В неврологической литературе было хорошо известно, что двустороннее поражение этой зоны приводит к «центральной глухоте», а в самое последнее время исследованиями выдающегося советского физиолога Г. В. Гер-шуни, так же как и работами, проведенными в нашей лаборато­рии, было показано, что эти поражения делают невозможным восприятие коротких звуков и резко повышают пороги чувстви­тельности к ним.

Однако процесс усвоения слуховой информации только начи­нается в этих наиболее простых отделах височной коры. Сигна­лы, дошедшие по волокнам слухового пути, возбуждают здесь миллионы специфических нервных клеток, которые, по-видимому, избирательно реагируют на различное качество слухового раз­дражения. Дальнейшая переработка этой звуковой информации протекает при ближайшем участии вторичных отделов звуковой коры, расположенных на внешней поверхности височной доли... Эта тончайшая работа не осуществляется корой обеих височных долей одинаково. Височная доля левого полушария мозга (у прав­шей) включается в большой аппарат, регулирующий движения ведущей правой руки и протекание речевых процессов, а задняя треть верхней височной извилины, связанная с зонами, участвую­щими в регуляции речевых артикуляций, становится аппаратом, позволяющим анализировать и синтезировать речевые звуки, вы­делять характерные для них признаки и синтезировать их в такие звуковые единицы (фонемы), которые составляют основу для зву­ковой речи... Нарушение фонематического слуха — основной симп­том поражения височных отделов левой височной доли, но это нарушение неизбежно сказывается и на целом ряде психических процессов, для нормального протекания которых необходима со­хранность фонематического слуха. Больные с таким нарушением, как правило, не могут хорошо понимать обращенную к ним речь:

 

слова теряют свое отчетливое звучание; восприятие звуковых приз­наков, различающих смысл слов, теряется, слова легко превра­щаются в нечленораздельные шумы, значение которых больной безуспешно пытается понять. Серьезные затруднения испытывают эти больные и при повторении слов: разве можно успешно повто­рить слово, звуковые элементы которого становятся размытыми? По тем же причинам они оказываются не в состоянии с нужной легкостью находить название предметов и, что очень интересно, не могут и писать: нарушение фонематического слуха препятст­вует успешному выделению звуков, и больной, пытающийся запи­сать слово, нагромождает большое число ошибок, которые отра­жают всю глубину того расстройства анализа звукового состава речи, которое вызвано поражением.

Существен, однако, тот факт, что расстройства, вызванные этим ограниченным очагом поражения, вовсе не носят разлитой, глобальный характер.

Автор не может забыть случая, когда бухгалтер, испытавший кровоизлияние в левую височную долю и лишившийся способно­сти четко воспринимать речь и писать, смог, однако, сдать годо­вой отчет: операции числами, как показали факты, требуют совершенно иных психологических условий и не включают в свой состав фактора фонематического слуха.

Совершенно иная картина возникает при локальном пораже­нии систем теменно-затылочной (или нижнетеменной) области левого полушария. Эти образования коры формируются в разви­тии ребенка позднее всех остальных зон, они располагаются на границе корковых отделов зрительного, вестибулярного, тактиль­ного и слухового анализаторов, преобладающее место в них за­нимают нервные клетки второго и третьего (ассоциативного) слоя, позволяющего объединять и кодировать возбуждения, при­ходящие из этих столь различных анализаторов. Поражение этих отделов коры, как это отмечали еще великие неврологи Хэд, Гольдштейн, приводит к тому, что больной оказывается не в со­стоянии совместить доходящие до него сигналы в едином целом, обеспечить ту возможность сразу воспринимать единые прост­ранственные структуры, которую исследователи предложили на­звать «симультанным синтезом». Именно в силу такого дефекта эти больные оказываются не в состоянии ориентироваться в пространстве, «отличать» правую сторону от левой. Четкое вос­приятие положения стрелок на часах, умение ориентироваться в географической карте становится для них недоступной задачей.

Этот основной физиологический акт приводит к нарушению ряда психических процессов, которые включают симультанный пространственный синтез как основную, необходимую, составную часть. Именно для этих больных, которые полностью сохра­няют понимание отдельных слов и возможность письма, стано­вится недоступным процесс счета, ведь чтобы произвести слож­ные операции сложения и вычитания, не говоря уже об опера­циях умножения и деления, необходимо сохранить внутреннюю

матрицу, на основе которой производятся эти операции. Харак­терно, что эти же больные оказываются не в состоянии непосред­ственно охватывать ряд грамматических отношений и речевых конструкций. Например, «брат отца» или «отец брата», «весна перед летом» или «лето перед осенью» становятся для них труд­но различимыми, тогда #ак другие речевые конструкции, напри­мер «собака испугала ребенка» щп «мальчик пошел в кино», по-прежнему не вызывают у них сколько-нибудь заметных затруд­нений.

Та или иная форма психической деятельности может нару­шаться при различных по локализации поражениях мозга, при­чем каждый раз она нарушается вследствие устранения то одного, то другого фактора, иначе говоря, нарушается по-разному. Это означает, что, прослеживая шаг за шагом, как именно стра­дает та или иная форма поведения при различных по локализа­ции поражениях мозга, мы можем более полно описать, какие именно физиологические условия входят в ее состав и какую внутреннюю структуру она имеет. Можно привести много при­меров, показывающих значение нейропсихологического исследо­вания для анализа внутреннего состава таких психологических процессов, как восприятие и действие, речь и интеллектуальная деятельность.

Приведем пример, выбрав для этой цели нейропсихологиче-ский анализ процесса письма. <...>

Проследим в самых беглых чертах, какие компоненты входят в состав акта письма и как письмо нарушается при различных по локализации поражениях левого (ведущего) полушария мозга.

Чтобы написать услышанное или внутренне задуманное сло­во, необходимо расчленить звуковой поток на составляющие его речевые звуки и выделить подлежащие записи элементы звуков речи —фонемы: именно они и будут обозначаться отдельными буквами. Чтобы провести эту работу, необходимо участие обра­зований коры левой височной области. Мы уже видели, какое значение имеют эти центральные отделы слухового анализатора для выделения значащих элементов звуковой речи. Поэтому нас не удивит, что поражение этих отделов головного мозга неизбеж­но приводит к невозможности выделять звуки речи и изобра­жать их буквами. Поражение левой височной области мозга у правшей вызывает поэтому тяжелые расстройства письма. Это относится к европейцам, а также к туркам, индийцам, вьетнам­цам, но не имеет места у китайцев, у которых иероглифическое письмо изображает условными знаками не звуки речи, а поня­тия и у которых механизмы письма не вовлекают височных от­делов коры!

Однако для выделения звуковых элементов речи — фонем —«одного слухового анализа недостаточно. Вспомним, что для уточ­нения состава слышимого слова (особенно если это слово ино­странного языка) полезно слышать его звучание в записи. Арти-

 

куляция незнакомого слова дает при этом новые — на этот раз кинестетические —опоры для его лучшего усвоения. Значит, в анализе звукового состава слова существенную роль играет и кинестетический аппарат. Это особенно ясно видно на первых этапах обучения письму. Когда одна из сотрудниц автора, наблю­давшая процесс письма у детей первого и второго года обу­чения, исключила их артикуляцию, предложив писать с широко открытым ртом или зажатым языком, процесс анализа звукового состава слова ухудшился и число ошибок в письме повысилось в 6 раз! Все это делает понятным, почему поражение нижних отделов пост-центральной (кинестетической) области коры при­водит к нарушению процесса письма, которое на этот раз носит иной характер: больной с таким поражением теряет четкую ар­тикуляцию и начинает смешивать в письме различные по звуча­нию, но близкие по артикуляции звуки, записывая слово «халат» как «хадат», а «стол» как «слот». Нужны ли лучшие доказатель­ства того, что артикуляция входит как интимная составная часть в процесс письма?

Процесс письма не заканчивается анализом звукового состава слова, которое нужно написать. Скорее это лишь начало требуе­мого пути. Когда звуки выделены из речевого потока и стали достаточно определенными, нужно перекодировать звуки на бук-вы, или, применяя принятые термины, фонемы на графемы. Одна­ко этот процесс связан с иными физиологическими операциями и требует участия иных —затылочных и теменно-затылочных — отделов коры. Поэтому в случаях, когда поражение охватывает височно-затылочные отделы мозга, четкая координация фонем и графических образов исчезает, и больной начинает бесплодно искать нужную букву (оптическая аграфия). А когда поражаются теменно-затылочные отделы коры левого полушария и распада­ются пространственные схемы, о которых мы говорили выше, написание найденной буквы распадается из-за пространственных расстройств.

Этот процесс перекодирования звуков в буквы не заканчивает акта письма. Ведь при нем нам нужно не только найти нужный звук и перекодировать его в букву, нужно еще и разместить звуки слова (а теперь и буквы) в нужной последовательности, иногда задерживая написание сильно звучащей фонемы и пере­двигая на начальный план запись предшествующих ей, хотя и более слабых звуков; нужно, наконец, обеспечить плавную сис­тему тончайших меняющихся движений, в которой состоит дви­гательный акт письма. Все эти процессы обеспечиваются, однако, иной мозговой системой последовательного, двигательного или артикулярного синтеза, который, как показали данные, включает нижние отделы премоторной зоны коры. Это становится особенно ясным из наблюдений, показавших, что поражение отделов, кото­рые иногда обозначаются как передние отделы речевой зоны, сохраняет возможность выделять отдельные звуки и обозначать их буквами, но приводит к существенному нарушению возможное -

ти синтезировать их последовательность. В результате такого поражения правильная позиция букв в слове теряется, раз возник­ший стереотип продолжает инертно повторяться, и больной запи­сывает слово «окно» как «коно», повторяя такой стереотип и при записи иных слов.

Многочисленными опытами над животными и клиническими наблюдениями на человеке было показано, что разрушение лоб­ных долей мозга приводит к прекращению программирования действия намерением и выполнение двигательного акта замеща­ется инертными стереотипами, нацело потерявшими свой соот­несенный с целью осмысленный характер. Если присоединить к этому факт, что после массивного поражения лобных долей как животные, так и люди лишаются возможности сличить эффект действия с исходным намерением и у них страдает тот аппарат «акцептора действия», который, по мнению ряда физиологов, яв­ляется важнейшим звеном интегративнои деятельности, тот урон, который наносится поведению разрушением этого аппарата, становится совершенно очевидным. Автор не может забыть пись­ма, которое писала знаменитому советскому нейрохирургу Н. Н. Бурденко одна больная с поражением лобных долей мозга. «Дорогой профессор, — начиналось это письмо, — я хочу вам сказать, что я хочу вам сказать, что я хочу вам сказать...» и 4 листка писчей бумаги были заполнены инертным повторением этого стереотипа.

Легко видеть, какая сложная картина выступает при нейро-психологическом анализе письма и насколько отчетливо начинает вырисовываться сложный характер этого действия, включающий анализ звукового потока, уточнение звуков речи с помощью артикуляции, перекодирование фонем в графемы, сохранение системы пространственных координат при написании буквы, включение механизмов анализа последовательности элементов и торможения побочных движений и, наконец, длительного удер­жания направляющей роли исходной программы с корригирую­щим влиянием сличения с этой программой выполняемого дей­ствия. <...>

Анализ мозговой деятельности человека, и в частности анализ тех изменений, которые наступают в психических процессах после локальных поражений мозга, дает возможность подойти к реше­нию еще одной задачи, ответ на которую всегда представляется очень трудным. Как относятся одни психические процессы к дру­гим? Какие из них связаны общими факторами, какие же имеют между собой лишь очень мало общего? <...>

Применяя тщательный нейропсихологический анализ ло­кальных мозговых поражений, мы получаем новые возможности обнаружения глубоких различий в, казалось бы, очень близких процессах и интимную близость в процессах, которые с первого взгляда кажутся не имеющими ничего общего..*

Нейропсихологический анализ может решить этот вопрос од­нозначно. Мы не можем забыть одного выдающегося русского

композитора, который 3 года был под нашим наблюдением: пе­режив кровоизлияние в левую височную область, он потерял чет-кий фонематический слух, не полностью различал близкие рече­вые звуки, плохо понимал обращенную к нему речь и испытывал большие затруднения в письме. Однако в течение тех лет, когда у него были эти дефекты, он успешно продолжал свою компози­торскую деятельность и написал большой цикл выдающихся музыкальных произведений.

Можно ли привести более убедительный пример, показываю­щий, насколько глубоко различие физиологических механизмов и нервных аппаратов, лежащих в основе этих обоих видов слуха?

Нейропсихологический анализ позволяет получить и обрат­ные факты, установить внутреннюю близость, казалось бы, глу­боко различных форм психологической деятельности <...>

Нейропсихологическое исследование позволяет проникнуть во внутреннее строение психических процессов гораздо глубже, чем простое феноменологическое описание, и именно поэтому нейро-психологические и психофизиологические исследования начинают все больше и больше привлекать интерес, приходя на смену ис­черпывающему свои возможности внешнему описанию поведения...

Природа, 1970, № 2, с. 20—29.