Крылья Орла. Капитал влияния 4 страница

Журавлев задумчиво покачал головой.

– Говорите уж начистоту, Гаврилов. Боитесь, что они перешушукались у вас за спиной?

– Именно!

– Тогда спите спокойно. Слишком разные люди., – Но волей судьбы оказались в одной лодке. Разве вам Кротов еще не предлагал денег, а?

– Не предлагал. – Журавлев посмотрел на улыбающегося своей дурацкой улыбочкой Гаврилова. – Потому что знает, что я отвечу.

– Отвечайте «нет», Кирилл Алексеевич, не прогадаете. У Кротова денег нет, можете мне верить. А я вам и вашим родным деньги перевожу регулярно. Лучше уж синица в руках, да? Да и отжил он свое. Теперь правят бал не герои вчерашнего дня, а трусы, дожившие до лучших времен. – Он похлопал по ладони карточкой Ашкенази. – Или молодые шакалы, учуявшие запах Мертвечины, вроде качков Гоги.

– Будущее всегда принадлежит трусам, подлецам и шакалам, – тихо, словно самому себе сказал Журавлев.

– Мысль! Вы не зря взялись писать, Кирилл Алексеевич. Есть в вас божья искра. Хотите, поделюсь деталькой для романа.

– Хм. Давайте, если не жалко. – Он уже привык, что все, кому по дурости сболтнул, что грешит писательством, начинают сватать ему сюжеты для будущих книг. Как правило несут несусветную чушь на уровне банальных сплетен. Но больше всего усердствуй ют те, кто ни с того, ни с сего вдруг решил пристроиться в соавторы. Таких надо сразу же убивать, как только откроют рот, думал первое время Журавлев. Но потом понял, что это еще один фактор вредности профессии, и ничего больше. Сразу стало легче. Жалел лишь об одном, что раньше, в той, лихой и шалой оперовской жизни, не додумался до такого классного прикрытия. Стучать оперу – от этого многих коробит по моральным и эстетическим соображениям. А вот вывалить перед «творческим человеком» ворох соседского грязного белья им кажется делом святым и даже благородным.

– Хорошему человеку‑то? – Гаврилов хлопнул себя по колену. – Куда делась машина, которую так лихо угнал Максимов, не думали?

– Не до того было. Еле дышал. Бросили где‑нибудь или сожгли, да?

– Отнюдь, дорогой Кирилл Алексеевич! Ребята приняли ее у Максимова, перегнали в «отстойник». Привели в порядок. Вас же, простите, вывернуло наизнанку, как салагу при первом шторме. Нет, я все понимаю, нервы. Не каждый же день в вас лупят из «Ремингтонов». – Он выдержал театральную паузу. – А через часок нашелся хозяин «шестерки». Он заявил в ГАИ, но там почти все в доле. Объяснили трудности текущего момента и порекомендовали обратиться к частным сыскарям. Само собой, данные о том, что машина у меня, гаишники уже имели. Итого, я с вашего угона поимел полторы штуки из рук в руки минус двадцать процентов гаишнику. Вот вам пример нового мышления, о котором пел Горбачев. А вы – «бросить», «спалить»!

– Забавно. – Журавлев, как доктор на уникального пациента, посмотрел на Гаврилова.

– Вот и я говорю, прогорели бы вы со своей фирмой. С таким‑то мышлением!

– С налетом уже разобрались?

– Разбираюсь. – Гаврилов встал. – Да вы не беспокойтесь. Бизнес без таких неприятностей не обходится.

– Я‑то думал, что для начала полагается предъявить претензии, а потом уже стрелять.

– Раз на раз не приходится. У беспределыциков, к сожалению, нет ни ума, ни фантазии, ни стыда, ни понятий. – Гаврилов встал. – Значит, решено – на операцию по Ашкенази едут Кротов и Максимов. Обеспечение я беру на себя.

– Может, все‑таки мне подключиться?

– Не стоит, Кирилл Алексеевич. Во‑первых, вы для Ашкенази живой символ КГБ, увидев вас, он сразу же даст дуба от страха. Во‑вторых, как пенсионеру вам полагается стопроцентная оплата больничного. Так что отдыхайте с чистой совестью.

Журавлев провел ладонью по щеке, заросшей за ночь сизой щетиной, помолчал, скосив глаза на разноцветные пузырьки с лекарствами, завалившие весь журнальный столик, потом сказал:

– Я бы хотел переговорить с Подседерцевым. Это можно организовать?

– Зачем? – Гаврилов резко повернул голову. Глаза сделались колючими.

– Для дела, само собой разумеется.

– Дело веду я, так мы, кажется, договаривались?

– Это дело почти уже закончилось. Остались два эпизода, и можно сдавать в архив. Я бы хотел обсудить перспективы. Естественно, втроем: вы, я и Подседерцев.

– Речь пойдет о Кротове, если я правильно понял. Что с ним случилось?

– С ним можно и должно играть на перспективу. Я берусь это доказать.

Нельзя останавливаться на полдороги. Поверьте, дело Кротова имеет государственное значение. Треклятый Гога просто пигмей по сравнению с тем, что можно накрутить через Кротова!

– Даже так? Вы только не горячитесь, Кирилл Алексеевич. Ваше здоровье интересует не только вас. Так в чем там проблема?

– Расскажу на встрече.

– Ваше право, ваше право... К сожалению, Подседерцева сейчас нет в Москве.

Как у нас принято, поехал личным присутствием обеспечивать успех операции. Так сказать, добывать Кротову аргументы для разборок с Гогой.

– Когда вернется?

– На днях. Я дам ему знать. Надеюсь, время терпит?

– Как сказать. Кротов же не дурак. Стоит нам завалить Гогу, он почувствует, что свое отработал. И начнет искать выход. А голова у него, поверьте мне, работает, как все компьютеры Костика вместе взятые.

– Кротову некуда идти, Кирилл Алексеевич, не забывайте.

Журавлев откинулся на подушки и закрыл глаза. Дальше тянуть разговор не было смысла. Посвящать Гаврилова в хитросплетения большой политики, в которых был повязан Кротов, он не хотел. Не тот уровень и не та мера доверия.

Подседерцеву, как ни крути, а причастному к безопасности государства, как бы оно сейчас ни называлось, Журавлев доверял больше.

Гаврилов помолчал, нервно покусывая губы, потом встал. Положил на столик между пузырьками с лекарствами полоску бумаги.

– Это банковская справка о состоянии вашего счета. Сегодня я перевел на него еще пятнадцать тысяч долларов. А это... – Он достал из кармана пиджака видеокассету. На столике места уже не было, пришлось положить ее на колени Журавлеву. – Еще один отчет о пребывании вашей жены и дочери в Греции.

Посмотрите, порадуйтесь за них. – Он до хруста потянулся. – Эх, бросить бы все да уехать к морю! Снять номер в маленьком отеле, где не бывает ни новых, ни старых русских. Повесить на дверь табличку «Не беспокоить» и сидеть безвылазно денька три. Спать, читать и слушать, как в темноте рокочет прибой. Здорово, а?

– Не то слово, – вздохнул Журавлев, посмотрев за окно, где с утра моросил дождь.

 

 

Глава двадцать шестая

ПУЛЯ ДЛЯ ЗОМБИ

 

Когти Орла

 

Максимов взял из стопки очередной журнал. В гостиную иногда заглядывала Инга, отрываясь от своих кухонных забот. Гаврилов с Журавлевым заперлись в комнате наверху, время от времени было слышно, как скрипят половицы. Мог появиться Кротов, с самого утра нервный и желчно‑злой. Пришлось журналы с публикациями Журавлева переложить другими – яркоглянцевой макулатурой.

Первые статьи Журавлева приходились на начало перестройки. Обычная для тех времен критика агонизирующего режима. Пинать умирающего льва – много смелости не надо. Как и полагается у русской интеллигенции, власть критиковали со сладострастным садомазохизмом; желание побольнее кольнуть острым словцом было прямо пропорционально страху и подсознательному желанию быть выпоротым, желательно – публично и не до смерти, дабы уже при жизни быть причисленным к лику святых.

От «демшизоидных» пасквилей статьи Журавлева отличались знанием предмета и тщательно выверенной позицией. Максимов не до конца понял, был ли это тонкий расчет, – ветеран КГБ не мог не понимать, что свои, взбешенные самим фактом существования писаки‑"перевертыша", при первом же удобном случае подведут его под статью о неразглашении гостайны, либо Журвавлев, как профессионал, понимал, что государству нужны органы безопасности, но не такие. Это было непростительным заблуждением: других органов Россия иметь не может.

Максимов быстро перелистывал страницы, журналы надо было просмотреть от корки до корки. Где‑то в них должна была быть причина вчерашнего наезда. Версию о том, что кто‑то пытается прервать операцию, Максимов отмел сразу. Для этого надо наносить удар по «мозговому Центру» – Кротову. Но объектом атаки был именно Журавлев. Следовательно, причину надо было искать в прошлом.

С публицистикой Журавлеву не повезло. Слава «разоблачителя КГБ» прошла быстро, слишком уж велика была конкуренция. Из тех, кто сделал ставку на эту тему, состоялись лишь двое: Калугин, заклейменный бывшими соратниками как предатель, осел в Америке, да скандальный журналист, почему‑то получивший доступ к самому серьезному компромату. С грехом пополам напечатанные на дешевой бумаге, нищие, но гордые, демократические издания, сыграв свою роль, канули в Лету. Теперь пресса стала по‑западному глянцевой. После выхода первой книги к Журавлеву проявил интерес один из таких новых журналов для «новых русских».

Максимов наискосок прочитал интервью с Журавлевым, сразу было видно, редактировали «под читателя» – ни одной сложной мысли или слова, за значением которого пришлось бы лезть в энциклопедию. Перевернул страницу и закусил губу, чтобы не застонать вслух.

Он искал пересечения, но не такого же. Весь разворот занимал отчет о конкурсе красоты. Центральный и самый большой кадр – Гога Осташвили вручает длинноногой красотке в купальнике ключи от машины.

"Все! – Максимов закрыл журнал. – Вот, теперь все ясно. О таком проколе надо писать в учебниках. Правда, вины Журавлева здесь нет, но все‑таки... Гога демжурнальчики вряд ли читал, а вот такой, да с собственной персоной – обязательно. И не надо иметь аналитиков в службе безопасности. Просто случайно перевернул страницу – а там Журавлев с печальными глазами. Могу себе представить реакцию Гоги! Если Журавлев в КГБ работал по организованной преступности, то Гогу он не знать не, мог. Знал ли его Гога? Безусловно. У Гоги рыльце в пуху, что‑то на него Журавлев имеет. Не исключаю даже попытки заагентурить... Во всяком случае, компромат на Гогу у Журавлева убийственный.

Не прошло и месяца с даты публикации, а Гога уже устраивает налет. Убивали же именно Журавлева. Кого же еще? За остальными проще приехать прямо сюда, на дачу, и разом покрошить всех. Выходит, Гога о даче ничего не знает. Уже неплохо".

Гаврилов, мурлыкая какую‑то песенку, спустился по лестнице в гостиную.

Максимов отложил журнал и встал с кресла.

– Никита Вячеславович, можно вас на минутку?

– Слушаю, герой. Как, кстати, здоровье? Ничего себе не сломал?

– Со здоровьем проблем нет. Как с наездом, уже разобрались?

– А это уже, брат, не твоя проблема. Трупы с места они сами замели. А пальба... Так в Москве каждый день стреляют. – Он согнал с лица улыбку. – Не напрягай голову. Она тебе еще пригодится. Стенок много.

– Мне и одной хватит. Как и всем.

– Не понял?

Максимов протянул ему листок из блокнота.

– Прочтите.

– Так тутничегонет! – Гавриловперевернуллист.

– Под углом держать надо. А лучше пеплом посыпать и потереть.

– Ох, Максим, и ты в детективы полез. – Гаврилов наклонил листок.

Максимов наблюдал, как меняется лицо Гаврилова, на какую‑то долю секунды на нем промелькнул страх. «В точку!» – Максимов опустил глаза.

– Где взял? – От наигранной веселости Гаврилова не осталось и следа.

– У Стаса вчера пошарил. Странно, мы с Журавлевым заборы сносили, а он спокойно на тачке уехал. Странно, да?

– А это тут при чем? – Гаврилов аккуратно сложил листок.

– Не моя проблема. Мое дело кукарекнуть, а рассветет или нет – вам решать.

Гаврилов пристально посмотрел в глаза Максимову.

– А ты бы как поступил, герой?

– Решенияпринимаютсразуилинепринимают никогда.

– Поедешь со мной. Где Стас? – Гаврилов сунул листок в карман.

– С утра его пасу. Сейчас в гараже ключами гремит. Я его предупредил: если «Волга» еще раз заглохнет, изуродую, как бог черепаху.

– Ты и так по нему катком прошелся, – нехорошо усмехнулся Гаврилов. – Иди, скажи, пусть заводит машину. Жди меня. Я сейчас подойду.

"Побежал к Инге. Она должна знать, где Журавлев тайничок оборудовал. Мог бы меня спросить, я тоже не дурак, по углам шарить и подглядывать умею. Третья полка, восьмой том энциклопедии. Журавлев в нем свои каракули хранит, Инга наверняка об этом знает. Оригинал Стасовой расписки там с утра лежит.

Дожидается".

Максимов достал из‑за пояса «Зауэр», выщелкнул магазин, оттянул затвор, сделал контрольный спуск. Вторая часть плана строилась на том, что Стас так и не научился при первой же возможности проверять исправность оружия. Так делает лишь тот, для кого оружие стало частью жизни.

 

Цель оправдывает средства

 

«Волга» притормозила, пронесшийся мимо контейнеровоз отчаянно заревел клаксоном, по лобовому стеклу ударили грязные струи.

– Чтоб тебе всю жизнь на лысой резине ездить! – послал ему вслед Стас.

– Сворачивай в лес, говорю. – Гаврилов недовольно заворочался на заднем сиденье.

– В лес так в лес, – проворчал Стас, выкручивая баранку. – Что там в такую погоду делать?

Машина, тяжело переваливаясь в ямах, полных жидкой грязи, поехала по грунтовке.

– Все. Стоп. – Гаврилов распахнул дверцу.

"Надо отдать должное Гавриле, – подумал Максимов, привычно цепко осмотрев местность. – Мудак и. скотина, конечно, изрядная, но толк в своем деле знает.

Не случайно же сюда завез. Зйачит, все заранее прикинул. Молодец, ничего не скажешь. И близко от дачи, и лишних глаз нет".

Место, действительно, было идеальным для серьезного разговора без свидетелей и, если понадобится, скорой расправы. Грунтовка, по которой они съехали с шоссе, петляла в низинке, практически в чистом поле. Дальше дорога уходила вниз и отлично просматривалась сквозь редкий перелесок. Тяжелые грузовики, не вписываясь в крутой поворот, раскатали обочину так, что со временем образовалась небольшая площадка. Припаркованную на ней машину с дальнего конца дороги видно не было, с флангов ее закрывали густые кусты.

Дальше шел настолько редкий ельник, что незаметно подобраться на близкое расстояние было практически невозможно.

Максимов обошел машину спереди. Что сейчас произойдет, он примерно представлял и постарался занять наиболее выгодную позицию. Он прошел немного вперед, хлюпая ботинками по жидкой грязи. Нашел место, где ноги не заскользят при резком развороте, и встал, закинув голову.

С неба сыпалась мелкая морось, а в воздухе уже стоял запах снега. Мелкая пичужка, встревоженная их вторжением в мертвенно тихий осенний лес, перепорхнула с ветки на ветку. Голосок у нее был какой‑то жалобный, промерзший.

Она нехотя чирикнула еще раз, потом нахохлилась и затихла.

«Зима скоро. Тихо в лесу будет, но уже иначе. Торжественно, как перед службой в костеле. – Максимов поднял воротник куртки. – Пожить бы недельку‑другую в лесу. Хоть сейчас бы ушел! Ни черта после Сербии не отдохнул, усталость уже начинает сказываться. Не перегореть бы... Не дай бог! Все только начинается. Вот кончу это дело и уйду в лес. К чертям собачьим, подальше от этого дурдома».

Он вспомнил инструктора по выживанию в лесисто‑болотистой местности, именуемого не одним поколением учеников Генералом Топтыгиным. Тот действительно повадками и внешним видом напоминал медведя – царя русских лесов. За медлительностью скрывалась адская взрывная сила, за кажущейся флегматичностью – непреклонная воля и выдержка. Хитроватые, вечно смеющиеся глаза не скрывали ум, живой и глубокий.

Топтыгин, с которым он ушел в месячный рейд на выживание, едва сложили парашюты, усадил Максимова на пенек и протянул нож на широкой, как лопата, ладони.

– Слушай меня, сынок. – Ко всем, попавшим к нему в обучение, Топтыгин обращался только так, вне зависимости от звания и прошлых заслуг. – Вот лес, а вот нож. Или ты входишь в лес и принимаешь его законы и живешь по ним, наплевав на херню, которую тебе талдычили в школе... Или лучше убей себя сразу. Легче будет. Если кишка тонка, попроси, я помогу. – Судя по глазам, Топтыгин говорил абсолютно серьезно. – Здесь все жрут друг друга и тем живут. Охотятся сами и убегают от охотника. Между делом успевают наплодить детенышей и научить их жизни. Запомни, здесь один закон – закон леса. Сильный – значит жив и сыт. Не гуманно, да? Но в лесу человек становится либо зверем, либо падалью. – Он покачал нож на ладони, будто взвешивал его литую мощь, потом одним движением вогнал в ножны. Пойдем, сынок. Будем из тебя делать зверя.

Вернувшись через месяц и впервые взглянув на себя в зеркало, Максимов был потрясен произошедшей переменой. На лице отчетливо проступила звериная заостренность черт, а глаза стали чистыми, как вод в лесном озере, и ждущими, как у зверя в засаде! Этими новыми глазами он стал смотреть вокруг и очень скоро понял, что среди людей действует тот же закон, только донельзя опошленный пустопорожними рассуждениями. Сильные лучше питались и оставляли здоровое потомство, слабые сбивались в стайки, страдали и плодили новых жертв для вечного молоха жизни. Он был благодарен Топтыгину за науку и последнее напутствие.

Провожая к вертолету, Топтыгин шлепнул его по спине тяжелой лапой и сказал:

– Вот теперь, сынок, ты сможешь понять главное: чтобы чувствовать себя человеком, надо время от времени побыть зверем. Не забывай этого, и сможешь жить, если не счастливо, то хотя бы долго.

...Сзади хлопнула дверь машины, послышалась возня, потом что‑то гулко ударило по капоту. Раз, потом еще и еще.

«Развеселившегося Штирлица еле оттащили два эсэсовца, – слабо улыбнулся Максимов, вспомнив старый анекдот. – Плохо, что он лупит Стаса молча. Забьет щенка от страха».

Он оглянулся. Гаврилов держал Стаса за волосы и остервенело бил лбом о капот.

– Может, лучше я? А то молотите, как Стаханов в забое.

Гаврилов оттолкнул от себя Стаса, тот проехался спиной по колесу и свалился боком в грязь.

– А теперь рассказывай, курва, как ты меня продал! – Гаврилов вытер раскрасневшееся лицо и ткнул Стаса в грудь острым носком ботинка.

– Не гони лошадей, Гаврилов. Так он долго не выдержит. – Рука уже двинулась под полу куртки.

Колени напружинились, готовясь резко развернуть тело. – Щенок еще.

– А ты не лезь! – Гаврилов повернулся к Максимову.

В это мгновение Стас, услышав кодовое слово – «щенок», забыв о боли, перевернулся на спину и выхватил из подмышки «Макарова». Лицо его было заляпано грязью, глаза залиты кровью, руки ходили ходуном. Вряд ли он соображал, что делает, но с такого расстояния не попасть было невозможно. Гаврилов, вместо того чтобы выбить пистолет, рванулся в сторону, но ноги заскользили по грязи, и он остался на линии огня.

Крик Гаврилова, рев обезумевшего Стаса, изо всех сил жавшего побелевшим пальцем на спуск, заглушил резкий удар выстрела.

Стас дернул головой и уронил руки.

Максимов подошел, с трудом вырвал из скрюченных пальцев Стаса пистолет.

– Концерт окончен.

Гаврилов привалился плечом к машине, потерся щекой о холодный металл, весь в крапинках мороси. Его белое лицо тоже было в крупной мороси, но горячей и соленой. Он слизнул скатившуюся на губу каплю и поморщился.

– Контрольный выстрел, – прохрипел он.

– Обойдется. Если бы он в тебя жахнул, тоже не потребовалось бы. С такого‑то расстояния. Смотри. – Максимов ногой подтолкнул размякшее тело.

Пуля вошла по косой в левую половину груди и размозжила лопатку. По темно‑зеленому сукну куртки растекалось бордовое пятно.

– Что ты за человек, Макс? – прошептал Гаврилов, отвернувшись. Плечи его несколько раз судорожно вздернулись. Борясь с подступившей тошнотой, он надсадно закашлялся, вжав ладонь в живот.

– Нормальный. – Пока Гаврилов не видел, он быстро щелкнул вверх предохранитель на пистолете Стаса, вложил на место боек. Вернул флажок в исходное положение и передернул затвор. – Ого! Наш Рэмбо патрон в стволе держал.

Возьми на память. – Он поставил на крышу машины желтый цилиндрик с круглой головкой. – Пуля, которая не убила, – лучший талисман.

– Все меня сдают. Всю жизнь... Одни суки кругом! – Из Гаврилова начал выходить страх. – Никому не верю. Никому! Падлы, скоты!!

– Ты бы не голосил на весь лес, – оборвал его Максимов. – Линять пора.

– Не верю! Слышишь, никому не верю. – Гаврилов затрясся и длинно вздохнул через сжатые зубы. – Тебе верю... Вот тебе верю! Ты сам по себе. Никто тебе не нужен.

«Дать в рожу или сам успокоится? – прикидывал Максимов, отстраняясь от наставленного на него дрожащего пальца Гаврилова. – Хрен с ним, пусть облюет хоть всю округу. Лишь бы в штаны не наложил. Нам еще назад ехать. Верит он мне или нет, не важно. А что из дела спулит с дикой скоростью при первой возможности – это точно».

– Стаса закапывать будем или как?

– Брось в кусты. – Гаврилов медленно приходил в себя. – Уф, бля, аж пот прошиб! – Он вытер рукавом лицо. – Брось, не возись. Подъедут люди, приберут, как надо.

– Искать будут?

– Да кому он, на хер, уперся? Не твоя проблема. – Гаврилов сунул руку в карман, пошуршал бумажками, но расписку Стаса доставать не стал. – М‑да, сдал‑таки, сучара!

– А Журавлев говорил, что из «конторы» давно свалил, а сам подписки о сотрудничестве собирает, – дожал Максимов.

– У нас по‑разному уходят. Его, выходит, в «глубокое залегание» <Здесь: агентура, не предпринимающая активных действий непосредственно с момента внедрения; в ее основную задачу входит вживание в среду, наработка необходимых связей и готовность приступить к активным действиям по заданию Центра. В «режиме ожидания» агент может находиться не один год.> отправили. А он еще на контакт с Подседерцевым напрашивался... – Он осекся, поняв, что сболтнул лишнее.

Максимов, не подав виду, что услышал самое важное за все время операции, протирал ласковыми, плавными движениями черный бок «Зауэра». Металл еще хранил жар выстрела, и прикосновение к нему приятно щекотало пальцы.

– Ну что встал? – ощерился Гаврилов. – Тащи эту падаль в лес!

Максимов, крякнув, взвалил Стаса на плечи и, широко расставляя ноги, стараясь удержать равновесие на мокрой земле, пошел к густым зарослям кустарника, черневшим за первым рядом елей.

 

* * *

 

Вернувшись через пять минут, он присел у заднего бампера «Волги», зачерпнул мутную воду из колеи и стал тщательно смывать с пальцев кровь.

– Что ты там шебуршал, как медведь? – Гаврилов сидел на водительском сиденье, выставив ноги наружу.

– Ветками его прикрыл. Люди скоро подъедут? – Максимов про себя отметил, что тон Гаврилова резко изменился, опять стал хамски начальственным. "Если эта сука взял себя в руки, надо ждать подлости. Сейчас попробует отыграться за то, что в штаны чуть не наделал, – подумал он, веточкой выковыривая сукровицу из‑под ногтей. – И как он с такой сволочной натурой до сих пор жив? Наверно, еще в детском саду по морде получать начал. А в школе уже греб на полную катушку.

Вот и полез в ГБ. Ладно бы по террору работал – быстро бы стал мужиком. А интеллигентов мордовать много ума не надо. Они, гуманисты забитые, сдачи давать не приучены".

– Уже выехали. Ждать не будем, сами место зачистят. – Он щелчком отбросил сигарету. – Подойди‑ка сюда, Максим.

Максимов выпрямился, потянулся, дав телу снять нервный напряг. Оно сейчас опять должно быть легким – предстояла еще одна схватка. Скорее всего, столкнуться придется характерами, до рукоприкладства Гаврилов по врожденной трусости доводить не рискнет, решил Максимов. Но готовым надо быть к самому худшему.

Он подошел к открытой двери, потряхивая влажными кистями. Пистолет в кобуру не убрал, просто засунул за пояс. Манжет на левом рукаве расстегнут, выхватить из него стилет – дело одной секунды.

– Началось. – Он укоризненно покачал головой, увидев Стасов «Макаров» в руке Гаврилова.

– А ты как думал, герой? – ухмыльнулся Гаврилов. – Доставай‑ка ствол. Но только без твоих штучек‑дрючек. – Он навел пистолет на грудь Максимова.Пальчиками доставай. Левой ручкой и двумя пальчиками.

Максимов выудил из‑за пояса «Зауэр», поднял на уровень плеча.

– Дальше что? – Он посмотрел в глаза Гаврилову. Тот, естественно, как всякий, кому предложили помериться взглядами, своих глаз опускать не стал. И напрасно. Максимову пришлось усилием воли расслабить мышцы левой ноги, иначе через секунду она сама собой врезала бы по двери, навсегда оставив Гаврилова калекой. Добить ослепшего от боли, пусть даже с «Макаровым» в руке, было уже делом техники и желания. А желания как раз и не было.

– Брось под колесо. – Гаврилов поджал ноги.

Пистолет шмякнулся в липкую грязь, еще хранящую отпечаток тела Стаса.

– И спокойненько сделай два шага назад.

– Может, хватит дурью маяться? – Максимов скрестил руки у пояса. Пальцы правой руки сами собой нырнул в левый рукав, нащупали рукоятку стилета и замерли.

– Это мне решать. Назад, говорю! – Голос Гаврилова сорвался.

– Я же знаю, зачем вам ствол. – Максимов отступил назад. – Сейчас приедут ваши орлы, оприходуют Стаса. А труп с пулей и ствол, из. которого она вылетела, повиснут на мне, так? Еще можно сосватать тех, кого я замочил в Москве.

– Умный, ничего не скажешь. – Гаврилов нервно хохотнул, руку с пистолетом пристроил на согнутом колене. – Не знаю, чему тебя учили. А у нас было правило: доверяй, если держишь за оба яйца. Понял, герой?

– Может, еще и ботинок снять, которым я тут натоптал? Вот тогда будет полная симметрия в вещдоках и половых органах. Чтобы уж двумя руками держаться, а? – в свою очередь усмехнулся Максимов.

– Остряк‑самоучка! – поморщился Гаврилов. – Домой топаешь пешком. Чтобы через полчаса был на месте. Я проконтролирую.

– Ага! – кивнул Максимов. – Но чтобы потом не было претензий. – Он медленно достал из рукава стилет. Поднял на уровень лица, держа двумя пальцами. Пистолет в руке Гаврилова дрогнул и вскинулся вверх. Черный глаз ствола уставился точно в переносье Максимову.

– Я же сказал, без шуток! – прошипел Гаврилов.

– А я не шучу, – пожал плечами Максимов. – Клинок еще грязный, видишь? В анатомии я не силен, но пулю из тела достать могу. Лес невелик, но твои орлы ее не найдут. Пули нет, значит, в вещдоках недобор у вас вышел. Так что придется мне снимать оба ботинка. За них и будете держаться. Больше не за что.

Гаврилов нехорошо прищурился, потом лицо обмякло. Он с оттяжкой сплюнул и процедил сквозь зубы:

– Сука ты, Максим, еще та!

– Не‑а. Меня учили: с волками жить – по‑волчьи выть. – Он убрал стилет в ножны. Встряхнул кистями рук, сбрасывая напряжение. – Мне пешком идти или подбросите?

– Садись в машину, душегуб. – Гаврилов втянул ноги в салон. – Будем считать, проверку на вшивость ты выдержал. Голова работает, держать себя умеешь... – Он нервно покусал нижнюю губу, с трудом соображая, что сказать дальше. – Назначаю старшим на объекте. Вместо Стаса, – наконец родил он, покосившись на все еще стоящего неподвижно Максимова.

Гаврилов с оттяжкой захлопнул дверь, и сразу же натужно взревел двигатель.

Слов, шепотом посланных в его адрес Максимовым, он расслышать не мог.

 

 

Глава двадцать седьмая

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ

 

Неприкасаемые

 

Журавлев кивнул вошедшему Максимову, ука зал на стул рядом с диваном.

Вставать не стал, только подтянул ноги, теплый плед сбился бугром, из‑под края вылезли голые ступни.

– Гаврилов уехал?

– Ускакал, – махнул рукой Максимов, удобно устраиваясь на стуле.

Журавлев вытянул руку, нажал на кнопку пульта экран телевизора ожил.

– Гаврилов запись привез. Что скажешь? Максимов несколько минут разглядывал жену и дочь Журавлева, гуляющих среди каких‑то греческих развалин.

"Дочка телом в папу пошла, проблема будет замуж выдать. А жена красивая.

Есть такой тип красоты, от доброты идущий", – подумал Максимов, глядя на смеющихся женщин. Теперь они стояли на лестнице, круто уходящей вверх по зеленому склону.

– Нормально. Съемка «скрытой камерой», работал профессионал. Видите, – он указал на экран: женщины шли по рынку, подолгу задерживаясь у лотков, заваленных диковинными рыбами. – На камеру они абсолютно не работают, даже не подозревают, что их снимают. Хороший признак.

– Угу, – кивнул Журавлев, раскрывая портсигар. Кассету он, как понял Максимов, успел просмотреть не раз, и вовсе не из‑за красот Средиземноморья.

Сейчас он меньше всего походил на счастливого отца семейства, получившего весточку от наслаждающейся отдыхом семьи.

Журавлев нажал кнопку, увеличив звук почти до максимума, комнату заполнила разноголосица южного базара и отчетливый плеск близкого моря.

– Завтра ты страхуешь Кротова. После этого надобность в твоих услугах отпадает. До конца операции максимум две недели. – Журавлев со значением посмотрел в глаза Максимову. – Что будешь делать дальше?

– Отлежусь, отосплюсь, погуляю на гавриловские деньги. Потом найду работу.