Крылья Орла. Капитал влияния 3 страница

Стас мне и в голодный год даром не нужен. Только ты и остался. Но тебя, Конвоя, еще приручить надо.

– Побольше пирожками корми.

– Ага! На вас, дикарей, не напасешься. Слопал – и вперед, по своим делам убежите. Что не едите сразу, на черный день под кустиком закопаете. "Гаврилов приказал переключиться на меня, – подумал Максимов, поймав ее пальцы, осторожно царапающие его грудь. – Решил посадить под плотный контроль. Разумно, конечно.

После сегодняшней заварухи – особенно. Циник он, как и все опера. Нужно будет учесть. А вот с Ингой вопрос еще не закрыт".

– И хорошо Гаврилов платит?

– Ай, на жизнь хватит! – Она освободила пальцы и опять стала ногтем водить по ложбинке на груди.

– Ясно, жить потом будем. Знакомая песня.

– А ты, Максим, что делать будешь, когда эта катавасия кончится? Не похоже, что ты на Гаврилу век корячиться решил. Ты же из тех, кто сам по себе.

– Придумаю. – «Когда все кончится, я буду первым, кого Гаврилов попытается пристрелить. Надеюсь, без твоей помощи, красавица».

– Надоело все хуже редьки, – вздохнула Инга. – Первый раз так вляпалась.

Одни чокнутые кругом! Шушукаются по углам, туда‑сюда болтаются. Чем хоть занимаетесь?

– Лично я дурью маюсь. Остальные меня не интересуют.

– А я?

«Началось! – подумал Максимов. – Нет, женщина – это диагноз!»

– Вот когда Гаврила заплатит, на все бабки куплю белого коня и приеду за тобой. Увезу в маленький город в зеленой долине, где все друг друга знают и любят. Где мужчины похожи на львов, а женщины кротки, как газели. Мы будем жить долго. Просыпаться от пения птиц и засыпать, глядя, как из‑за гор в долину спускается луна. А когда настанет время умирать, мы, попрощавшись со всеми, уйдем туда, где на склонах лежит снег. Там будет чисто и тихо, а до неба совсем близко. Мы умрем, прижавшись друг к другу, чтобы и в раю быть вместе.

За лесом с воем пронеслась последняя электричка, на краю поселка забрехала разбуженная собака, потом опять нахлынула тишина. Инга молчала, уткнувшись лицом в его грудь. Ее горячее дыхание приятно щекотало кожу.

– Ох, и горазд же ты врать! Совесть бы поимел, садист проклятый. – Инга села, тряхнула головой разбросав по плечам волосы. Максимов задохнулся от теплой волны полынного запаха, шедшего от ее волос. – Так и будем болтать? Вот уж никогда не поверю, что ты относишься к тем уникумам, что до утра пытаются выяснить, почему это женщина решила с ними переспать.

– Хуже, Инга. Мне не только на это наплевать, но и абсолютно не интересует, что будет завтра утром.

– Так я и думала. – Она откинулась на спину и вскрикнула. – Ой, мамочки!

Что это?

– Дай сюда!

– Черт, тяжелый какой! Нет, с вами с ума сойти можно. – Она нервно хихикнула, достав из‑под одеяла пистолет. – Ну вы, мужики, даете! Один с иконой ходит, другой с духом жены каждую ночь общается. Про Костика я вообще молчу. А ты в обнимку с пистолетом спишь!

– Инга, это не игрушка.

– А мы сейчас проверим. – Она провела холодным стволом по груди, чуть царапнула соски, зигзагом скользнула по мгновенно подобравшемуся животу.Именем революции – встать!

Максимов рванулся, перехватил руку, резко подмял Ингу под себя. Она тяжело задышала и обхватила его плечи, острые ногти царапнули кожу.

– Ну, наконец, – прошептала она и закусила губу.

 

* * *

 

Максимов осторожно откинул одеяло, обнажив до пояса спину спящей Инги. Сел рядом, скользнул расслабленными пальцами от плечей к копчику. Инга застонала во сне и выгнула спину. Его пальцы медленно поползли вверх вдоль позвоночника.

Указательный палец правой руки, едва касаясь кожи, замер под правой лопаткой.

Палец левой кружил над ложбинкой на затылке. Максимов закрыл глаза, так легче было искать нужные точки, работа тонкая, все решают миллиметры. Нашел – и сразу же почувствовал, как из‑под ее кожи в пальцы ударили колючие струйки. Он вдохнул полной грудью и на выдохе глубоко вжал ставшие стальными пальцы в эти невидимые горячие роднички...

«Вот уж никогда не разобрать: то ли несчастная деревенщина, то ли сука. А, к черту, все равно не понять! – Максимов наклонился над Ингой. Дыхания почти не было слышно. Только чуть вздрагивали тонкие ноздри. – Похоже на глубокий обморок. В таком состоянии она пролежит сколько угодно, если не надавить на точки под ключицами. Свидетели мне сейчас не нужны, а вырубить ее ударом по шее – воспитание не позволяет. Хоть и стерва, а все‑таки – женщина. Да и акупунктура надежнее. А главное – никаких следов».

Он осторожно встал и быстро оделся.

 

* * *

 

Конвой наклонил голову набок. Пес никак не мог понять, что нужно человеку в такой час на таком холоде. Подать голос, а тем более схватить человека за ногу пес не смел. Этот человек был другим, не чета тем, кто обитал в доме, – единственное, что понял он своим немудрящим собачьим умом. Те были трусы и жмоты, попрекающие каждым куском. Этот был охотником и вожаком. Такое нельзя понять умом, только – почувствовать нутром. За этого человека с жесткими, но добрыми руками Конвой был готов перегрызть глотку любому. И если в такой час человек вышел на охоту, так тому и быть, решил пес и, вздохнув, улегся на холодные доски крыльца.

Максимов прижался к двери сторожки, поковырял в замке заранее приготовленной отмычкой. Дверь тихо скрипнула, он переступил через порог, беззвучно закрыл за собой дверь и только тогда открыл глаза.

До этого работал на звук, в темноте так надежнее. Никто бы не поверил, но он контролировал все шумы вокруг, стоило бы появиться новому звуку в доме, во дворе и, тем более, если бы изменился ритм дыхания Стаса, он среагировал бы моментально.

Стас спал, сжавшись в калачик, прижав подушку к животу.

"Поза эмбриона – подсознательная тяга к защите от враждебного мира.

Крепко, однако, я ему врезал. Еще повезло придурку, попался бы на месте налета, сгоряча вообще башню бы снес. Качок хренов, цыпленок бройлерный... Ну и амбре!

– Максимов потянул носом. Застоялый воздух комнатки пропах окурка свежим перегаром и чем‑то затхлым. – Все, Макс, работаем!" – скомандовал сам себе Максимов и бесшумно скользнул к продавленному старому дивану, на котором лежал Стас. Вытащил из‑под подушки «Макарова», быстро свернул в крайнее верхнее положение флажок предохранителя, задрал стволом вверх – на ладонь выпал черный стерженек бойка. Теперь пистолетом можно было только орехи колоть. Сунул бесполезный пистолет под подушку.

Стас зачмокал во сне. Максимов брезгливо поморщился. Осторожно положил сухую ладонь на горячий взмокший лоб Стаса, подержал, беззвучно шепча какие‑то слова. Потом резко шлепнул Стаса по лицу.

– Встать!

Стас плавно оторвал голову от подушки, сел.

– Ты слышишь только мой голос. – Максимов вцепился в расслабленное до дряблости плечо, не давая Стасу. опрокинуться. – Только мой голос. Когда я скажу «три», ты все забудешь и уснешь. Скажу «три» – уснешь и все забудешь. Ты слышишь меня?

– Да, – чуть слышно прошептал Стас.

– Кому ты звонил перед выездом? Отвечай.

– Давиду.

– Кто он? На кого работает?

– Он не из наших, солнечногорских. Под Самвелом ходит. Самвел крутой.

Очень. Его даже Гаврилов боится.

– Они с Гавриловым знакомы?

– Да. Самвел сюда приезжал. Еще до вас. И Давид был с ним. Это на Самвела Конвой набросился.

– Ты боишься Гаврилова?

– Боюсь. – Стас кивнул, и голова безвольно наклонилась к плечу.

 

* * *

 

Максимов поднял голову Стаса за подбородок, заглянул в мутные глаза.

– Все хорошо, Стас, успокойся. Почему ты его боишься? На чем он тебя взял?

– Я один объект сторожил. Туда чувак полез, я его окучил и сдал тревожной группе. А утром Гаврилов сказал, что тот козел помер. От сотрясения мозгов, блин. Гаврила сказал, что теперь сдаст меня под «вышку», если что не так.

– Понятно. Они обещали, что при налете тебя не тронут?

– Да. Давид сказал, что все будет пучком. Надо было только отзвонить. Как в Москву поедем... На пейджер сбросить «жди в гости». И все...

– Назови номер. Стас, номер!

– 759‑12‑80, для абонента 5609.

– Когда успел позвонить?

– Пока вы завтракали, я на станцию сбегал. Из автомата звонил.

Максимов разжал пальцы, и Стас повалился на подушку.

– Очень мило, – пробормотал Максимов.

Названный Стасом номер был ему знаком. Тренированная память, когда требовалось, работала не хуже компьютера. В записной книжке рэкетира под ним значился некто Давид, если верить рэкетиру, заказавший первый неудачный наезд на Журавлева. Записную книжку Максимов оставил рядом с рэкетиром для людей Ордена, а большинство номеров запомнил.

«Вот такие дела. – Максимов машинально вытер пальцы, казалось, от грязной тельняшки, пропахшей потом, на них остался липкий налет. – Понаворотили, черт ногу сломит! И этот сосунок хорош. Подвел под стволы, сука, а потом тихо в морду получил и спать улегся. Как будто так и надо. Замочить бы тварь, да с трупом возни не оберешься. Не в толчок же его по кускам спускать!»

Максимов вздохнул. Руки чесались обработать Стаса по первой категории, выбить вместе с зубами все подробности.

«Нет, не время! Тоньше надо, тоньше. Ага! – Он взял со стола блокнот с завернутыми засаленными углами. – Что ж, все крутят, и мы не хуже».

– Встать! – Он подхватил Стаса за спину, помогая побыстрее подняться.

Сунул в расслабленные пальцы ручку, подставил блокнот. – Ты видишь только бумагу. Ничего вокруг, только бумагу! И слышишь только мой голос. Слышишь меня?

– Да. – Стас еле шевелил дряблыми губами.

– Крепко надави на ручку и пиши: Подписка. Ниже. – Он помог Стасу передвинуть ручку. – Я, Станислав Никанорович Бочкарев, на добровольной основе даю согласие на сотрудничество с Федеральной Службой Безопасности РФ. Ниже.

Обязуюсь не разглашать ставшие мне известными секретные сведения. Теперь подпишись. Поставь число. Тринадцатое октября. Все. Ложись.

Максимов со стоном расправил затекшие плечи. От напряжения тело била дрожь, разбудившая задремавшую боль. Он помассировал виски – в голове больно стучали острые молоточки.

"Соберись! Последнее усилие – и можно сваливать. Только не расслабляйся.

Это тебе не бабу усыпить, нажав на особые точки. Даже не простой гипноз. Сейчас самое сложное. Не алкоголика кодируешь. Пусть и дебил, а сорваться может.

Только не расслабляйся!"

Он положил ладонь на лоб Стаса, наклонился к самому уху и что‑то зашептал.

Лицо Стаса сморщилось, словно от боли.

Максимов отстранился, перевел дыхание и уже громче, ровным голосом сказал:

– Повтори это слово. Стас, повтори!

– Щенок. – Стас скривился, словно в лицо ему плеснули водой.

– Услышав его, ты сделаешь это?

– Да.

– Все. Спокойно. Раз, два... Три!

Стас дрогнул всем телом, потянулся и расслабленно выдохнул.

Максимов встал, вырвал из блокнота два листка, с распиской и тот, что под ним, и пошатываясь вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Конвой радостно забарабанил хвостом, ткнулся в ладонь холодным носом.

– Уймись, псина. Ночью надо спать. – Максимов потрепал его по голове. – Нет сил, извини, не до тебя. Завтра, все завтра.

 

 

Глава двадцать пятая

УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

 

Старые дела

 

 

Сочи, август 1985 года Конспиративная квартира «Гавань»

 

Журавлев сидел в одной майке. Хотел было снять и ее, тем более что она От пота уже липла к спине, но удержался. И так вид был самый непрезентабельный.

Нормальные люди приезжали в Ялту отдыхать: пить кислое вино, валяться на пляже и по‑отпускному беззаботно кадриться к бабам. Он за всю жизнь единственный раз попал на юг в разгар сезона, но и то по делу.

Здесь у всех были свои дела, все так или иначе были повязаны в хитросплетении интересов, опутавших курортные места, и новость, что заявился чужак из Москвы, распространилась по городу, как штормовое предупреждение.

Журавлева аккуратно водили. На такой вариант он, естественно, рассчитывал. Но то, что следить будут через местное ГАИ, он даже не предполагал. Об уровне коррупции в милиции знал не понаслышке, но то, что увидел в этом курортном раю, с трудом укладывалось в голове.

Пришлось перестраиваться по ходу дела и свести активность к минимуму.

Несколько раз засветил ложные контакты и плотно засел в гостинице. Не хотелось думать, что номер в гостинице ему подсунули «крестовый», нашпигованный аппаратурой, но и такого оборота исключать было нельзя. Всю черновую работу взял на себя Белов, хотя по первоначальному плану, разработанному в Москве, ему отводилась роль страхующего. Ребята в местном отделе КГБ были, в принципе, неплохими, но Журавлев решил не рисковать и встречу с Рованузо организовал на явке, все две недели заботливо опекаемой Беловым.

Между собой эту квартирку называли «Прибой». На балансе КГБ как явочная квартира она никогда не стояла. Ее по своим связям организовал Белов. Балагур и любимец замужних женщин, он периодически получал втык за чересчур вольное отношение к жизни. Но от его многочисленных пассий шла первосортная информация, и начальство скрипело зубами, но смотрело на недостатки в моральном облике сотрудника сквозь пальцы, как говорится, «живи до первого залета, вот тогда и ответишь за все разом».

Как Белову удалось организовать свободную квартиру в пик сезона, да еще в двух шагах от набережной, осталось тайной. Судя по всему, дело не обошлось без участия очередной дамы сердца, а интимные тайны Белов хранил еще надежнее, чем служебные. Явка носила все признаки любовного гнездышка. Журавлев, впервые войдя в квартиру, только крякнул, увидев огромную, в полкомнаты кровать. Судя по довольной загорелой роже Белова и батарее пустых бутылок на кухне, «сексодром» всю неделю использовался на полную катушку. Белов добросовестно отрабатывал легенду о пехотном майоре‑отпускнике, прожигающем жизнь и накопленное за годы безупречной службы жалованье.

За полчаса до прихода того, за кем они охотились, удалось с грехом пополам навести видимость порядка. Журавлев, оценив обстановку, решил, что разговаривать придется на кухне. Кровать, размерами и истоптанностью напоминавшая борцовский ковер, нужному настрою на разговор никак не способствовала. Предстояло сломать давнего агента, тихо и без особого вреда для своих делишек стучавшего на всех своих знакомых. В личном деле агента были проставлены настоящая фамилия, имя, отчество – Ашкенази Александр Исаакович. Но Журавлев как‑то попривык называть его Рованузо, кличку прилепили подельники Ашкенази, посмотрев недавно вышедший фильм «Спрут». Ашкенази был бухгалтером по образованию и расхитителем по призванию, итальянский тезка ему не годился в подметки. Рованузо со школьной скамьи промышлял мелкой спекуляцией, с годами остепенился и поднялся до валютных операций в особо крупных размерах, связи у него были практически повсюду. Но сейчас из него, кровь из носа, нужно было выбить наводку на человека, за произнесение одного имени которого, как предупреждали Журавлева, деловые попросту отрезали язык.

– Рованузо, хочешь, я тебя посажу? – Журавлев уже еле ворочал языком, от подпрыгнувшего давления в глазах рябили яркие светлячки. Ночь выдалась на редкость душной, дело шло к грозе. На столе стояла полупустая бутылка «Нарзана». Журавлев периодически прикладывался к ней, с брезгливостью ощущая, как все выпитое тут же выступало потом.

– Кирилл Алексеевич, мы же с вами не первый день знакомы. Какие у бедного Ашкенази могут быть дела, спросите вы? Так я вам, положа руку на сердце, отвечу – только незаконные! И никаких других. Так за что меня сажать? За все сразутакого закона нет, мы же, увы, не в Америке. За что‑то одно? Вы не находите, что это несколько нелогично, нет? – Ашкенази оттянул воротник рубашки и со свистом выдохнул струю воздуха на липкую от пота грудь. – И охота вам в такую жару мучить себя и порядочного человека? Меня не жалко, так себя бы пожалели.

Сгорите же на работе, Кирилл Алексеевич. – Его черные навыкате глаза смотрели с такой печалью, словно он сидел у постели умирающего родственника, а не за расшатанным столом перед приехавшим по его душу опером.

Журавлев до дна выпил стакан воды, с трудом отдышался.

– Все, Рованузо, мое терпение лопнуло. – Ладонью растер липкую испарину по голым рукам, потом вытер пальцы о брюки. – Собирайся на нары.

– Кирилл Алексеевич, я вас не узнаю. К чему эти дешевые приемы? Что надо, я и так вам рассказываю. Кстати, не прошу наград. Рассказывали тут про одного чудика. – Круглое лицо Рованузо, тоже липкое от пота, расплылось в широкой улыбке. – Уж не знаю, чем на него воздействовали, наверно, гипнозом. Заключил сделку: он всех подельников топит, а ему за заслуги на ниве борьбы с преступностью – орден Красного Знамени. Нет, есть еще такие люди! Вы представляете? А почему сразу не Звезду Героя? Суд его и наградил. – Рованузо тяжко вздохнул. – Всем по «червонцу», а орденоносцу – семь. Жена три года по всем инстанциям бегала, требовала освободить героя невидимого фронта.

Добегалась. Поделилась горем с подружкой. Весточка дошла до лагеря. Там ее сердечного наградили по всем правилам. – Он стал вдруг серьезным, потер большой нос, чуть скосив глаза на дверь. – Я вас ни о чем никогда не просил, Кирилл Алексеевич. А сейчас, хотите, на колени стану! Не давите, не скажу. Жить хочу.

Лютой же смертью умру, неужели не понимаете?!

Журавлев поморщился, от азартной жестикуляции Рованузо рябило в глазах.

Хотел было заорать, но то ли от жары, то ли вспомнив, что дом «хрущевский», слышимость запредельная, сплошной акустический коммунизм, передумал и, понизив голос, дожал:

– Нет, Рованузо. Или ты сейчас говоришь имя, адрес и на чем можно взять этого человека, или сядешь. По нехорошей статье.

– И можно поинтересоваться, какую гадость вы мне сосватаете за мой многолетний и безвозмездный, подчеркну, труд?

– Растление несовершеннолетних, – по слогам произнес Журавлев. В горле опять пересохло, голос хрипел, срывался на фальцет.

– Бог ты мой! – Рованузо обхватил горящие щеки. – И это шьют мне, отцу семейства. Двух семейств, если честно... И почти деду! У Раечки же будет выкидыш, если узнает. Креста на вас нет, Кирилл Алексеевич. Хотя о чем это я! У вас же вместо креста – партбилет.

– Лапшу будешь вешать в камере, Рованузо. Там народ от скуки пухнет, вот им там свои еврейские хохмочки и вкручивай. – Журавлев повернулся и дважды бухнул кулаком в стену. – Сегодня и начнешь.

Дверь сразу же распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Белов. Голубая милицейская рубаха с капитанскими погонами, специально для этого случая захваченная из Москвы, была расстегнута до пупа. За неделю он успел хорошо загореть и видом был не хуже местных ментов, вечно полусонных от жары и кислого винца. Журавлев отметил, как мелко, по‑птичьи задрожали веки у Рованузо. Первый по сценарию акт под названием «Явление мента народу» они выиграли вчистую.

– Привет, Рованузо Исаакович! – Белов на радостях крепко приложился к шее Ашкенази, тот только дрогнул всем телом, но промолчал. – Привет, говорю, старый греховодник!

– Не имею чести... – прохрипел Рованузо, сморщившись от второго дружеского шлепка.

– Это‑то мы знаем. Уф! – Белов сел на колченогий стул. – Замаялся я за тобой бегать. Из Москвы давно вестей не получал?

– Я газетки читаю. «В „Правде“ пишут правду, в „Известиях“ – известия», так, кажется, у Маяковского? – Рованузо кисло улыбнулся. – Там про меня ничего не написали.

– Ну, на зоне у тебя будет время газетки читать. Сколько ни оторвешь, все на параше и прочитаешь. – Белов сделал грустное лицо. – Новости у меня для тебя такие, Рованузо. Бардачок Лизки Шу‑шу погорел. Лизочка, на вас, старых извращенцев, не надеясь, строчит показания, только бумагу подноси. Так что, милый, приплыл ты. – Он тяжело вздохнул и участливо посмотрел на Рованузо.Такие дела... У Лизки мы целый гроссбух конфисковали. С заказами. Что же тебя, старого хрена, на малолеток потянуло, а? На нормальной бабе надорваться боишься?

– Доказать еще надо! – прошипел Рованузо.

– Нет, от изнасилования тебя адвокаты отмажут, денег хватит. А вот растление несовершеннолетней я тебе обещаю, как с куста.

– Слушайте, капитан! – Рованузо повернулся к Белову. – Давайте не усугублять и без того нелепое положение. Когда я вижу человека в соответствующей форме и погонах, у меня сразу же возникает вопрос – сколько?

– Понятно‑о! – протянул Белов. Встал во весь рост, как скала нависнув над маленьким, пухленьким Ашкенази. – Это ты мне? Секи, коллега! Эта тварь муровца купить решила! – Косил под народного любимца Жеглова. Выходило похоже. Журавлев зажмурился от удовольствия. – Вонь ты камерная... Муровца купить! – Белов, как козырным тузом, шлепнул об стол красными муровскими корочками. – Усохни, плесень, МУР по твою душу пожаловал, понял!

Муровские корочки в отделе имели только Белов и еще один опер. В ход они шли, если требовалось сыграть милиционеров. Журавлев тайно завидовал обладателям «мурок»: кроме конспиративных возможностей, они давали право бесплатного проезда на городском транспорте. На кагэбэшные удостоверения эта привилегия почему‑то не распространялась.

Прием, как и рассчитывали, сработал. Журавлев, внимательно следивший за Ашкенази, отметил, какими беззащитными стали черные, чуть навыкате глаза Рованузо, уставившиеся на красную книжечку, лежащую на столе. Лицо вытянулось, на разом побледневших щеках и шее отчетливо проступила коричневая сыпь веснушек. Второй акт – «Сгною в камере, сука!» – они тоже отыграли без сучка и задоринки.

В сущности, они безбожно блефовали. Свинтить Лизку Шу‑шу, в прошлом известную валютную шлюху, по старости лет переквалифицировавшуюся в хозяйку элитного публичного дома, им бы никогда не дали. Да и жила бы Лизка в камере до первой весточки с воли. Слишком многое и о многих знала. Все, что они имели, – оперативные данные, что Рованузо каждый приезд в Москву посещает Лизкин «кошкин дом» и заказывает малолеток, едва «вставших на лыжи», как выражается мадам Шу‑шу. И все. Остальное – тонкий расчет и запредельная наглость.

Рованузо неожиданно всхлипнул и прошептал:

– Кирилл Алексеевич, за что? Миленький вы мой, давайте я что‑нибудь нехорошее про Советскую власть скажу. У меня родственники в Израиле есть.

Сионисты проклятые. И меня подбивали. Готов дать любые показания! – Рованузо прижал ладонь к пухлой груди. – Только прошу... Шейте любую статью, можно даже расстрельную, я во всем готов сознаться. Но только не эту грязь!

Журавлев равнодушно закурил, предоставляя Белову возможность спеть с Рованузо дуэт «Спасите, кто может». Сам решил поберечь силы для финала.

Белов погладил Рованузо по огромной, в полголовы лысине и с садистской улыбочкой стал дожимать:

– Не, кучерявый ты мой. Пойдешь по своей статье. А когда надоест петухом кукарекать, можешь закосить под диссидента. Бог даст, получишь новую статью.

Переведут к политическим, если блатные отпустят. Вдруг так кому‑нибудь понравишься, что он влюбится в тебя чистой мужской любовью. Ты разве этот вариант не учитывал, когда школьниц за интимные места хватал? – Белов свободной рукой выудил из‑под стола початую бутылку портвейна, сделал глоток блаженно щурясь, как кот, заглотивший мышку, вытер рот ладонью. – Я же не на фуфло ловлю, Рованузо. У меня показания двух потерпевших, под тобой побывавших, уже имеются. Мамы их орут, требуют правосудия. Папаши секаторы точат. Поехали, брат, в Москву. Что в этой жаре сидеть, а?

– Кирилл Алексеевич! – Рованузо попытался стряхнуть с головы руку Белова, но не вышло.

Журавлев молча придвинул к нему блокнот. Ашкенази черкнул короткое слово и бросил ручку.

– Все? – Журавлев, как мог спокойно, заглянул в блокнот. – И где его искать?

– В Краснодаре. Там цех зашился. Он его на ноги ставит.

– А что случилось?

– Вы Толю Скоробогатько не знаете? О, это тот еще поц! – Ашкенази округлил глаза. Затараторил, словно прорвало. – Он на международном конкурсе мудаков спокойно займет второе место, это я вам говорю! Почему второе, спросите вы? А потому что мудак! – Рованузо нервно хохотнул. – Он решил поиграть изумрудами.

Ха, тоже мне – Пеле бразильский! Нет, я бы понял, если бы он делал это с умом.

Чтобы в этой стране работать с камушками, тем более с такими, нужно иметь две головы, как у того теленка в кунсткамере. А у Толи всего одна, и та – пустая. – Рованузо понизил голос. – Часть камушков он попытался продать. А из самого большого велел сделать своей киске кулон. Вы представляете! Те груди, промеж которых теперь болтается эта цацка, знает наощупь пол‑Союза, я вам говорю!

– Ну и что? – ткнул его в бок Белов.

Рованузо охнул, распахнув рот, как рыба на песке.

– Чего ты нам про этого чудика лепишь, кучерявый? Дело говори, дело! – Белов приготовился опять воткнуть локоть в тугой живот Рованузо, но тот уже говорил, захлебываясь словами:

– Вам, лично вам, Кирилл Алексеевич, а не этому Душегубу... И вашей уважаемой всеми советскими людьми организации я говорю...

– Короче, Рованузо, короче! – Журавлев грудью навалился на стол.

– На изумруды Толя вытащил деньги из дела. И дело, конечно же, рухнуло.

Почти. Пришлось вызывать... – Он осекся и закрыл рот пухлой ладошкой.

– Крота, – закончил за него Журавлев, постучав пальцем по блокноту.

 

* * *

 

Ашкенази скорчился, словно от приступа язвы.

– Не говорите этого имени вслух, умоляю! Это такой человек!

– Умный?

– Не то слово. У него десять голов, как у Змея Горыныча. И каждая работает, как у того Корчного! И связи... Везде! – Рованузо сделал такие глаза, что явись сейчас перед ним в блеске молний и языках пламени сам бог Ягве, на его долю уже бы ничего не осталось. Все почитание, раболепие и готовность умереть по первому же мановению мизинца достались неизвестному Кроту.

– Приметы? – Журавлев поискал глазами пепельницу. Вспомнил, что убрал от греха подальше, чтобы не искушать Ашкенази, мужик тот был аффективный, при нажиме мог полезть в дурь. Пришлось стряхнуть пепел на липкую от винных пятен клеенку.

– Хоть режьте! – Ашкенази рванул мокрый ворот рубашки.

– Забирай, – небрежно махнул рукой Журавлев.

– Не‑ет! – Ашкенази, почувствовав жесткую хватку Белова, намертво вцепился в стол. – Скажу... Заставили... Без ножа зарезали, шаромыжники!

– Не скажешь, а напишешь. – Журавлев подтолкнул. к нему блокнот, незаметно кивнув Белову на дверь: «Клиент потек, скройся с глаз!». Тот нехотя встал, прихватив со стола бутылку.

– Боже мой, ну почему я не послушал Мару и не уехал? – пробормотал Рованузо, покрывая листок мелкими убористым строчками.

– Там в таких дозах воровать нельзя. Израиль – страна маленькая. Тебе бы ее на месяц не хватило, – не удержался Белов от последнего комментария, притормозив на пороге, и незаметно для Ашкенази показал Журавлеву большой палец.

 

Неприкасаемые

 

Журавлев улыбнулся своим воспоминаниям, и еще раз посмотрел на фотографию Ашкенази – теперь тот стал еще округлее, но выражение лица осталось прежним – ждущим очередных неприятностей.

– Кто он теперь? – спросил Журавлев, возвращая карточку Гаврилову.

– Финансовый советник у Гоги. Ваше мнение – его легко сломать?

– Как два пальца... – скривил губы Журавлев. – Пяти минут нам хватит.

– А почему так уверены? – Гаврилов удивленно вскинул белесые брови.

– А он на всю жизнь напуган. Есть такие, собственной тени боятся. Я с ним в свое время работал. – Журавлев усмехнулся, вспомнив потное от страха лицо Рованузо. – Как доктор говорю, пять минут – и он наш.

– Дай бог, дай бог. – Гаврилов подошел к окну. По лужайке носился Конвой, пытаясь ухватить за штаны размахивавшего длинными руками Костика. Пес почему‑то решил не подпускать Костика к тарелке спутниковой антенны, стоящей у угла дома.

– Хорошо вы тут ужились. Душа радуется. Да вы лежите, Кирилл Алексеевич. – Он повернулся к попытавшемуся встать с дивана Журавлеву. – Не дай бог, еще один гипертонический криз нагуляете. Тяжко пришлось, а?

– Здорово прихватило. – Журавлев с трудом сел. – Возраст уже не тот.

– Я у вас вот что хотел спросить. – Гаврилов присел рядом. – Мы оказались в довольно щекотливом положении. Вам я доверяю, вы наш. Тем более, опыт... Но завтра Максимов и Кротов будут действовать практически самостоятельно. Сразу скажу, Кротову я не доверяю. А как Максимов?

– А что после случившегося я могу о нем сказать? Железный парень.

– Как посмотреть. Для нас он нечто экстраординарное. Но не забывайте, он пришел из того мира, где решения принимают за доли секунды. Иначе – в гроб. Там выживают те, у кого между решением и действием – доли секунды. В кризисной обстановке ему цены нет, за то и нанят. Но вот завтра... Знаете, я уверен, что он ликвидирует любого, если возникнет чрезвычайная ситуация. Сработает инстинкт самосохранения. Но если угроза будет исходить не от Ашкенази, а от Кротова? Как считаете, уберет он старика или возможны варианты? Вы тут невольно сроднились, это надо учитывать.