III—1] Bastiat. Harmonies Economiques. 2-me edition. Paris, 1851 3 страница

Кэри является единственным оригинальным экономистом Северной Америки. Он принадлежит к такой стране, где буржуазное общество развивалось не на основе феодализма, а начинало с самого себя; где оно выступает не как переживший старое общество результат некоторого стародавнего движения, а как исходный пункт некоторого нового движения; где государство, в отличие от всех прежних национальных образований, с самого начала было подчинено буржуазному обществу, буржуазному производству и где оно никогда не могло предъявлять претензий на то, чтобы быть самоцелью; где само буржуазное общество, соединяя в себе производительные силы Старого света с огромными природными богатствами Нового света, развилось в неслыханных до сих пор размерах и с невиданной до сих пор свободой движения; где оно далеко превзошло всю проделанную до сих пор работу по [III—2] овладению силами природы и где, наконец, антагонизмы самого буржуазного общества выступают всего лишь как мимолетные моменты.

Что может быть естественнее того, что те производственные отношения, в которых этот огромный Новый свет развивался так быстро, так поразительно и так успешно, рассматриваются у Кэри как вечные нормальные отношения общественного производства и общения, которые в Европе (особенно в Англии, олицетворяющей для него Европу) лишь стеснены и нарушены унаследованными от феодального периода ограничениями? Что может быть естественнее того, что эти отношения выступают в глазах Кэри как такие отношения, которые только в искаженном и фальсифицированном виде наблюдаются, воспроизводятся и обобщаются английскими экономистами, смешивающими, по мнению Кэри, случайные извращения этих отношений с их имманентным характером?

Противопоставление американских отношений английским— вот к чему сводится его критика английской теории земельной собственности, заработной платы, народонаселения, классовых противоречий и т. д. По его мнению, в Англии буржуазное общество существует не в чистом виде, не соответственно своему понятию, не адекватно самому себе, и потому понятия английских экономистов о буржуазном обществе никак не могут быть правильным, незатемненным выражением незнакомой им действительности.

Мешающее воздействие традиционных, не выросших из лона самого буржуазного общества влияний на его естественные отношения сводится у Кэри в последнем счете к влиянию государства на буржуазное общество, к его вмешательству и к превышению им своих полномочий. Например, согласно природе вещей, заработная плата должна возрастать вместе с ростом производительности труда. А если мы находим, что действительность не соответствует этому закону, то мы должны — происходит ли это в Индостане или в Англии — лишь отвлечься от влияний правительства, от налогов, [государственных] монополий и т. д. Если рассматривать буржуазные отношения сами по себе, т. е. если сбросить со счетов влияния, оказываемые государством, то буржуазные отношения на деле всегда, мол, подтвердят гармонические законы буржуазной политической экономии. В какой мере эти государственные влияния, государственные долги, налоги и т. д. сами вырастают из буржуазных отношений, так что, например, в Англии они являются отнюдь не результатом феодализма, а, напротив, результатом его разложения и преодоления, в какой мере, далее, в самой Северной Америке вместе с централизацией капитала растет власть центрального правительства, — этого, конечно, Кэри не исследует.

В то время как Кэри таким образом в противовес английским экономистам выпячивает более высокую степень развития буржуазного общества в Северной Америке, Бастиа в противовес французским социалистам выпячивает более низкую степень развития буржуазного общества во Франции. [Обращаясь к французским социалистам, он восклицает: ] Вы думаете, что восстаете против законов буржуазного общества, [но делаете это] в такой стране, где этим законам никогда не было позволено осуществиться в действительности! Вы знаете эти законы только в чахлой французской форме и рассматриваете как имманентную форму их то, что является лишь их национально-французским искажением. Взгляните на Англию! У нас во Франции задача заключается в том, чтобы освободить буржуазное общество от тех оков, которые на него накладывает государство. Вы же хотите умножить эти оковы. Добейтесь сперва того, чтобы буржуазные отношения существовали у нас в своем чистом виде, а тогда мы опять потолкуем. (Бастиа здесь прав постольку, поскольку во Франции вследствие ее своеобразной социальной структуры считается социализмом многое такое, что в Англии является политической экономией.)

Однако Кэри, исходным пунктом которого является американская эмансипация буржуазного общества от государства, кончает требованием государственного вмешательства для того, чтобы чистое развитие буржуазных отношений не нарушалось, как это фактически происходит в Америке, влиянием извне. Он протекционист, между тем как Бастиа фритредер.

Гармония экономических законов выступает во всем мире как дисгармония, и зачатки этой дисгармонии поражают Кэри даже в Соединенных Штатах. Откуда это странное явление? Кэри объясняет его разрушительным воздействием на мировой рынок Англии, стремящейся к промышленной монополии. Первоначально английские отношения были искажены внутри страны ложными теориями английских экономистов. Теперь Англия, [III—3] как господствующая сила на мировом рынке, искажает гармонию экономических отношений вовне, во всех странах мира. Эта дисгармония есть действительная дисгармония, а не основанная лишь на субъективном понимании экономистов.

Для Кэри Англия в экономическом отношении представляет то же самое, что Россия для Уркарта в политическом отношении. Гармония экономических отношений базируется, по Кэри, на гармоническом сотрудничестве города и деревни, промышленности и земледелия. Разрушив эту основную гармонию внутри страны, Англия уничтожает ее своей конкуренцией повсюду на мировом рынке и поэтому является элементом, разрушающим всеобщую гармонию. Защитой против этого могут служить только покровительственные пошлины — насильственное национальное ограждение от разрушительного действия английской крупной промышленности. Последним убежищем «экономических гармоний» оказывается, таким образом, государство, которое Кэри первоначально клеймил как единственного нарушителя этих гармоний.

С одной стороны, Кэри опять выступает здесь как выразитель национального развития определенной страны, а именно Соединенных Штатов, как выразитель их противоположности по отношению к Англии и их конкуренции с Англией. Он это делает в наивной форме, предлагая Соединенным Штатам разрушить распространяемый Англией индустриализм путем более быстрого развития его у себя дома при помощи покровительственных пошлин. Оставляя в стороне эту наивность, мы видим, что гармония буржуазных производственных отношений кончается у Кэри полнейшей дисгармонией этих отношений там, где они выступают на наиболее грандиозной арене, на мировом рынке, достигнув наиболее грандиозного развития в качестве отношений производящих наций. Все те отношения, которые кажутся ему гармоничными внутри определенных национальных границ, а также в абстрактной форме всеобщих отношений буржуазного общества — концентрация капитала, разделение труда, наемный труд и т. д., — оказываются у него дисгармоничными там, где они выступают в своей наиболее развитой форме, в своей форме мирового рынка, как такие внутренние отношения, которые создают господство англичан на мировом рынке и которые, в качестве разрушительных результатов, являются следствием этого господства.

Гармонично, если внутри какой-нибудь страны патриархальное производство уступает место промышленному производству и если процесс разложения, сопровождающий это развитие, рассматривается только с его положительной стороны. Но дисгармонично, если английская крупная промышленность разлагает патриархальные или мелкобуржуазные или другие стоящие на более низкой ступени развития формы чужого национального производства. Концентрация капитала внутри какой-нибудь страны и разлагающее действие этой концентрации в пределах той же страны представляются ему лишь с положительной стороны. Но монополия концентрированного английского капитала и ее разлагающее воздействие на менее крупные национальные капиталы других народов — дисгармоничны. Кэри не понял того, что эти дисгармонии мирового рынка являются лишь последним адекватным выражением тех дисгармоний, которые фиксируются, как абстрактные отношения, в экономических категориях и которые в своем минимальном масштабе обладают тем или иным локальным существованием.

Нет ничего удивительного в том, что Кэри, с другой стороны, совершенно забывает о положительном содержании этих процессов разложения при их полном проявлении на мировом рынке, т. е. забывает о той стороне, которую он единственно только и замечает у экономических категорий, рассматриваемых в их абстрактной форме, или у реальных отношений внутри той или другой страны, из которых эти категории абстрагированы. Поэтому там, где экономические отношения предстают перед ним в их истине, т. е. в их универсальной реальности, он сразу же переходит от своего принципиального оптимизма к раздраженному и выступающему с доносами пессимизму, Это противоречие и делает его произведения оригинальными и придает им их подлинное значение. Он одинаково американец как в своем утверждении гармонии внутри буржуазного общества, так и в утверждении о дисгармоничности тех же самых отношений в их проявлении на мировом рынке.

У Бастиа все это отсутствует. Гармония отношений буржуазного общества выступает у него как такая потусторонность, которая начинается как раз там, где границы Франции кончаются, которая существует в Англии и в Америке. Это всего лишь созданная его воображением идеальная форма нефранцузских, англо-американских отношений, а не действительная форма отношений буржуазного общества в том виде, в каком они выступают перед ним в его собственной стране. Поэтому в то время как у него гармония отнюдь не проистекает из полноты живого созерцания действительности, а, наоборот, представляет собой напыщенный продукт некоей тощей и натянутой, оперирующей противопоставлениями рефлексии, — единственным моментом реального положения вещей является у него требование к французскому государству отказаться от своих экономических границ.

Кэри видит противоречия экономических отношений с того момента, когда они выступают на мировом рынке как английские отношения. Бастиа, который всего лишь воображает себе гармонию, начинает видеть ее осуществление только там, где кончается Франция и где все национально обособленные составные части буржуазного общества, освобожденные от опеки государства, свободно конкурируют друг с другом. Однако сама эта его последняя гармония — являющаяся вместе с тем предпосылкой всех его прежних, воображаемых гармоний — представляет собой опять-таки всего лишь требование, которое должно быть осуществлено путем фритредерского законодательства.

[III—4] Поэтому если Кэри —- оставляя совершенно в стороне научную ценность его исследований — имеет по крайней мере ту заслугу, что он в абстрактной форме выразил крупные американские отношения, притом в их противопоставлении Старому свету, то у Бастиа единственным реальным фоном можно было бы считать мелкий характер французских отношений, которые повсюду проглядывают в его «Гармониях». Однако такого рода заслуга здесь излишня, потому что отношения такой старой страны, как Франция, достаточно хорошо известны и менее всего нуждаются в том, чтобы с ними знакомились на таком негативном окольном пути. Поэтому в области экономической науки Кэри богат, так сказать, добросовестными исследованиями по таким вопросам, как проблемы кредита, ренты и т. д. Бастиа же занят только тем, что, желая создать удовлетворенность существующими отношениями, перетолковывает соответствующим образом исследования, упирающиеся в противоречия, — лицемерие удовлетворенности.

Всеобщность у Кэри — это универсализм янки. Ему одинаково близки Франция и Китай. Во всех случаях он выступает как человек, живущий у берегов Тихого и Атлантического океанов. Всеобщность у Бастиа — это игнорирование всех стран. Как истый янки, Кэри повсюду собирает груды материала, который дает ему Старый свет, но не для того, чтобы познать имманентную душу этого материала и таким образом признать за ним право на своеобразную жизнь, а для того, чтобы его, в качестве мертвых примеров, в качестве безразличного материала, переработать для своих целей, для своих положений, абстрагированных им под углом зрения янки. Отсюда его блуждание по всем странам, привлечение массы критически не обработанного статистического материала и начитанность, напоминающая каталоги. Напротив, Бастиа преподносит фантастическую историю, преподносит свою абстракцию то в форме рассудочного построения, то в форме предполагаемых событий, которые, однако, никогда и нигде не происходили. Он поступает как теолог, который трактует грех то как закон человеческой природы, то как историю грехопадения.

Поэтому оба одинаково неисторичны и антиисторичны. Но момент неисторичности у Кэри является в настоящее время историческим принципом Северной Америки, между тем как элемент неисторичности у Бастиа представляет собой всего лишь отголосок характерной для XVIII века французской манеры обобщения. Кэри поэтому отличается бесформенностью и расплывчатостью, Бастиа — вычурностью и формальной логичностью. Самое большее, что дает Бастиа, это — банальности, выраженные в форме парадоксов, отшлифованные как грани хрусталя. Кэри начинает с нескольких общих положений, которые он предпосылает в форме теории. За ними следует нагромождение неоформленного материала в качестве обоснования.

Однако содержание предпосланных им общих положений остается совершенно необработанным. У Бастиа же, если не считать некоторых местных примеров или фантастически препарированных нормальных явлений из английской жизни, весь материал состоит только из общих положений экономистов.

Главным противником Кэри является Рикардо, вообще современные английские экономисты; главным противником Бастиа — французские социалисты.

 

............................................................................................................................................................................................

............................................................................................................................................................................................

............................................................................................................................................................................................

 

ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ [4]

 

[III—5] Вот главнейшие положения Бастиа.

1) Все люди стремятся к постоянству дохода, к fixed revenue [i].

{Бастиа приводит чисто французский пример: каждый человек стремится стать чиновником или сделать чиновником своего сына (см. книгу Бастиа, стр. 371).}

Заработная плата является постоянной формой вознаграждения за труд (стр. 376) и поэтому представляет собой весьма усовершенствованную форму ассоциации, в первоначальной форме.которой господствует элемент «случайности», поскольку здесь «все члены ассоциации подвержены всем случайностям, связанным с тем или иным предприятием» [стр. 380].

{«Если капитал берет риск на себя, то вознаграждение за труд фиксируется под названием заработной платы. Если же все хорошие и дурные последствия какого-нибудь предприятия хочет взять на себя труд, тогда вознаграждение капитала обособляется и фиксируется под названием процента»(стр. 382; дальнейшие рассуждения на эту тему см. на стр. 382 — 383).}

Однако, продолжает Бастиа, если первоначально в положении работника господствовал элемент случайности, то и при системе наемного труда стабильность его положения еще недостаточно обеспечена. Система наемного труда представляет собой

«промежуточную ступень между случайностью и стабильностью» [стр. 384].

Ступень стабильности достигается путем

«сбережений в те дни, когда у рабочего есть работа, для того чтобы иметь чем удовлетворить свои потребности в старости или во время болезни» (стр. 388).

Эта последняя ступень получает свое развитие при помощи «обществ взаимопомощи» (там же) и, наконец, при помощи «пенсионной кассы рабочих» [5] (стр. 393).

(Подобно тому, как человек исходил у Бастиа из потребности стать чиновником, так он заканчивает свой жизненный путь, преисполненный удовлетворения тем, что он получает пенсию.)

К пункту 1-му. Даже если бы все сказанное у Бастиа относительно постоянства заработной платы было правильно, подведение заработной платы под категорию «постоянных доходов» еще ничего не дало бы нам для познания своеобразного характера заработной платы, ее характерной определенности. Здесь был бы отмечен только один из аспектов заработной платы, общий для нее и для других источников дохода, — и ничего больше. Конечно, это давало бы уже кое-что для адвоката, стремящегося защищать преимущества системы наемного труда. Но экономисту, стремящемуся понять своеобразие этого отношения во всем его объеме, это еще не давало бы ничего. Фиксировать некоторое одностороннее определение какого-нибудь отношения, какой-нибудь экономической формы и воспевать ему панегирики в противовес противоположному определению — этот заурядный адвокатский и апологетический прием весьма характерен для резонера Бастиа.

Итак, нам предлагается вместо «заработной платы» поставить слова «постоянство дохода». Разве постоянство дохода не есть нечто хорошее? Разве всякий человек не любит рассчитывать на нечто определенное? И особенно всякий мещански ограниченный француз с его мелкими чувствами и стремлениями, этот человек, всегда в чем-то нуждающийся? Точно таким же способом защищалось и крепостничество — и, быть может, с большим правом.

Между тем можно было бы утверждать — и действительно утверждалось — как раз обратное. Можно поставить знак равенства между заработной платой и непостоянством в смысле продвижения вперед дальше определенного пункта. Кто не любит продвигаться дальше, вместо того чтобы стоять на месте? Поэтому разве плохо такое отношение, которое дает шансы на возможность прогресса до бесконечности в смысле буржуазного благополучия? Вполне естественно, что у самого Бастиа система наемного труда выступает в другом месте как некое непостоянство. Только благодаря непостоянству, благодаря переменам в положении рабочего, рабочий может перестать быть наемным рабочим и превратиться в капиталиста, как этого хочет Бастиа.

Итак, наемный труд хорош потому, что он есть постоянство; он хорош потому, что он есть непостоянство; он хорош потому, что он не есть ни то, ни другое в отдельности, а есть и то и другое в одинаковой мере. Какое же отношение не окажется хорошим, если свести его к одному одностороннему определению и это определение рассматривать как нечто положительное, а не как нечто отрицательное? На такого рода абстракции покоится всякая рефлектирующая болтовня, шарахающаяся то в одну, то в другую сторону, всякая апологетика, всякая благонамеренная софистика.

После этого общего предварительного замечания перейдем к действительному построению Бастиа.

(Заметим лишь еще мимоходом, что упоминаемый у Бастиа [на стр. 378—379] издольщик из департамента Ланды — бедняга, соединяющий в себе несчастья наемного работника с превратностями судьбы мелкого капиталиста, — действительно мог бы почувствовать себя счастливым, если бы его перевели на постоянную оплату.)

Прудоновская «описательная и философская история» [6] едва ли может равняться с «описательной и философской историей» противника Прудона — Бастиа. Согласно Бастиа, на смену первоначальной форме ассоциации, в которой все члены ассоциации одинаково несут последствия всех случайностей, приходит, как более высокая и достигнутая по добровольному соглашению обеих сторон, [III—6] та ступень ассоциации, на которой вознаграждение рабочего фиксировано. Мы уже не будем задерживать здесь внимание на той гениальной мысли, которая сначала предполагает существование, с одной стороны, капиталиста, с другой — рабочего, чтобы лишь после этого, по договоренности между ними, постулировать возникновение отношения между капиталом и наемным трудом.

Та форма ассоциации, в которой рабочий подвержен всяким случайностям при получении доходов, в которой все производители одинаково зависят от случая и которая, подобно тому как тезис предшествует антитезису, непосредственно предшествует наемному труду, при котором вознаграждение за труд приобретает постоянство, становится стабильным, — эта форма представляет собой, по мнению Бастиа, такое состояние общества, при котором господствующими формами производства и общения являются рыболовство, охота и пастушество. Сначала бродячий рыбак, охотник, пастух, затем — наемный рабочий. Где и когда имел место этот исторический переход из полудикого состояния в современное? В лучшем случае — в «Charivari» [7].

В действительной истории наемный труд возникает из разложения рабства и крепостничества или из разрушения общинной собственности, как это было у восточных и славянских народов, — а в своей адекватной, составляющей эпоху форме, охватывающей все общественное бытие труда, он возникает из гибели цехового хозяйства, сословного строя, натурального труда и натурального дохода, из промышленности, являвшейся побочной отраслью сельского хозяйства, из феодального мелкого сельского хозяйства и т. д. Во всех этих действительно исторических переходах наемный труд выступает как разложение, как уничтожение таких отношений, при которых труд был фиксирован во всех своих моментах: по получаемому им доходу, по своему содержанию, по месту выполнения, по своему объему и т. д. Таким образом, наемный труд выступает кап отрицание постоянства труда и его вознаграждения. Непосредственный переход от фетиша африканца к «верховному существу» Вольтера[8] или от охотничьего снаряжения североамериканского дикаря к капиталу Английского банка не так нелеп и антиисторичен, как переход от фигурирующего у Бастиа рыбака к наемному рабочему.

(Кроме того, во всех этих процессах развития нет и намека на изменения, происшедшие добровольно, по взаимному соглашению.)

Этой исторической конструкции, в которой Бастиа свою плоскую абстракцию ложно представляет себе в форме действительного события, достойным образом соответствует заключительное положение Бастиа, в котором английские общества взаимопомощи и сберегательные кассы выступают как последнее слово системы наемного труда и как разрешение всех социальных антиномий.

Итак, в действительной истории характерной чертой наемного труда является непостоянство, т. е. нечто прямо противоположное построению Бастиа. Но каким образом он вообще пришел к конструированию постоянства как всекомпенсирую-щего определения наемного труда? И каким образом пришел он к попытке исторически представить определяемый в этом смысле наемный труд как более высокую форму вознаграждения труда, его вознаграждения в других формах общества или ассоциации?

Все экономисты, когда они говорят о существующем отношении между капиталом и наемным трудом, между прибылью и заработной платой и доказывают рабочему, что он не имеет права претендовать на участие в шансах прибыли, — вообще когда они хотят успокоить рабочего насчет его подчиненной роли по отношению к капиталисту, — всегда указывают рабочему на то, что ему в противоположность капиталисту обеспечено известное постоянство дохода, более или менее независимое от крупного риска капитала. Совершенно так же Дон-Кихот утешал Санчо Пансу, говоря, что хотя ему и достаются все побои, но зато ему и не нужно быть храбрым. Таким образом, то определение, которое экономисты приписывают заработной плате в противоположность прибыли, Бастиа превращает в определение наемного труда в противоположность прежним формам труда и рассматривает его как шаг вперед по сравнению с вознаграждением труда при этих прежних отношениях. Банальность, подсовываемая в существующее отношение и служащая для утешения одной его стороны и ее примирения с другой стороной, вытаскивается г-ном Бастиа из этого отношения и преподносится как историческая основа для возникновения самого этого отношения.

Экономисты говорят: в отношении между заработной платой и прибылью, между наемным трудом и капиталом преимущество постоянства принадлежит заработной плате.

Г-п Бастиа заявляет: постоянство, т. е. одна из сторон отношения между заработной платой и прибылью, является исторической основой возникновения наемного труда (или принадлежит заработной плате не в противоположность к прибыли, а в противоположность к прежним формам вознаграждения труда), стало быть и исторической основой возникновения прибыли, т. е. — исторической основой возникновения всего этого отношения.

Так у Бастиа банальность об одной стороне отношения между заработной платой и прибылью незаметно превращается в историческую основу всего этого отношения. Происходит это потому, что его воображение всегда занято социализмом, который ему затем всюду мерещится как самая первая форма ассоциации. Здесь перед нами пример того, какую важную форму приобретают у Бастиа такие апологетические банальности, которые в рассуждениях экономистов обычно занимают всего лишь второстепенное место.

[III—7] Вернемся к экономистам. В чем состоит это постоянство заработной платы? Разве заработная плата является неизменно постоянной? Это безусловно противоречило бы закону спроса и предложения, являющемуся основой для установления высоты заработной платы. Ни один экономист не отрицает колебаний заработной платы, ее повышения и понижения. Далее, разве заработная плата не зависит от кризисов? Или от применения машин, делающих наемный труд излишним? Или от разделения труда, которое его перемещает из одной отрасли в другую? Утверждать все это было бы ересью, да это и не утверждается.

Все, что тут имеется в виду, состоит в следующем: если брать общие средние данные, то заработная плата составляет некоторую среднюю величину, т. е. приближается к столь ненавистному для Бастиа минимуму заработной платы для всего рабочего класса, и в общем и целом наблюдается известная средняя непрерывность труда, так что заработная плата может, например, продолжать выплачиваться и тогда, когда прибыль падает или даже на короткое время совсем исчезает. Но это означает лишь следующее: если предположить, что наемный труд является господствующей формой труда, основой производства, то рабочий класс существует на заработную плату и в среднем отдельному рабочему обеспечено некоторое постоянство работы по найму. Другими словами, это — тавтология. Там, где капитал и наемный труд являются господствующим производственным отношением, существует и средняя непрерывность наемного труда и постольку — постоянство заработной платы для рабочего. Где существует наемный труд, там он существует. И вот это-то и рассматривается г-ном Бастиа как всекомпенсирующее качество наемного труда!

Далее, сказать, что при таком состоянии общества, которое характеризуется развитостью капитала, общественное производство в целом является более регулярным, более непрерывным, более всесторонним, а вместе с тем и более «постоянен» доход занятых в нем элементов, чем там, где капитал, т. е. производство, еще не находится на этой ступени развития, — это значит высказать другую тавтологию, которая уже дана вместе с самим понятием капитала и покоящегося на нем производства. Другими словами, кто же отрицает, что всеобщее существование наемного труда предполагает более высокое развитие производительных сил, чем то, которое имелось на ступенях, предшествовавших наемному труду? И каким образом пришло бы социалистам в голову выдвигать более высокие требования, если бы они не исходили из этого более высокого развития порожденных наемным трудом общественных производительных сил? Последнее, напротив, есть предпосылка их требований.

Примечание. Первая форма, в которой заработная плата выступает как всеобщее явление, это — военное жалованье, которое появляется во времена упадка национальных войск и гражданской милиции. Сперва сами граждане начинают получать жалованье. Вскоре вслед за этим их место занимают наемники, переставшие быть гражданами.

2) (Нет возможности прослеживать дальше эту нелепицу. Поэтому мы оставляем г-на Бастиа.) [III—7]

Написано в июле 1857 г.

Впервые опубликовано в журнале «Die Neue Zeit», Bd. 2, № 27, 1903—1904 гг.

Печатается- по -рукописи Перевод с немецкого

 

ВВЕДЕНИЕ [9]

 

I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ) [10]

ПРОИЗВОДСТВО

[М—1] а) Предмет исследования — это прежде всего материальное производство.

Индивиды, производящие в обществе, — а следовательно общественно-определенное производство индивидов, — таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо[11], принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо[12], который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь — видимость, и только эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности это, скорее, — предвосхищение того “гражданского общества”, которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века — продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века, — представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе, согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на исторической почве, избежал этой ограниченности.