Критика новейшего покушения реакции на свободную философию

Вот уже десять лет, как над горами Южной Германии на­висла грозовая туча, которая все более угрожающе и мрачно надвигалась на северогерманскую философию. Шеллинг снова появился в Мюнхене; шла молва, чхо его новая система прибли­жается к своему завершению, готовясь противопоставить себя засилью гегелевской школы. Сам Шеллинг решительно выска­зался против этого направления, и остальным противникам гегелевской школы, когда все их аргументы оказывались бес­сильными перед побеждающей силой этого учения, оставалось все еще последнее прибежище — ссылаться на Шеллинга, как на того человека, который в последней инстанции уничтожит это учение.

Ученики Гегеля могли поэтому только радоваться, когда полгода тому назад Шеллинг прибыл в Берлин и обещал отдать на суд публики свою теперь уже готовую систему. Можно было надеяться, что отныне не придется слышать пустых докучли­вых разговоров о нем, о великом незнакомце, и можно будет, наконец, увидеть, что же представляет собой его система. И без того гегелевская школа при том боевом духе, которым она всегда отличалась, при присущей ей уверенности в себе могла только радоваться случаю скрестить шпаги со знамени­тым противником. Ведь давно был брошен Шеллингу вызов со стороны Ганса, Михелета и «Athenäum», а его младшим ученикам — со стороны «Deutsche Jahrbücher».

Так надвинулась грозовая туча и разразилась громом и молнией, которые с кафедры Шеллинга стали приводить в воз­буждение весь Берлин. Теперь гром затих, молния больше

М. и Э., т. 41

Ф. ЭНГЕЛЬС

не сверкает. И что же? Попала она в цель? Охвачено ли уже пламенем все здание гегелевской системы — этот гордый дворец мысли? Спешат ли гегельянцы спасти все то, что можно еще спасти? До сих пор этого еще никто не видел.

А ведь от Шеллинга всего ожидали. Разве не стояли на коленях «позитивные» ¹⁴² и не плакали о великой засухе на земле господней, моля о приходе дождевой тучи, которая навис­ла над далеким горизонтом? Разве не повторилось точь-в-точь то, что было некогда во Израиле, когда народ умолил Илию пророка прогнать недоброй памяти жрецов Ваала? * А когда, наконец, он пришел, великий заклинатель бесов, как сразу смолкло все это крикливое, бесстыдное доносительство, как стих весь этот оглушительный крик и все это неистовство для того, чтобы не пропало ни одно слово нового откровения! Как скром­но отступили назад все эти храбрые рыцари из «Evangelische» и «Allgemeine Berliner Kirchenzeitung» **, из «Literarischer Anzeiger», из фихтевского журнала¹⁵⁷, чтобы дать место святому Георгию, который должен поразить ужасного дракона гегель­янства, чье дыхание — пламя безбожия и дым помрачения! Разве не водворилась такая тишина на земле, точно святой дух собирался снизойти, как будто господь бог сам пожелал говорить из облаков?

А когда философский мессия взошел на свой деревянный, весьма скверно обитый трон в Auditorium maximum ***, когда он возвестил дела веры и чудеса откровения, — какие восторжен­ные крики понеслись ему навстречу из боевого стана «позитив­ных»! Как все уста славословили его, на которого представители «христианского» направления возложили свои надежды! Разве мы не слышали, что этот неустрашимый великан, подобно Ролан­ду, один пойдет во вражескую землю, чтобы водрузить свое зна­мя в сердце вражеской страны, взорвать внутреннюю твердыню беззакония, никогда не покоренную крепость идеи, так чтобы врагам без опоры, без центра невозможно было найти ни совета, ни надежного прибежища в своей собственной стране? Разве уже не возвещалось ожидавшееся еще до пасхи 1842 г. крушение гегельянства, смерть всех атеистов и нехристей?

Все сложилось иначе. Гегелевская философия продолжает жить по-прежнему на кафедре, в литературе, среди молодежи; она знает, что все до сих пор направленные против нее удары не могли нанести ей ни малейшего ущерба, и спокойно продолжа­ет шествовать по пути своего внутреннего развития. Ее влияние

* Библия. Ветхий завет. Третья книга царств, глава 18. Ред. ** — «Berliner Allgemeine Kirchenzeitung». Ред. *** — Большой аудитории. Ред.

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

на нацию, как это доказывает растущая ярость и усиливающаяся деятельность ее противников, находится на быстром подъеме, а Шеллинг оставил неудовлетворенными почти всех своих слуша­телей.

Таковы факты, против которых не смогут представить ни одно­го основательного возражения даже немногочисленные последо­ватели неошеллингианской премудрости. Когда стали замечать, что создавшиеся против Шеллинга предубеждения подтвер­ждаются даже слишком хорошо, то вначале пришлось призаду­маться, как совместить уважение к старому мастеру науки с тем открытым, решительным отклонением его претензий, к которому нас обязывал долг по отношению к Гегелю. Вскоре, однако, сам Шеллинг, к нашему удовольствию, помог нам освободиться от этой дилеммы, высказавшись о Гегеле в такой форме, которая сняла с нас всякую обязанность считаться с этим мнимым преем­ником Гегеля и мнимым победителем в споре с последним. Вот почему нельзя сетовать и на меня, если я в своих суждениях бу­ду следовать демократическому принципу и, не считаясь ни с чьей личностью, ограничусь лишь изложением сущности дела и его истории.

Когда Гегель в 1831 г., умирая, завещал свою систему своим ученикам, число их было еще сравнительно невелико. Система была налицо в той строгой, неподвижной, но и прочной форме, которую с тех пор так часто порицали, но которая была не чем иным, как необходимостью. Сам Гегель, в гордой вере в силу идеи, мало сделал для популяризации своего учения. Все сочи­нения, опубликованные им, были написаны в строго научном, почти неудобочитаемом стиле и могли быть рассчитаны, как и «Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik», где в том же стиле пи­сали его ученики, только на немногочисленную ученую публи­ку, к тому же предрасположенную к этому учению. Языку не­чего было стыдиться рубцов, приобретенных в борьбе с мыслью; первая забота заключалась в стремлении решительно отбросить все, связанное с.представлениями, все фантастическое, все, связанное с чувствами, и постигнуть чистую мысль в ее самосо­зидании. Как только этот надежный операционный базис был обретен, можно было спокойно смотреть навстречу всякой позд­нейшей реакции со стороны исключенных элементов и даже спу­ститься в сферу нефилософского сознания, так как тыл оставался прикрытым. Влияние гегелевских лекций никогда не выходило за пределы небольшого круга, и как бы значительно оно ни было, оно могло принести плоды лишь в более поздние годы.

Когда же Гегель умер, его философия как раз и начала жить. Издание полного собрания его сочинений ¹⁵⁸ и, в особенности,

Т

Ф. ЭНГЕЛЬС

его лекций оказало огромное воздействие. Новые врата разверз­лись к скрытому чудесному кладу, который покоился в мол­чаливых недрах горы и чье великолепие сияло до сих пор толь­ко для немногих. Невелико было число тех, кто имел мужество на свой страх и риск подступиться к этому лабиринту ходов; теперь же открылась прямая удобная дорога, по которой можно было достигнуть сказочного сокровища. Одновременно учение Гегеля приняло в устах его учеников более человеческую, более наглядную форму, оппозиция со стороны самой философии ста­новилась все слабее и незначительнее, и постепенно дело дошло до того, что только со стороны заскорузлых теологов и юристов можно было еще слышать сетования на дерзкое вторжение некомпетентного лица в область их специальности. Молодежь же с тем большей жадностью стала набрасываться на новые идеи, что совершившийся с течением времени прогресс в самой школе давал импульс к очень важным дискуссиям, касавшимся всех жизненных вопросов как науки, так и практики.

Те пределы, которые сам Гегель поставил как запруды мощ­ному, бурно кипящему потоку выводов из его учения, обуслов­ливались отчасти его временем, отчасти его личностью. Система в основных своих чертах была готова еще до 1810 г., к 1820 г. мировоззрение Гегеля уже сложилось окончательно. Его поли­тические взгляды, его учение о государстве, складывавшиеся под влиянием английских учреждений, носят явный отпечаток периода Реставрации ⁴¹, что отразилось также и на непонимании им июльской революции в ее всемирно-исторической необходи­мости. Таким образом, Гегель сам на себе испытал верность свое­го изречения, что всякая философия представляет собой только выраженное в мыслях содержание своего времени. С другой стороны, если его личные взгляды благодаря системе и проясни­лись, то они все же не остались без влияния на выводы послед­ней. Так, например, его философия религии и его философия права безусловно получили бы совсем иное направление, если бы он больше абстрагировался от тех позитивных элементов, которыми он был пропитан под влиянием духовной атмосферы его времени, но зато он делал бы больше выводов из чистой мыс­ли. Отсюда — вое непоследовательности, все противоречия у Гегеля. Все, что в его философии религии является чрезмерно ортодоксальным, все, что в его философии права сильно отдает псевдоисторизмом, приходится рассматривать под этим углом зрения. Принципы всегда носят печать независимости и свободо­мыслия, выводы же — этого никто не отрицает — нередко осто­рожны, даже нелиберальны. Тут-то выступила часть его уче­ников, которая, оставаясь верной принципам, отвергала выводы,

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

если они не могли найти себе оправдания. Образовалось левое течение. Руге создал ему орган — «Hallische Jahrbücher», и сразу вслед за тем было провозглашено отпадение от власти «позитивного*. Но пока еще не осмеливались открыто высказать все выводы. Представители этого течения считали себя, даже после Штрауса, еще находящимися в пределах христианства и даже чванились этим христианством перед евреями. Такие во­просы, как вопросы о личности бога и индивидуальном бессмер­тии, были им самим еще недостаточно ясны, чтобы они могли решительно высказаться по поводу них. Больше того, когда они почувствовали, что неизбежные выводы скоро будут сделаны, у них возникло сомнение в том, не должно ли новое учение остаться эзотерическим достоянием школы и тайной для нации. Тут выступил Лео со своими «Гогелингами» ⁴⁸ и этим оказал своим противникам величайшую услугу. Как вообще все то, что было рассчитано на уничтожение этого направления, выступление Лео гало только на пользу этому направлению и ясно доказывало ему, что оно идет рука об руку с мировым духом. Лео дал гегелин-гам ясное представление о самих себе, вновь пробудил в них то гордое мужество, которое следует истине, не отступая перед самыми ее крайними выводами, и высказывает ее открыто и ясно, не страшась последствий. Забавно теперь читать то, что писали тогда против Лео гегелинги в свою защиту, забавно ви­деть, как эти бедняги гегелинги извиваются, открещиваясь от выводов Лео и обставляя их всевозможными оговорками. Теперь никому из них не приходит в голову опровергать обвинитель­ные пункты Лео — так велика стала их дерзость за эти три года. «Сущность христианства» Фейербаха, «Догматика» Штрауса ¹⁵⁹ и «Deutsche Jahrbücher» свидетельствуют о тех результатах, к которым привело доносительство Лео, а «Трубный глас» ¹⁶° даже доказывает наличие таких выводов уже у самого Гегеля. Эта книга уже потому так важна для выяснения позиции Геге­ля, что она показывает, как часто в Гегеле независимый, сме­лый мыслитель брал верх над поддающимся тысячам влияний профессором. Она является реабилитацией личности человека, от которого требовали, чтобы он поднялся над своим временем не только в той сфере, где он был гениален, но и в тех областях, где он таковым не был. Здесь — подтверждение того, что Гегель оправдал и это ожидание.

Таким образом, «гегелингская банда» нисколько не скрывает теперь, что она не может и не хочет больше рассматривать хри­стианство как свой предел. Все основные принципы христиан­ства, мало того, все, что вообще до сих пор называлось религи­ей, рухнуло под беспощадной критикой разума; абсолютная

Ф. ЭНГЕЛЬС

идея претендует на роль основательницы новой эры. Великий переворот, по отношению к которому французские философы прошлого столетия являлись только предшественниками, по­лучил свое завершение, осуществил свое самосозидание в цар­стве мысли. Философия протестантизма, начавшаяся с Декарта, завершила свое развитие; наступило новое время, и священной обязанностью всех тех, кто идет в ногу с саморазвивающимся духом, является — ввести в сознание нации и сделать жизнен­ным принципом Германии этот грандиозный результат.

Пока совершалось это внутреннее развитие гегелевской фи­лософии, не осталось без изменения и ее внешнее положение. Умер министр Альтенштейн, благодаря содействию которого в Пруссии была подготовлена колыбель нового учения; с насту­пившими переменами не только прекратилось всякое покрови­тельство этому учению, но даже проявилось стремление посте­пенно отлучить его от государства. Это было следствием более сильного проявления принципов как со стороны государства, так и со стороны философии. Так как последняя не постеснялась высказать то, что считала необходимым, то было вполне есте­ственно, что и государство с большей определенностью сделало свои выводы. Пруссия является христианско-монархическим государством, и ее всемирно-историческое положение дает ей право на то, чтобы ее принципы были признаны фактически действующими. Можно их разделять или нет, но они существу­ют, и Пруссия достаточно сильна, чтобы в случае необходимости заставить считаться с ними. К тому же гегелевская филосо­фия не имеет никакого основания жаловаться на это. Ее преж­нее положение бросало ложный свет на нее и привлекало к ней множество мнимых последователей, на которых нельзя было рассчитывать в период борьбы. Ее мнимые друзья — эгоисты, люди поверхностные, половинчатые, несвободные, теперь благо­получно отступили, и она теперь знает, каково ее положение и на кого она может рассчитывать. К тому же, она может только радоваться обострению противоречий, так как конечная победа за ней все же обеспечена. Таким образом, было вполне естест­венно, что, в противовес господствовавшим до последнего вре­мени тенденциям, были приглашены представители противопо­ложного направления. Снова разгорелась борьба против гегелевской философии, а когда историко-позитивная фракция набралась храбрости, в Берлин был приглашен Шеллинг, чтобы разрешить этот спор и разделаться с учением Гегеля в его собственной философской сфере.

Появление Шеллинга в Берлине должно было возбудить все­общий напряженный интерес. Он сыграл значительную роль в

Шеллинг и откровение

истории новейшей философии; несмотря на то, что он пробудил столько мысли, он, между тем, никогда не давал законченной системы и неизменно откладывал подведение итогов своих на­учных занятий до тех пор, пока не пообещал, наконец, теперь представить этот окончательный отчет обо всей своей жизненной деятельности. В своей первой лекции он действительно взялся совершить примирение веры и знания, философии и откровения, и еще многое другое он пообещал нам ^1И. Другим, важным мо­ментом, способствовавшим повышению интереса к нему, было еГо отношение к тому, кого он пришел победить. Друзья и то­варищи по комнате еще в университетские годы, эти два челове­ка жили потом в Йене вместо так дружно, что и по сей день ос­тается нерешенным, каково было их взаимное влияние друг на друга. Достоверно только одно, что именно Гегель довел до соз­нания Шеллинга, в какой мере он, сам того не зная, вышел за пределы Фихте*. Однако вскоре после их разлуки до тех пор параллельно шедшие пути их развития стали расходиться. Ге­гель, чья глубоко внутренняя беспокойная диалектика только теперь, после того как влияние Шеллинга отступило на задний план, начала по-настоящему развиваться, сделал в 1806 г. в своей «Феноменологии духа» ^1в1 огромный шаг вперед по сравне­нию с натурфилософской точкой зрения и объявил о своей неза­висимости от последней. Шеллинг все больше стал отчаиваться в возможности достигнуть на избранном им пути тех великих результатов, к которым он стремился, и попытался уже в то время овладеть абсолютом непосредственным образом, исходя из эмпирической предпосылки высшего откровения. В то время как способность Гегеля творить мысли неизменно проявлялась все энергичнее, живее и деятельнее, Шеллинг, как уже показы­вает этот ход его рассуждений, впал в состояние духовного из­неможения, которое нашло вскоре свое выражение также в за­тухании его литературной деятельности. Сколько бы он теперь самодовольно ни рассказывал о своей долгой, совершавшейся в тиши философской работе, о тайных кладах своего письмен­ного стола, о своей тридцатилетней войне с мыслью, ему никто больше не верит. Разве мыслимо, чтобы человек, который всю силу своего духа сосредоточил на одном пункте, человек, счи­тающий себя еще в полном обладании той юношеской силы,

• Если Шеллинг действительно обладает той «прямотой и искренностью», ко­торыми он хвастает, если он действительно искренно убежден в том, что он утверждает о Гегеле, и имеет основания для этого, то пусть он докажет это опубликованием своей переписки с Гегелем, которая, как говорят, находится в его руках или опубликование которой только от него зависит. Но тут-то — уязвимое место Шеллинга. Если он, та­ким образом, требует, чтобы верили в его правдивость, то пусть он выступит с этим доказательством, которое положит конец всем поднятым по этому поводу спорам.

Ф. эвгельс

которая некогда преодолела самого Фихте, человек, который пре­тендует быть богатырем науки, гением первого ранга, — а ведь только такой человек, как это всякий должен признать, мог бы свергнуть Гегеля, — разве мыслимо, чтобы такой человек мог потратить тридцать и больше лет на то, чтобы добиться таких незначительных результатов? Если бы Шеллинг не стремился так облегчить себе свою философскую деятельность, то разве не нашли бы все этапы хода его мыслей свое выражение в отдель­ных печатных работах? Да и кроме того Шеллинг всегда прояв­лял в этом отношении мало самоограничения и все новое, что он находил, немедленно выпускал в свет без особой критики. Если он все это время продолжал чувствовать себя королем науки, как мог он жить без признания своего народа, как мог оп удовлетворяться жалким существованием какого-нибудь низло­женного монарха, какого-нибудь Карла X, как мог он удовлет­вориться давно изношенным и поблекшим пурпуром философии тождества? Разве он не должен был пустить в ход все средства, чтобы вернуть себе потерянные права, чтобы завоевать снова тот трон, который был отнят у него «позднее пришедшим»? * Вместо этого он свернул с пути чистой мысли, погрузился в ми­фологическую и теософическую фантастику и, как приходится думать, берег свою систему для нужд прусского короля**, ибо по зову последнего стало готовым сразу то, что раньше ни­как не могло получить законченной формы. Так прибыл он сюда с примирением веры и знания в чемодане, заставил о себе гово­рить и взошел, наконец, на кафедру. И что же представляло собой то новое, что он принес с собой, то неслыханное, что долж­но было совершить чудеса? Философию откровения, которую он, «начиная с 1831 г., в той же самой форме» читал в Мюнхене, и философию мифологии, «которая берет свое начало с еще более раннего периода». — Безусловное старье, которое вот уже де­сять лет бесплодно провозглашалось в Мюнхене, которое могло пленить только какого-нибудь Рингсейса, какого-нибудь Шталя. И это Шеллинг называет своей «системой»! Вот где кроются спасающие мир силы, заклинания, призванные изгнать безбо­жие — именно в том семени, которое не дало никаких всходов в Мюнхене! Почему же Шеллинг не опубликовал этого, вот уже десять лет готового, курса лекций? При всей самонадеянности Шеллинга и его уверенности в успехе, должна ведь существовать какая-то скрытая причина, какое-то тайное сомнение, которые удерживают его от этого шага.

* Шиллер. Перефразированные слова из трагедии «Пикколомшш», Действие первое, явление первое. Ред.

•» _ Фридриха-Вильгельма IV. Ред.

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

Выступив перед берлинской публикой, он, конечно, вышел на несколько более широкую общественную арену, чем это было до сих пор в Мюнхене. То, что там легко могло остаться эзоте­рическим тайным учением, так как никому до этого дела не было, беспощадно извлекается здесь на свет божий. Никто не будет впущен здесь в царство небесное, прежде чем он не пройдет через чистилище критики. Все необыкновенное, что сказано было се­годня в здешнем университете, будет завтра напечатано во всех немецких газетах. Таким образом, все те основания, которые удерживали Шеллинга от печатания его лекций, должны были бы удержать его и от переселения в Берлин, и даже, пожалуй, еще в большей мере, ибо печатное слово но допускает никаких недоразумений, между тем как слово, мимолетно сказанное, на­скоро записанное и, может быть, только краем уха слышанное, неизбежно подвергается лжетолкованиям. Но само собой разу­меется, что теперь уже но было выбора; он должен был ехать в Берлин, иначе своим отказом он признал бы свою неспособность победить гегельянство. Но и печатать курс было уже слишком поздно, ибо в Берлин необходимо было привезти с собой нечто новое, неопубликованное, а что в его «письменном столе» ника­ких других вещей не имеется, — это показывает его здешнее выступление.

При таких-то обстоятельствах Шеллинг уверенно и смело взошел здесь на кафедру и начал свой курс перед аудиторией почти в четыреста человек из представителей всех сословий и наций, заранее суля своим слушателям нечто необычайное. Из этих лекций, основываясь на своих заметках, сверенных с чу­жими, по возможности точными записями, я сообщу то, что необходимо для оправдания моей оценки.

Всякая философия ставила себе до сих пор задачей понять мир как нечто разумное. Все, что разумно, то, конечно, и не­обходимо; все, что необходимо, должно быть или, по крайней мере, стать действительным. Это служит мостом к великим прак­тическим результатам новейшей философии. А так как Шеллинг этих результатов не признает, то с его стороны было вполне последовательно также отрицать разумность мира. Но прямо высказать это у него, однако, не хватило мужества, и он пред­почел вместо этого отрицать разумность философии. Таким-то образом он пробирается наивозможно кружным путем между разумом и неразумностью, называя разумное термином — по­стигаемое a priori *, неразумное термином — постигаемое а posteriori ** и относя первое к «чистой науке разума или

* — заранее, независимо от опыта. Рев, *• — на основании опыта. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

к негативной философии», второе — к вновь создаваемой «пози­тивной философии».

Здесь первая глубокая трещина между Шеллингом и всеми другими философами; здесь его первая попытка протащить в свободную науку мышления веру в авторитет, мистику чувств и гностическую фантастику. Единство философии, цельность всякого мировоззрения разрывается во имя самого неудовлетво­рительного дуализма; противоречие, составляющее всемирно-историческое значение христианства, возводится также в прин­цип философии. Мы поэтому должны с самого начала протесто­вать против этого раздвоения. Кроме того, насколько оно несостоятельно, нам станет ясно, когда мы проследим ход тех рассуждений Шеллинга, которыми он пытается оправдать свою неспособность постигнуть вселенную как нечто разумное и целое. Он исходит из схоластического положения, что в вещах следует проводить различие между их quid и quod, между что [Was] и что [Daß]. Что такое вещи — этому учит нас разум; что они су­ществуют — это показывает нам опыт. Всякая попытка упразд­нить это различие ссылкой на тождество мышления и бытия является злоупотреблением этим положением. Результатом ло­гического процесса мысли может быть только идея мира, но не реальный мир. Разум, по Шеллингу, просто бессилен доказать существование чего-либо и должен в этом отношении удовлетво­риться свидетельством опыта. Однако философия занималась также вещами, выходящими за пределы всякого опыта, например, богом. И вот спрашивается, способен ли разум доказать существо­вание этих вещей? Чтобы, ответить на этот вопрос, Шеллинг пускается в длинные рассуждения, которые мы считаем совер­шенно излишним приводить здесь, так как вышеупомянутые предпосылки не допускают никакого ответа, кроме решительного нет. Это и есть результат шеллинговского рассуждения. Отсюда, согласно Шеллингу, с необходимостью следует, что разум в своем чистом мышлении должен иметь своим объектом не дей­ствительно существующие вещи, а вещи, поскольку они воз­можны, не бытие вещей, а их сущность, и соответственно этому только сущность бога, а не его существование может явиться предметом его исследования. Таким образом, для действитель­ного бога следует изыскать сферу, отличную от сферы чистого разума, вещи должны обладать предпосылкой существования; они только потом, a posteriori, окажутся возможными или разум­ными, а в своих последствиях — доступными опыту, т. е^ дей­ствительными.

Противоположность Гегелю выражена здесь уже со всей резкостью. Гегель с той наивной верой в идею, над которой так

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

возвысился Шеллинг, утверждает: что разумно, то" вместе с тем и действительно; Шеллинг же говорит, что все разумное воз­можно, и этим бьет наверняка, ибо это положение, при широком объеме понятия возможного, неопровержимо.' В то же время этим самым он обнаруживает, как это выяснится позднее, отсут­ствие ясности понимания в отношении всех чисто логических категорий. Я мог бы уже сейчас показать ту брешь в вышепри­веденном боевом строе умозаключений, через которую злой дух зависимости пробрался в ряды свободных мыслей, но я хочу отложить это до более удобного случая, чтобы не повторяться, и перейти к содержанию чистой науки разума в том виде, как оно было сконструировано Шеллингом перед его слушателями к боль­шой потехе всех гегельянцев. Содержание это сводится к сле­дующему:

Разум есть бесконечная потенция познания. Потенция озна­чает то же, что способность (познавательная способность Канта). Как таковая она кажется лишенной всякого содержания, на самом же деле она во всяком случае таковое имеет, притом без всякого содействия, без всякого акта с ее стороны, ибо в против­ном случае она перестала бы быть потенцией, так как потенция и акт противостоят друг другу. Этим по необходимости непосред­ственным врожденным содержанием может быть только беско­нечная потенция бытия, соответствующая бесконечной потенции познания, так как всякому познанию соответствует некоторое бытие. Эта потенция бытия, эта бесконечная возможность бытия является той субстанцией, из которой мы должны выводить наши понятия. Занятие ею есть чистое, самому себе имманентное мыш­ление. Эта чистая возможность бытия не есть только простая готовность к существованию, а понятие самого бытия, нечто по своей природе вечно переходящее в понятие, или то, что стремится к переходу в бытие, сущее, которое нельзя удержать от бытия и которое поэтому переходит от мышления к бы­тию. Это — подвижная природа мышления, в силу которой оно не может свестись к простому мышлению, а мышление вынужде­но вечно переходить в бытие. Однако это не есть переход в реаль­ное бытие, а лишь логический переход. Таким образом, вместо чистой потенции появляется логически сущее. Но так как бес­конечная потенция является prius * того, что возникает в самом мышлении благодаря переходу в бытие, а только бесконечной потенции может соответствовать всякое действительное бытие, то разум обладает, в качестве неотделимого от него содержания, потенцией занять априорное положение по отношению к бытию

• — прежде, первичностью. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

и, таким образом, не прибегая к помощи опыта, постигнуть со­держание всякого действительного бытия. Все, что совершается в действительности, разум познал как логически необходимую возможность. Он не знает, существует ли мир, он только знает, что если мир существует, то он должен иметь такие-то и такие-то свойства.

То обстоятельство, что разум есть потенция, вынуждает нас, следовательно, и его содержание признать потенциальным. Бог, следовательно, не может быть непосредственно содержанием ра­зума, ибо он есть нечто действительное, а не только потенциаль­ное, возможное. В потенции бытия мы впервые открываем воз­можность перехода в бытие. Это бытие отнимает у потенции ее власть над самой собой. Прежде потенция была властна над бытием: она могла перейти в него, а также и не перейти. Теперь же она подпала под власть бытия, находится у него в подчине­нии. Это есть лишенное духовности, лишенное понятия бытие, ибо дух есть власть над бытием. Это лишенное понятия бытие не существует больше в природе, где все уже запечатлено фор­мой, но легко видеть, что этому оформленному бытию предшество­вало слепое, беспредельное бытие, которое лежит в основе как материя. Но потенция есть то свободное бесконечное, что может переходить, а также и не переходить в бытие; таким образом, две противоречивых противоположности — бытие и небытие — не ис­ключают в ней друг друга. Эта способность «также и не пере­ходить» равна первой способности «переходить в бытие», пока первая способность остается в потенции. Лишь когда непосред­ственно могущее существовать действительно переходит, вто­рое — из него исключается. Индифферентность обоих в потенции тогда прекращается, ибо теперь первая возможность исключает из себя вторую. Этой второй — возможности существования — дается способность осуществиться только через исключение первой. Подобно тому как в бесконечной потенции способность ■ перехода и способность неперехода не исключаются взаимно, они также не исключают и того, что свободно витает между бы­тием и небытием. Таким образом, мы. имеем три потенции. Первая содержит непосредственное отношение к бытию, вторая — посредственное, могущее быть лишь через исключение первой потенции. Таким образом, мы имеем: 1) тяготеющее к бытию, 2) тяготеющее к небытию, 3) свободно витающее между бытием и небытием. Перед переходом третья потенция не отличается от непосредственной потенции и только тогда станет бытием, когда будет исключена из первых двух; она может осуществиться только тогда, когда обе первые потенции перешли в бытие. Этим замыкается цепь возможностей, и внутренний организм разума

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

исчерпывается в этой совокупности потенций. Первой возмож­ностью является только та, которой может предшествовать лишь сама бесконечная потенция. Есть нечто, что, покинув сферу воз­можности, бывает только чем-нибудь одним, но до того, как оно решилось на это, остается instar omnium *, тем, что непосред­ственно предстоит, также и тем, что противостоит, противостоит другому, оказывает сопротивление призванному следовать за ним. Оставляя свое место, оно передает свою власть другому, возводя это последнее в ранг потенции. Этому другому, возведен­ному в ранг потенции, оно само подчинится как относительно несуществующее. Прежде всего выступает могущее быть в пере­ходном смысле, которое является поэтому также наиболее слу­чайным, наиболее необоснованным, тем, что может найти свое основание только в последующем, а не в предшествующем. Толь­ко подчиняясь этому последующему, будучи для него относитель­но несуществующим, оно само через это получает впервые обо­снование, становится чем-то, так как, предоставленное самому себе, оно расплылось бы в ничто. Это первое начало есть prima materia ** всякого бытия, достигающая определенности бытия только тогда, когда полагает над собой нечто высшее. Второе — могущее быть — полагается и возвышается в свою потенцию толь­ко благодаря вышеуказанному исключению первого из его невозмутимости; то, что в самом себе еще не есть могущее быть, становится теперь таковым благодаря отрицанию. Вместо пред­ставляемой им первоначальной категории не-непосредственной возможности бытия оно положено как невозмутимое, спокойное хотение, и оно по необходимости будет стремиться отрицать свое отрицание и вернуться обратно в свое невозмутимое бытие. Это может произойти только таким путем, что первое из своего абсолютного отчуждения снова приводится в состояние возмож­ности бытия. Таким образом, мы получаем высшую форму воз­можности бытия, бытие, снова сведенное к своей возможности, которое, как высшее бытие, является владеющим еамим собой бытием. Так как бесконечная потенция не исчерпывается не­посредственной возможностью бытия, то второе начало, заклю­чающееся в ней, может быть непосредственно только невозмож-. ностью бытия. Но непосредственная возможность бытия уже вышла за пределы возможности; поэтому вторая потенция может быть только непосредственной не-невозможностью бытия, со­вершенно чистым бытием, ибо только сущее не есть возможность бытия. Во всяком случае чистое бытие может быть, как бы это ни казалось противоречивым, потенцией, ибо оно не есть

* — заменой всего. Рев. •• — первая материя. Рев.

Ф. ЭНГЕЛЬС

действительное бытие, оно не перешло, подобно последнему, apotentia ad actum *, а является actus purus **. Непосредствен­ной потенцией оно, конечно, не является, но отсюда еще не следу­ет, что оно вообще не может быть потенцией. Оно должно быть отрицаемо с тем, чтобы быть осуществленным; таким образом, оно не является везде и непременно потенцией, но может стать потенцией через отрицание. До тех пор, пока непосредственно могущее быть оставалось только потенцией, оно само покоилось в чистом бытии; как только оно возвышается над потенцией, оно вытесняет чистое бытие из своего бытия, чтобы самому стать бытием. Чистое бытие, подвергщееся отрицанию как actus purus, становится, таким образом, потенцией. Оно не обладает, следовательно, никакой свободой воли, но вынуждено действо­вать, вновь отрицать свое отрицание. Таким образом, оно могло бы переходить ab actu ad potentiam *** и найти свое осуществле­ние вне себя. Первое, беспредельное бытие было то нежелаемое, та hyle****, с которой демиургу приходится бороться. Оно пола­гается с тем, чтобы немедленно быть отрицаемым второй потен­цией. На место беспредельного бытия должно явиться оформлен­ное бытие, оно должно быть обратно переведено через ряд сту­пеней в возможность бытия, становясь тогда владеющей собой и на высшей ступени самосознающей способностью. Таким об­разом, между первой и второй возможностью лежит целый ряд производных возможностей и промежуточных потенций. Они составляют уже конкретный мир. Как только полагаемая вне себя потенция целиком и без остатка снова обращена в способ­ность, во владеющую собой потенцию, сходит со сцены также и вторая потенция, так как она только для того и существует, что­бы отрицать первую, и в этом акте отрицания первой она унич­тожает самое себя как потенцию. По мере того как она преодо­левает противостоящее ей бытие, она уничтожает себя самое. Этим дело теперь ограничиться не может. Чтобы в бытии было нечто завершенное, на место всецело побежденного второй потенцией бытия должно быть положено нечто третье, чему вто­рая потенция всецело передает свою мощь. Это нечто не может быть ни чистой возможностью бытия, ни чистым бытием бытия, а только тем, что в бытии является возможностью бытия, а в воз­можности бытия является бытием; это есть противоречие между потенцией и бытием, полагаемое как тояедество, то, что свободно витает между обоими, дух — неисчерпаемый источник бытия,

* — от потенции к акту. Ред. •* — чистым актом. Ред. *** — от акта к потенции. Ред. • •*• — материя. Ред.

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

который совершенно свободен и в бытии не перестает оставаться потенцией. Это начало не может действовать непосредственно, а может только осуществиться через вторую потенцию. Так как второе начало является опосредствованием между первым и третьим началом, то это третье начало полагается благодаря преодолению первого вторым. Это третье начало, оставшееся непреодоленным в бытии, является в качестве духа могущим быть бытием и завершающим бытие, так что его вступление в бытие дает завершенное бытие. Во владеющей собой способности, в духе, природа достигает своего завершения. Эта последняя способность может также отдаться новому, сознательно вызван­ному движению и построить себе, таким образом, над природой новый интеллектуальный мир. И эта возможность должна быть исчерпана наукой, которая, таким образом, становится фило­софией природы и философией духа.

Благодаря этому процессу исключается все, что не имманент­но мышлению, все, перешедшее в бытие, и остается потенция, которой не требуется больше переходить в бытие, так как бытие находится не вне ее, а ее возможность бытия и составляет ее бытие; существо, не подчиненное больше бытию, а являющееся бытием в своей истинности, — так называемое высшее существо. Таким образом, осуществляется высший закон мышления: по­тенция и акт совмещаются в одном существе, мышление остается теперь в самом себе и остается благодаря этому свободным мыш­лением, не подчиненным больше безудержному, необходимому движению. Здесь достигнуто то, что вначале было предметом же­лания; владеющее собой понятие (ибо понятие и потенция тож­дественны), которое, так как оно является единственным в своем роде, имеет особое название и, так как оно есть то, что было изна­чально желаемым, называется идеей. Ибо кто в мышлении не интересуется результатом, чья философия не сознает своей соб­ственной задачи, тот подобен тому художнику, который стал бы малевать наугад, совершенно не думая о том, что выйдет из его работы.

Вот в общих чертах то, что сообщил нам Шеллинг о содержа­нии своей негативной философии, и этот очерк вполне достато­чен, чтобы увидеть весь фантастичный и нелогичный характер его способа мышления. Он уже неспособен больше двигаться в сфере чистой мысли даже в течение короткого времени; каждую минуту ему перебегают дорогу самые фантастические, самые причудливые призраки, так что кони его философской колесницы от испуга становятся на дыбы, и он сам сворачивает с первона­чально намеченного направления, гоняясь за этими туманными призраками. Сразу бросается в глаза, что его три потенции, если

Ф. ЭНГЕЛЬС

их свести к их голому логическому содержанию, представляют собой не что иное, как три момента гегелевского хода развития путем отрицания, только оторванные друг от друга, зафиксиро­ванные в их оторванности и подогнанные к целям «сознающей свои задачи философии». Печально видеть, как Шеллинг низ­водит мысль из ее возвышенного, чистого эфира в область чувст­венных представлений, как он срывает с ее головы корону из чистого золота и, нарядив ее в корону из золотой бумаги, за­ставляет ее, пьяную от тумана и испарений необычной романти­ческой атмосферы, бродить пошатывающейся походкой на потеху уличных мальчишек. Эти так называемые потенции не яв­ляются вовсе мыслями, это — расплывчатые фантастические образы, в которых сквозь таинственно окутывающее их облачное покрывало уже ясно вырисовываются очертания трех божествен­ных ипостасей. Мало того, они обладают уже известным самосоз­нанием: одна «тяготеет» к бытию, вторая — к небытию, третья «свободно витает» между обеими. Они «уступают друг другу место», у них разные «места», они «вытесняют» друг друга, они «противостоят» друг другу, они ведут борьбу между собой, они «стараются отрицать друг друга», они «действуют», они «стремят­ся» и т. д. Это странное превращение мысли в чувственное пред­ставление вытекает опять-таки из ошибочного понимания ге­гелевской логики. Ту могучую диалектику, ту внутреннюю движущую силу, которая, точно чувствуя моральную ответствен­ность за несовершенство и односторонность отдельных предикатов идеи, неустанно толкает их к новому развитию и возрождению до тех пор, пока они в качестве абсолютной идеи не воскрес­нут в последний раз из могилы отрицания в нетленной незапят­нанной красоте, — эту могучую диалектику Шеллинг смог понять только как самосознание отдельных категорий, между тем как она представляет собой самосознание всеобщего, мыш­ления, идеи. Язык пафоса он хочет возвысить до абсолютно-науч­ного, не показав нам предварительно чистой мыслив единствен­но подходящей для нее форме изложения. G другой стороны, он так же мало способен постигнуть идею бытия в ее совершенной абстракции, доказательством чему может служить тот факт, что он определения «бытие» и «сущее» постоянно употребляет как равнозначащие. Бытие он может мыслить только как мате­рию, как hyle, как беспорядочный хаос. К тому же мы имеем теперь уже несколько таких материй — «беспредельное бытие», «оформленное бытие», «чистое бытие», «логическое бытие», «дей­ствительное бытие», «невозмутимое бытие», а позже мы еще сверх того получим «предвечное бытие» и «противоречивое бытие». За­бавно видеть, как эти различные виды бытия сталкиваются в

ШЕЛЛИНГ И ОТКРОВЕНИЕ

вытесняют друг друга, как потенции предоставляется только на.выбор: затеряться в этой беспорядочной массе или остаться пу­стым призраком. И пусть мне не-говорят, что дело тут только в образной форме изложения; напротив, это гностически-восточ­ное бредовое мышление, представляющее себе каждое определе­ние идеи или как личность или как материю, является основа­нием всего процесса. Устраните этот способ созерцания, и все рухнет. Уже основные категории — потенция и акт — возникли в очень смутный период, и Гегель был совершенно прав, когда он выбросил из логики эти неясные определения. Шеллинг к тому же еще усугубляет путаницу, употребляя эту противопо­ложность попеременно и произвольно вместо следующих гегелев­ских определений: в-себе-бытие и для-себя-бытие, идеальность и реальность, сила и проявление, возможность и действи­тельность, и, сверх того, потенция еще остается особой, чувст­венно-сверхчувственной сущностью. Но по преимуществу, од­нако, она означает у Шеллинга возможность, и, таким образом, мы здесь имеем философию, основанную на возможности. В этом отношении Шеллинг по праву называет свою науку разума «ничего не исключающей», ибо возможно в конце концов все. Но дело заключается в том, чтобы мысль себя оправдала посред­ством своей внутренней силы к осуществлению. И поблагодарят же немцы за такую философию, которая тащит их по непрохо­димой дороге и через бесконечно скучную Сахару возможности, не давая им ничего реального для утоления голода и жажды и не приводя их ни к какой цели, а лишь туда, где реальный мир, по ее собственному утверждению, остается для разума книгой за семью печатями.

Однако возьмем на себя труд последовать за ним через ничто. Шеллинг говорит: сущность — для понятия, бытие — для позна­ния. Разум есть бесконечная потенция познания, его содержа­ние — бесконечная потенция бытия, как изложено выше. Но тут он вдруг начинает действительно познавать бесконечную потен­цию бытия посредством потенции познания. Может ли он это? Нет. Познание есть акт, акту соответствует акт, «познанию со­ответствует бытие», следовательно, предыдущему актуальному познанию соответствует актуальное, действительное бытие. Таким образом получается, что разум против воли вынужден познать действительное бытие, и, несмотря на все старания удер­жаться в открытом море возможности, мы выбрасываемся прямо на ненавистный берег действительности.

Но, возразят нам, потенция бытия познается ведь только после ее перехода, который является, конечно, логическим. Однако Шеллинг сам говорит, что логическое бытие и потенция

Ф. ЭНГЕЛЬС

бытия, понятие и потенция тождественны. Если, таким образом, потенция познания действительно переходит в акт, то потенция бытия не может удовлетвориться одним обманчивым, мнимым переходом. Раз потенция бытия не переходит действительно, то она остается потенцией, следовательно, не может познаваться разумом и, таким образом, является не «необходимым содержа­нием разума», а чем-то абсолютно неразумным.

Или Шеллинг думает назвать ту деятельность, которую разум проявляет в отношении своего объекта, не познанием, а, скажем, пониманием? Тогда разум неизбежно свелся бы к бесконечной потенции понимания, так как он в своей собствен­ной науке вообще не доходил бы до познания.

С одной стороны, Шеллинг исключает существование из числа объектов разума, с другой же стороны — он его снова включает в него вместе с познанием. Познание для него — един­ство понятия и существования, логики и эмпирии. Итак, всюду противоречия, куда бы мы ни обратились. Как же так?

Является ли разум в самом деле бесконечной потенцией познания? Является ли глаз потенцией зрения? Глаз, даже закрытый глаз, всегда видит: даже тогда, когда ему кажется, что он ничего не видит, он все же видит темноту. Только боль­ной глаз, именно излечимо-слепой, представляет потенцию зре­ния, не являясь одновременно актом, и только неразвитой или временно помутившийся разум представляет лишь потенцию познания. Но ведь представление о разуме как о потенции ка^ жется столь правдоподобным? Он действительно является потен­цией и не только возможностью, но и абсолютной силой, необ­ходимостью познания. Последняя, однако, должна проявиться, должна познавать. Разделение потенции и акта, силы и ее про­явления, есть явление только конечного, в бесконечности же потенция совпадает со своим актом, сила — со своим собствен­ным проявлением. Ибо бесконечное не терпит внутри себя про­тиворечия. Если разум является бесконечной потенцией, то он является, в силу этой бесконечности, также и бесконечным актом. Иначе пришлось бы и самую потенцию считать конечной. Это заложено также уже в непосредственном сознании. Разум, который не идет дальше потенции познания, называется неразу­мием. Только тот разум является действительным разумом, который доказывает свою состоятельность в акте познания, и только тот глаз, который действительно видит, является насто­ящим глазом. Значит, здесь противоположность между потенци­ей и актом оказывается сразу разрешимой, в конечном счете ничтожной, и это решение является триумфом гегелевской ди­алектики над ограниченностью Шеллинга, который не может

Шеллинг й откровение

справиться с этим противоречием, ибо даже там, где в идее по­тенция и акт должны совпадать, — это только утверждается, но действительный взаимный переход друг в друга этих определе­ний не раскрывается.

Но если Шеллинг скажет: разум есть понимание и, так как понятие есть потенция, он есть потенция познания, которая только тогда становится действительным познанием, когда она находит какой-нибудь реальный объект для познавания; на­против, в науке чистого разума, где разум занимается потен­цией бытия, он остается внутри потенции познания и только понимает, — в таком случае уже независимо от вышеприведен­ных рассуждений о потенции и акте всякий должен будет при­знать, что целью потенции познания может быть только переход к действительному познанию и что без этого перехода она — ни­что. Таким образом, оказывается, что содержание науки чистого разума совершенно беспредметно, пусто, бесполезно и что разум, когда он выполняет свою задачу и действительно познает, ста­новится неразумием. Если Шеллинг признает, что сущность ра­зума есть неразумие, то мне, конечно, ничего больше не остается сказать.

Вот почему Шеллинг с самого начала так запутался со сво­ими потенциями, переходами и соответствиями, что из пута­ницы логического бытия и бытия реального, от которых он хочет избавиться, он вынужден искать выход в признании со­вершенно иного пути мышления, чем его собственный. Пой­дем, однако, дальше.

Таким образом, разум должен постигнуть содержание вся­кого действительного бытия и занять по отношению к нему априорное положение; он не в состоянии доказать, что что-либо существует, а только то, что, если что-либо существует, оно дол­жно обладать такими-то и такими-то свойствами — в противо­положность утверждению Гегеля, по которому вместе с мыслью дано также и реальное существование. Но в этих положе­ниях опять полнейшая путаница. Ни Гегелю, ни кому-либо другому не приходило в голову доказывать существование какой-либо вещи, не имея для этого эмпирических предпосылок; он доказывает только необходимость существующего. Здесь Шеллинг представляет себе разум так же абстрактно, как рань­ше потенцию и акт, и поэтому вынужден приписать ему доми-ровое существование, совершенно оторванное от всякого дру­гого существования. Вывод новейшей философии, который еще встречался в прежней философии Шеллинга, по крайней мере в ее предпосылках, и который лишь Фейербах со всей остротой довел до сознания, состоит в том, что разум может

Ф. ЭНГЕЛЬС

существовать только как дух, а дух может существовать только внутри и вместе с природой, а не так, что он в совершенной изо­лированности от всей природы, бог весть где, живет какой-то обособленной жизнью. Это признает и Шеллинг, когда он уста­навливает как цель индивидуального бессмертия не освобож­дение духа от природы, а как раз надлежащее равновесие обоих; также, когда он далее говорит о Христе, что он не растворился во вселенной, а как человек вознесся одесную бога. (Следова­тельно, остальные две божественные личности все же раствори­лись во вселенной?) Но раз существует разум, то его собствен­ное существование является доказательством существования природы. Следовательно, существует необходимость, в силу которой потенция бытия должна немедленно переходить в акт бытия. Или же будем исходить из совершенно обыденного по­ложения, понятного также и без Фейербаха и Гегеля: до тех пор, пока абстрагируются от всякого существования, о нем вообще не может быть речи. Если же делают исходным нечто существующее, то можно от него, без сомнения, совершать пе­реход к другим вещам, которые, в случае правильности всех умозаключений, должны также существовать. Если существо­вание предпосылок признается, то существование следствий является само собой разумеющимся. Но основой всякой фило­софии является существование разума. Это существование до­казано его деятельностью (cogito, ergo sum *). Если, таким об­разом, исходят от него как от существующего, то отсюда само собой следует существование всех его последствий. Что суще­ствование разума является предпосылкой, — этого не отрицал еще ни один философ. Если Шеллинг все же не хочет признать этой предпосылки, то пусть он оставит философию в покое. Таким образом, Гегель, без сомнения, мог доказать существо­вание природы, т. е. доказать, что она является необходимым следствием существования разума. Шеллинг, исповедующий абстрактную и не имеющую силы имманентность мышления, забывает, однако, что самоочевидной основой всех его операций является существование разума. Он выставляет смешное тре­бование, чтобы действительный разум имел недействительные, только логические результаты, чтобы действительная яблоня приносила только логические, потенциальные яблоки. Такую яблоню обыкновенно называют бесплодной. Шеллинг же ска­зал бы: бесконечная потенция яблони.

Если, таким образом, гегелевские категории называют не только прообразами, по которым созданы вещи этого мира,