Генрих Маркс — Карлу Марксу в Берлин

Трир, 16 сентября 1837 г. Милый Карл!

Твое последнее письмо, которое мы получили примерно дней восемь назад, позволяет рассчитывать, что вскоре последует его более пространное продолжение, и я охотно подождал бы, чтобы получить полное представление. Но тебе, наверно,

ПРИЛОЖЕНИЯ

трудно так долго ждать ответа, тем более, что дело касается плана, от которого, быть может, зависят твои ближайшие шаги.

Ты знаешь меня, милый Карл: я не упрям и не склонен к предубеждениям. Какую именно научную карьеру ты из­берешь, мне, в сущности, все равно. Но выберешь ли ты именно то, к чему у тебя призвание, этот вопрос меня, конечно, тревожит. Сначала мы думали об обычных вещах. Но такая карьера тебя, по-видимому, не прельщает. Поэтому, признаюсь, соблазненный твоими столь рано созревшими взглядами, я выразил одобрение, когда ты избрал своей целью научную деятельность, будь то в области права или философии, — скорее, как мне казалось, в области последней. Трудности, сопутствующие этой карьере, мне достаточно известны: я познакомился с ними, когда в по­следнее время имел возможность часто встречаться в Эмсе с одним профессором из Бонна. С другой стороны, нельзя не признать, что человек, уверенный в себе, мог бы играть в Бонне крупную роль в качестве профессора права. К тому же из Берлина легче получить направление в Бонн, конечно, при некоторой протекции. Эту протекцию тебе должна была бы дать поэзия. Но даже, если тебе повезет, на это нужно несколько лет, а твое особое положение вынуждает тебя торо­питься...

Подойдем к вопросу с другой стороны (а важно помнить, что при хорошем классическом образовании получение про­фессуры всегда может оставаться конечной целью). Способст­вует ли практическая деятельность столь быстрому продви­жению? Как правило, — нет, и это слишком хорошо доказывает­ся опытом. Протекция и здесь играет очень большую роль. Без нее ты не сможешь жаловаться, если спустя несколько лет после окончания учения, станешь ассесором не на жаловании и останешься ассесором в течение долгого времени. Но и при самых строгих нравственных устоях и взыскательности по­зволительно снискать себе протекцию собственными достоинст­вами. Такой покровитель, убежденный в высоких деловых качествах своего протеже, добросовестно опекает и продвигает его. Дары, которыми наделила тебя природа, весьма способ­ствуют этому. Наилучшее применение дарований — это уже твое личное дело. Третьему лицу тем более трудно судить об этом, что в подобных случаях необходимо принимать во вни­мание индивидуальные особенности. Тебе необходимо, за что бы ты ни взялся, — рассматривать дело с этой точки зрения, взвесить все, так как тебе надо торопиться, — это чувствуешь ты сам, и это чувствую я.

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ, 16 СЕНТЯБРЯ 1837 г. 631

В некотором отношении это, конечно, неприятно, но ведь и самая прекрасная картина имеет свои теневые стороны, и здесь важно уметь смиряться с неизбежным. Впрочем, это смирение зиждется на столь светлых качествах, настолько порождено собственной волей, — волей, которой руководят сердце и разум, — что его следует рассматривать скорее как наслаждение, а не как жертву.

Но вернусь к твоему вопросу: что тебе посоветовать? В связи с твоим планом театральной критики я должен прежде всего признаться, что я в этом деле не особенно компетентен. Драма­тургическая критика требует большой затраты времени и боль­шой осмотрительности. Если иметь в виду искусство, то такая деятельность в наше время, быть может, принадлежит к числу достойнейших. С точки зрения славы, она может проложить путь к диплому ученого.

Как ее примут? Полагаю, что скорее враждебно, чем добро­желательно. Насколько я знаю, путь превосходного ученого Лессинга не очень-то был усыпан розами. Он жил и умер бед­ным библиотекарем.

Даст ли тебе эта деятельность материальные преимущества? Этот вопрос связан с предыдущим, и я не в состоянии дать категорического ответа. Я по-прежнему считаю, что отдельные превосходные работы, хорошая поэма, талантливая трагедия или комедия лучше послужат твоей цели. — Но ты сам про­кладываешь свой путь и хочешь следовать по нему и дальше. Я могу только молить небо, чтобы ты каким-нибудь образом как можно скорее достиг поставленной цели.

Хочу сказать тебе еще только одно. Если ты после трех лет учения ничего больше не требуешь из дому и из-за этого при­нужден заняться чем-то таким, что тебе может пойти во вред, то лучше не искушай судьбу. Каких бы жертв мне это ни стоило, я скорее предпочту пойти на них, чем повредить твоей карьере. Если же ты сумеешь сделать это разумно и без ущерба для твоей карьеры, то, конечно, это будет для меня большим облег­чением. Ведь со времени разделения суда и в связи с растущей активностью молодых людей мои доходы сократились пропор­ционально увеличению расходов. Но, как я уже сказал, это соображение не должно служить помехой.

Коль скоро ты возвращаешься на путь практической дея­тельности, то почему ты ничего не говоришь о камералистике? Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что поэзия и лите­ратура скорее найдут себе покровителей в административной сфере, чем среди юристов, и поющий регирунгсрат представ­ляется мне более естественным, нежели поющий судья. Да и,

ПРИЛОЖЕНИЯ

по сути дела, разве камералистика не есть именно то, что тебе необходимо как настоящему юристу, наряду с естественными науками? Последними ни в коем случае не пренебрегай, это было бы непростительно.

Ты сам в состоянии извлечь урок из своего положения, и как раз та сторона существования, на которую ты в нормаль­ных условиях еще долго не обращал бы внимания, становится для тебя буквально вопросом жизни. Поэтому тебе придется поразмыслить, проверить себя и начать действовать. Я ни­сколько не боюсь, что эти, хотя и неприятные, соображения толкнут тебя к низким, раболепным поступкам. Несмотря на мою седую голову, несколько удрученное состояние духа и заботы, я продолжал бы бороться и презирать низости. Тебе же, богато одаренному от природы, с твоими непочатыми силами это должно казаться невозможным. Но гордой юности в расцвете сил может показаться унижением то, что настой­чиво диктуется разумом и долгом по отношению к самому себе, особенно же по отношению к лицам, заботу о благе которых ты почитаешь своей обязанностью. Конечно, желать, чтобы человек в 19 лет был умудрен жизненным опытом, это значило бы требовать слишком много. Но тот, кто в 19 лет...

Твоего последнего письма я не показал Вестфаленам. Эти очень хорошие люди — люди особого склада. Все подвергается у них такому многократному и непрестанному обсуждению, что лучше, насколько возможно, не давать им для этого повода. Так как твои занятия в этом году остаются прежними, то не­зачем давать им пищу для новых фантазий.

Женни еще нет здесь, но она скоро приедет. То, что она тебе не пишет, это ребячество и упрямство, иначе и не назовешь. Что она любит тебя самоотверженной любовью, это вне всяких сомнений, и она была близка к тому, чтобы засвидетельство­вать это своей смертью.

Ей пришла в голову мысль, что писать не нужно, или какая-то другая смутная мысль, — ведь в ней есть что-то гениальное. Но какое это все имеет отношение к делу? Ты можешь быть уверен, — я в этом убежден (а ты знаешь, что я не легковерен), что даже князь не в состоянии отнять ее у тебя. Она привязана к тебе всей душой и, — ты не должен забывать об этом, — в ее годы она приносит тебе жертву, на которую обыкновенные девушки, конечно, не были бы способны. Если ей пришла в голову мысль, что она не хочет или не может писать тебе, то, ради бога, не придавай этому значения. Ведь это, по сути дела, только внешний знак, без которого можно обойтись, если ты уверен в главном. Я поговорю с ней об