Каковы осо­бенности языка послепушкинской поры?

Основные языковые явления в произведениях традиций в произведе­ниях М.Ю.Лермонтова, Н.В. Гоголя, И.А.Гончарова?

Литература:

1. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII - XIX вв. - М., 1986.

2. Ковалевская Е.Г. История русского литературного языка. - М., 1989.

3. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка. - М., 1975.

4. Львова И.С. История русского литературного языка: Тексты лекций. -Ташкент: ТГПУ, 2001.

5. Львова И.С., Хегай В.М., Шим Л.В. История русского литературного языка (конец XIX - XX вв.).

6. Е.Ш. Мирочник, А.Г. Шереметьева История русского литературного языка (XI – начало XIX в).

 

1. Мещерский НА. История русского литературного языка. -Л., 1990.
2. Судавичене Л.В., Сердобинцев Н.Я., Кадькалов Ю.Г. История русского литературного языка. Л., 1993.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ.

 

 

РАЗВИТИЕ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в. (до 1890-х годов)

Становление стилей русского национального литературного языка во второй половине XIX в. происходит на основе самого широкого общедемократического движения против крепостничества и его пережитков. В борьбе, с различной степенью интенсивности и с отличающимися друг от друга непосредственными целями, участвуют все прогрессивные русские люди, настроение которых, выражают и писатели-реалисты, и деятели революционно-демократической публицистики. Совместное участие в развитии и обогащении русского литературного языка данной эпохи писателей и публицистов, принадлежащих к различным политическим лагерям, но в равной степени содействовавших тому, чтобы русский язык стал действительно “великим и могучим”, отметил В. И. Ленин. В статье “Нужен ли обязательный государственный язык?” в январе 1914 г., отвечая российским либералам, помогавшим правительству и черносотенцам подавлять угнетенные народности России, Ленин писал: “Мы лучше вас знаем, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского— велик и могуч”.

В этом высказывании В. И. Ленина, весьма важном для истории русского литературного языка XIX в., существенны две вещи. Во-первых, то, что Ленин, перечисляя имена деятелей русской культуры, способствовавших развитию русского языка, называет как писателей, так и публицистов. Во-вторых, он упоминает представителей как либерально-дворянского,, так и революционно-демократического крыла русского освободительного движения. Хотя мы хорошо знаем, что В. И. Ленин всегда подчеркивал в своих трудах коренное различие между этими направлениями в политике и выдвинул учение о двух культурах внутри каждой буржуазной национальной культуры,, в данном случае он такого различия не делает. Отсюда следует, что развитию литературного языка, общего для всей нации, одинаково содействовали прогрессивные деятели всех политических направлений, независимо от расхождения их между собою по многим кардинальным вопросам. Это положение лишний раз доказывает правильность диалектико-материалистического тезиса о единстве общенационального языка на всех этапах общественного развития.

Однако, исходя из данного тезиса и признавая единство общенационального языка, мы вместе с тем не можем зарывать о том, что язык, будучи средством общественного развития и борьбы, одновременно является и объектом горячей общественной борьбы за гегемонию в языковом развития. И в эпоху вполне сформировавшейся буржуазной нации происходит обостренная общественная борьба между силами прогресса и сторонниками реакции за то, чьи социальные воззрения будет выражать официально нормированный и регламентированный литературный язык.

В обостренном противоборстве участвуют в одном лагере прогрессивные деятели культуры, в другом— царские чиновники, составляющие бюрократические циркуляры, и. поддерживающие их буржуазные дельцы— адвокаты и журналисты.

Отражения этой борьбы нередко можно встретить на страницах беллетристики и публицистики данного периода. Так, в “Дневнике писателя” Ф. М. Достоевского мы находим ироническую характеристику официально-делового стиля в выступлениях тогдашних буржуазных публицистов: “Кто-то уверял нас, что если теперь иному критику захочется писать, то он не скажет "принеси воды", а скажет, наверно, что-то в таком роде: принеси то существенное начало овлажнеиия, которое послужит к размягчению более твердых элементов, отложившихся в моем желудке. Эта шутка отчасти похожа на правду.

В журнально-публицистической (официозного направления), в официально-деловой и в научной речи этого периода наблюдается стремление развивать своеобразную манеру искусственно-книжного, перифрастического, синтаксически запутанного (и потому трудного для понимания народу) изложения мыслей и чувств. Между словом и смыслом как бы воздвигается искусственная преграда условно-описательных изобразительных приемов. В. В. Виноградов отмечает, что такого рода “литературность” выражения иногда становилась типичной не только для книжно-публицистической речи, но и для официально-бытовой риторики. В его работе приводятся пример из воспоминаний известного общественного деятеля, юриста.А. Ф. Кони, который изображает адвоката, такими словами определяющего драку: “Драка есть такое состояние, субъект которого, выходя из границ объективности, совершает, вторжение в область охраняемых государством объективных прав личности, стремясь нарушить целость ее физических покровов повторным нарушением таковых прав. Если одного из этих элементов нет налицо, то мы не имеем юридического права видеть во взаимной коллизии субстанцию драки”. Не менее характерны в данном отношении и законодательные материалы тех лет П. С. Пороховщиков (П. Сергеич) приводит такие примечательные строки из правительственного циркуляра того времени: “Между преступными по службе деяниями и служебными провинностями усматривается существенное различие, обусловливаемое тем, что дисциплинарная ответственность служащих есть последствие самостоятельного, независимо от преступности или непреступности данного деяния, нарушения особых, вытекающих из служебно-подчиненных отношений обязанностей, к которым принадлежит также соблюдение достоинства власти во внеслужебной деятельности служащих” и комментирует стиль документа следующим образом: “В этом отрывке встречается только одно нерусское слово; тем не менее, это настоящая китайская грамота. В русском переводе это можно изложить так: “служебные провинности, в отличие от служебных преступлений, заключаются в нарушении обязанностей служебной подчиненности или несоблюдении достоинства власти вне службы; за эти провинности устанавливается, дисциплинарная ответственность”. В подлиннике 47 слов, в переложении—26, т. е. почти вдвое меньше”.

Когда читаешь документы, подобные приведенному, невольно приходит на память статья В. И. Ленина “Борьба с голодающими” (1903 г.), где анализируется стиль циркуляра, выпущенного царским министром Сипягиным. Ленин с горечью отмечает: “...Циркуляр... на девять десятых... наполнен обычным казенным пустословием. Разжевывание вещей давным-давно известных и сотни раз повторенных даже в “Своде законов”, хождение кругом да около, расписывание подробностей китайского церемониала сношений “между мандаринами, великолепный канцелярский стиль с периодами в 3.6 строк и с “речениями”, от которых больно становится за родную русскую речь...”.

Против, подобного казенно-официального языка единодушно возвышали свой голос передовые русские писатели. Так, Л. Н. Толстой в письме к Ф. Ф. Тищенкр. заявлял: “Я знаю по опыту, что вещи, писанные простым русским, а не литературным слогом, несравненна, понятнее простому читателю, т. е. большинству русских, людей. Выраженные простой речью, никакие оттенки не пропадают для читателя, между тем как то же. самое, изложенное литературным языком, пропускается мимо ушей и вызывает даже в простом читателе или слушателе томительное, удручающее впечатление... Эта искусственная литературная речь употребляется только в книгах, и в письмах (по скверной привычке). По скверной же привычке она проникает в разговоры между людьми так называемыми образованными, но обрывается и становится менее выдержанной в литературном отношении, чем живее интерес разговора”. Испытывая органическое отвращение к шаблонам фельетонно-газетной фразеологии, Л.Н. Толстой писал в 1884 г.: “Пусть будет язык Карамзина, Филарета, попа Аввакума, только не наш газетный” Подобные же суждения находим у Н. С. Лескова: “Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас; мало художников слова, т. е. владеющих живой не литературной речью”.Против дидактико-публициститеских форм речи, и против смешения их с речью художественной выступал также А. Ф. Писемский и многие другие писателя. Все это, свидетельствует о том, что во второй половине XIX в. обостряется процесс столкновений разных стилистических систем в национальном литературном русском языке и, что язык продолжает совершенствоваться и шлифоваться, сближаясь с разговорной речью народных масс.

В предшествующей главе было показано, что к середине XIX в. публицистический стиль постепенно занимает господствующее положение, которое до первой половины этого века было свойственно стилю художественной литературы. Это, однако, не означает, что литературно-художественный стиль вовсе устраняется из процесса развития и обогащения русского литературного языка. Он продолжает расти и крепнуть от десятилетия к десятилетию, тесно взаимодействуя с публицистическим и научным стилями. Ярким примером такого взаимодействия может служить роман Л. Н. Толстого “Война и мир”, на страницах которого немало отступлений философского и даже математического характера.

Что же касается самого публицистического стиля русского литературного языка, то он, как справедливо было отмечено специалистами, формируется при ведущей роли в его развитии революционно-демократической публицистики. Именно она прокладывала новые пути, пропагандировала новые идеи, отличалась боевым, наступательным характером, смелостью, новизной, оригинальностью. Благодаря этой публицистике в русском интеллигентском словоупотреблении, начиная с 40-х годов закрепляется слово прогресс, по царскому распоряжению запрещенное к употреблению “в официальных бумагах”. В те же годы укореняется слово среда в значении окружающее общество, социальное окружение, обстановка (ср. фр. milieu). Появляется выражение среда заела, заеден средою (ср. в балладе А. К. Толстого “Поток-богатырь”)

Для публицистики Н. А. Добролюбова характерными можно признать такие слова ивыражения, как “свобода языка, внезапно разрешившаяся, называется теперь гласностью” (“Мысли светского человека”, 1859 г.); “нет инициативы в характере”, “субъект человеческой породы,... экземпляр” (“Благонамеренность и деятельность”, 1860 г); “начала общественной жизни” (“Непостижимая странность”, 1860 г.); “Говорильня”—в значении парламент (“Из Турина”, 1861 г.); “... исполнен скептицизма”, ||3лой дух какой-то нам предстал || И новым именем || Святыню нашу запятнал” (“Свисток”, 1861 г., № 6); “принцип невмешательства (поп intervention)”, “какой обширный горизонт (quel vaste horizon) открывается для политической мудрости” (“Письма благонамеренного француза”, 1861 г.) и др. Отметим еще такие слова и выражения, возникшие сначала в языке революционно-демократической публицистики, но быстро привившиеся в широком интеллигентском словоупотреблеиии: гуманность, эмансипация, начала (в смысле принципы), миропонимание, направление (в смысле политическое направление), почва (отсюда беспочвенность, беспочвенный), тенденция, вопрос (в значении проблема, задача — женский вопрос, крестьянский вопрос, восточный вопрос и т. п.), средостение (как эвфемизм для понятия “бюрократия”), свистопляска и мн. др. Эти и подобные выражения распространялись через сферу журнально- и газетно-публицистической речи.

Говоря о развитии стиля революционно-демократической публицистики в указанные годы, нельзя забывать о тяжелейшем гнете царской цензуры. Стремление литераторов донести до народа правду, минуя цензурные рогатки, привело к образованию особых приемов иносказания, так называемого эзоповского языка. В. И. Ленин сопровождает это понятие эпитетом проклятый, напоминая, что к нему “царизм заставлял прибегать всех революционеров, когда они брали в руки перо для "легального" произведения”.

Общественные условия, в которых складывались речевые выразительные средства революционно-демократической публицистики, коренным образом отличались от тех, которыми пользовалась официальная и примыкавшая к ней буржуазная публицистика. Видный публицист некрасовского “Современника” М. А. Антонович в полемике со славянофильской газетой “День”, издававшейся И. С. Аксаковым, писал по поводу “жалкой свободы слова”,, предоставлявшейся тогда легальными изданиями: “Эта жалкая свобода оставлять пустые пробелы на месте запрещенных статей была прерогативой и привилегией одного только "Дня" потому что другие журналы не имели права печатать даже несколько точек взамен запрещенных цензурой мест”.

Чтобы понять эти общественные условия, следует рассмотреть цензурные изъятия, которые производились в статьях Н. А. Добролюбова или М. Е. Салтыкова-Щедрина в “Современнике”. Устранялись из текстов революционно-демократической публицистики слова и выражения актуальные и злободневные в идеологическом отношении,, например такие, как конституция, убеждения, право, освобождение человеческой личности и др. Из статьи Добролюбова о крепостном праве было убрано выражение снимаются оковы, совершенно недопустимыми были выражения свобода слова, гласное выражение идей.

Своеобразны и замены, к которым был вынужден прибегать сам Добролюбов. Вместо тупоумие администраторов он должен был написать замечательная скудость сообразительности; вместо донос—то, что рифмуется с носом, вместо грамотные негодяи — господа и т. п.

Однако несмотря на все препятствия и преграды, которыми царское правительство стремилось зажимать в тиски революционно-демократическую публицистику, она не сдавалась и двоим развитием способствовала тому, что русский литературный язык во второй половине XIX в. органически впитал в себя все ее достижения и оказался способным выражать необъятное количество самых различных идей, мыслей и переживаний простых русских людей.

Взаимодействие между публицистическим стилем и стилем художественной литературы на данном этапе развития языка заключается, наряду с прочим, и в том, что в общелитературном словоупотреблении прочно закрепляются многие меткие и образные крылатые выражения, восходящие к творчеству самых различных и разностильных художников русского слова: вещественные знаки невещественных отношений (И. А. Гончаров “Обыкновенная история”), жалкие слова (выражение Захара, слуги Обломова), Обломов (о ленивом сибарите), обломовщина (Н. А. Добролюбов); ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же (слова Расплюева из “Свадьбы Кречинского” А. В. Сухово-Кобылина); как дошла ты до жизни такой? (Н. А. Некрасов “Убогая и нарядная”); вот приедет барин-барин нас рассудит (Н. А. Некрасов “Забытая деревня”); белая арапия (выражение свахи из комедии А. Н. Островского “Праздничный сой до обеда”); мысль изреченная есть ложь (Ф. И. Тютчев); бытовое явление (В. Г. Короленко) и мн. др.

Таким образом, от десятилетия к десятилетию образовывалась и совершенствовалась, при активном взаимодействии речевых элементов, принадлежащих к разным функциональным стилям, система “классического”, “образцового” русского литературного языка в период, который В. И. Ленин с полным основанием назвал временем “от Пушкина до Горького”, и это касается всех уровней этой системы: грамматического, лексико-фразеологического и стилистического.

 

РАЗВИТИЕ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в. (до 1890-х годов)

Становление стилей русского национального литературного языка во второй половине XIX в. происходит на основе самого широкого общедемократического движения против крепостничества и его пережитков. В борьбе, с различной степенью интенсивности и с отличающимися друг от друга непосредственными целями, участвуют все прогрессивные русские люди, настроение которых, выражают и писатели-реалисты, и деятели революционно-демократической публицистики. Совместное участие в развитии и обогащении русского литературного языка данной эпохи писателей и публицистов, принадлежащих к различным политическим лагерям, но в равной степени содействовавших тому, чтобы русский язык стал действительно “великим и могучим”, отметил В. И. Ленин. В статье “Нужен ли обязательный государственный язык?” в январе 1914 г., отвечая российским либералам, помогавшим правительству и черносотенцам подавлять угнетенные народности России, Ленин писал: “Мы лучше вас знаем, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского— велик и могуч”.

В этом высказывании В. И. Ленина, весьма важном для истории русского литературного языка XIX в., существенны две вещи. Во-первых, то, что Ленин, перечисляя имена деятелей русской культуры, способствовавших развитию русского языка, называет как писателей, так и публицистов. Во-вторых, он упоминает представителей как либерально-дворянского,, так и революционно-демократического крыла русского освободительного движения. Хотя мы хорошо знаем, что В. И. Ленин всегда подчеркивал в своих трудах коренное различие между этими направлениями в политике и выдвинул учение о двух культурах внутри каждой буржуазной национальной культуры,, в данном случае он такого различия не делает. Отсюда следует, что развитию литературного языка, общего для всей нации, одинаково содействовали прогрессивные деятели всех политических направлений, независимо от расхождения их между собою по многим кардинальным вопросам. Это положение лишний раз доказывает правильность диалектико-материалистического тезиса о единстве общенационального языка на всех этапах общественного развития.

Однако, исходя из данного тезиса и признавая единство общенационального языка, мы вместе с тем не можем зарывать о том, что язык, будучи средством общественного развития и борьбы, одновременно является и объектом горячей общественной борьбы за гегемонию в языковом развития. И в эпоху вполне сформировавшейся буржуазной нации происходит обостренная общественная борьба между силами прогресса и сторонниками реакции за то, чьи социальные воззрения будет выражать официально нормированный и регламентированный литературный язык.

В обостренном противоборстве участвуют в одном лагере прогрессивные деятели культуры, в другом— царские чиновники, составляющие бюрократические циркуляры, и. поддерживающие их буржуазные дельцы— адвокаты и журналисты.

Отражения этой борьбы нередко можно встретить на страницах беллетристики и публицистики данного периода. Так, в “Дневнике писателя” Ф. М. Достоевского мы находим ироническую характеристику официально-делового стиля в выступлениях тогдашних буржуазных публицистов: “Кто-то уверял нас, что если теперь иному критику захочется писать, то он не скажет "принеси воды", а скажет, наверно, что-то в таком роде: принеси то существенное начало овлажнеиия, которое послужит к размягчению более твердых элементов, отложившихся в моем желудке. Эта шутка отчасти похожа на правду.

В журнально-публицистической (официозного направления), в официально-деловой и в научной речи этого периода наблюдается стремление развивать своеобразную манеру искусственно-книжного, перифрастического, синтаксически запутанного (и потому трудного для понимания народу) изложения мыслей и чувств. Между словом и смыслом как бы воздвигается искусственная преграда условно-описательных изобразительных приемов. В. В. Виноградов отмечает, что такого рода “литературность” выражения иногда становилась типичной не только для книжно-публицистической речи, но и для официально-бытовой риторики. В его работе приводятся пример из воспоминаний известного общественного деятеля, юриста.А. Ф. Кони, который изображает адвоката, такими словами определяющего драку: “Драка есть такое состояние, субъект которого, выходя из границ объективности, совершает, вторжение в область охраняемых государством объективных прав личности, стремясь нарушить целость ее физических покровов повторным нарушением таковых прав. Если одного из этих элементов нет налицо, то мы не имеем юридического права видеть во взаимной коллизии субстанцию драки”. Не менее характерны в данном отношении и законодательные материалы тех лет П. С. Пороховщиков (П. Сергеич) приводит такие примечательные строки из правительственного циркуляра того времени: “Между преступными по службе деяниями и служебными провинностями усматривается существенное различие, обусловливаемое тем, что дисциплинарная ответственность служащих есть последствие самостоятельного, независимо от преступности или непреступности данного деяния, нарушения особых, вытекающих из служебно-подчиненных отношений обязанностей, к которым принадлежит также соблюдение достоинства власти во внеслужебной деятельности служащих” и комментирует стиль документа следующим образом: “В этом отрывке встречается только одно нерусское слово; тем не менее, это настоящая китайская грамота. В русском переводе это можно изложить так: “служебные провинности, в отличие от служебных преступлений, заключаются в нарушении обязанностей служебной подчиненности или несоблюдении достоинства власти вне службы; за эти провинности устанавливается, дисциплинарная ответственность”. В подлиннике 47 слов, в переложении—26, т. е. почти вдвое меньше”.

Когда читаешь документы, подобные приведенному, невольно приходит на память статья В. И. Ленина “Борьба с голодающими” (1903 г.), где анализируется стиль циркуляра, выпущенного царским министром Сипягиным. Ленин с горечью отмечает: “...Циркуляр... на девять десятых... наполнен обычным казенным пустословием. Разжевывание вещей давным-давно известных и сотни раз повторенных даже в “Своде законов”, хождение кругом да около, расписывание подробностей китайского церемониала сношений “между мандаринами, великолепный канцелярский стиль с периодами в 3.6 строк и с “речениями”, от которых больно становится за родную русскую речь...”.

Против, подобного казенно-официального языка единодушно возвышали свой голос передовые русские писатели. Так, Л. Н. Толстой в письме к Ф. Ф. Тищенкр. заявлял: “Я знаю по опыту, что вещи, писанные простым русским, а не литературным слогом, несравненна, понятнее простому читателю, т. е. большинству русских, людей. Выраженные простой речью, никакие оттенки не пропадают для читателя, между тем как то же. самое, изложенное литературным языком, пропускается мимо ушей и вызывает даже в простом читателе или слушателе томительное, удручающее впечатление... Эта искусственная литературная речь употребляется только в книгах, и в письмах (по скверной привычке). По скверной же привычке она проникает в разговоры между людьми так называемыми образованными, но обрывается и становится менее выдержанной в литературном отношении, чем живее интерес разговора”. Испытывая органическое отвращение к шаблонам фельетонно-газетной фразеологии, Л.Н. Толстой писал в 1884 г.: “Пусть будет язык Карамзина, Филарета, попа Аввакума, только не наш газетный” Подобные же суждения находим у Н. С. Лескова: “Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас; мало художников слова, т. е. владеющих живой не литературной речью”.Против дидактико-публициститеских форм речи, и против смешения их с речью художественной выступал также А. Ф. Писемский и многие другие писателя. Все это, свидетельствует о том, что во второй половине XIX в. обостряется процесс столкновений разных стилистических систем в национальном литературном русском языке и, что язык продолжает совершенствоваться и шлифоваться, сближаясь с разговорной речью народных масс.

В предшествующей главе было показано, что к середине XIX в. публицистический стиль постепенно занимает господствующее положение, которое до первой половины этого века было свойственно стилю художественной литературы. Это, однако, не означает, что литературно-художественный стиль вовсе устраняется из процесса развития и обогащения русского литературного языка. Он продолжает расти и крепнуть от десятилетия к десятилетию, тесно взаимодействуя с публицистическим и научным стилями. Ярким примером такого взаимодействия может служить роман Л. Н. Толстого “Война и мир”, на страницах которого немало отступлений философского и даже математического характера.

Что же касается самого публицистического стиля русского литературного языка, то он, как справедливо было отмечено специалистами, формируется при ведущей роли в его развитии революционно-демократической публицистики. Именно она прокладывала новые пути, пропагандировала новые идеи, отличалась боевым, наступательным характером, смелостью, новизной, оригинальностью. Благодаря этой публицистике в русском интеллигентском словоупотреблении, начиная с 40-х годов закрепляется слово прогресс, по царскому распоряжению запрещенное к употреблению “в официальных бумагах”. В те же годы укореняется слово среда в значении окружающее общество, социальное окружение, обстановка (ср. фр. milieu). Появляется выражение среда заела, заеден средою (ср. в балладе А. К. Толстого “Поток-богатырь”)

Для публицистики Н. А. Добролюбова характерными можно признать такие слова ивыражения, как “свобода языка, внезапно разрешившаяся, называется теперь гласностью” (“Мысли светского человека”, 1859 г.); “нет инициативы в характере”, “субъект человеческой породы,... экземпляр” (“Благонамеренность и деятельность”, 1860 г); “начала общественной жизни” (“Непостижимая странность”, 1860 г.); “Говорильня”—в значении парламент (“Из Турина”, 1861 г.); “... исполнен скептицизма”, ||3лой дух какой-то нам предстал || И новым именем || Святыню нашу запятнал” (“Свисток”, 1861 г., № 6); “принцип невмешательства (поп intervention)”, “какой обширный горизонт (quel vaste horizon) открывается для политической мудрости” (“Письма благонамеренного француза”, 1861 г.) и др. Отметим еще такие слова и выражения, возникшие сначала в языке революционно-демократической публицистики, но быстро привившиеся в широком интеллигентском словоупотреблеиии: гуманность, эмансипация, начала (в смысле принципы), миропонимание, направление (в смысле политическое направление), почва (отсюда беспочвенность, беспочвенный), тенденция, вопрос (в значении проблема, задача — женский вопрос, крестьянский вопрос, восточный вопрос и т. п.), средостение (как эвфемизм для понятия “бюрократия”), свистопляска и мн. др. Эти и подобные выражения распространялись через сферу журнально- и газетно-публицистической речи.

Говоря о развитии стиля революционно-демократической публицистики в указанные годы, нельзя забывать о тяжелейшем гнете царской цензуры. Стремление литераторов донести до народа правду, минуя цензурные рогатки, привело к образованию особых приемов иносказания, так называемого эзоповского языка. В. И. Ленин сопровождает это понятие эпитетом проклятый, напоминая, что к нему “царизм заставлял прибегать всех революционеров, когда они брали в руки перо для "легального" произведения”.

Общественные условия, в которых складывались речевые выразительные средства революционно-демократической публицистики, коренным образом отличались от тех, которыми пользовалась официальная и примыкавшая к ней буржуазная публицистика. Видный публицист некрасовского “Современника” М. А. Антонович в полемике со славянофильской газетой “День”, издававшейся И. С. Аксаковым, писал по поводу “жалкой свободы слова”,, предоставлявшейся тогда легальными изданиями: “Эта жалкая свобода оставлять пустые пробелы на месте запрещенных статей была прерогативой и привилегией одного только "Дня" потому что другие журналы не имели права печатать даже несколько точек взамен запрещенных цензурой мест”.

Чтобы понять эти общественные условия, следует рассмотреть цензурные изъятия, которые производились в статьях Н. А. Добролюбова или М. Е. Салтыкова-Щедрина в “Современнике”. Устранялись из текстов революционно-демократической публицистики слова и выражения актуальные и злободневные в идеологическом отношении,, например такие, как конституция, убеждения, право, освобождение человеческой личности и др. Из статьи Добролюбова о крепостном праве было убрано выражение снимаются оковы, совершенно недопустимыми были выражения свобода слова, гласное выражение идей.

Своеобразны и замены, к которым был вынужден прибегать сам Добролюбов. Вместо тупоумие администраторов он должен был написать замечательная скудость сообразительности; вместо донос—то, что рифмуется с носом, вместо грамотные негодяи — господа и т. п.

Однако несмотря на все препятствия и преграды, которыми царское правительство стремилось зажимать в тиски революционно-демократическую публицистику, она не сдавалась и двоим развитием способствовала тому, что русский литературный язык во второй половине XIX в. органически впитал в себя все ее достижения и оказался способным выражать необъятное количество самых различных идей, мыслей и переживаний простых русских людей.

Взаимодействие между публицистическим стилем и стилем художественной литературы на данном этапе развития языка заключается, наряду с прочим, и в том, что в общелитературном словоупотреблении прочно закрепляются многие меткие и образные крылатые выражения, восходящие к творчеству самых различных и разностильных художников русского слова: вещественные знаки невещественных отношений (И. А. Гончаров “Обыкновенная история”), жалкие слова (выражение Захара, слуги Обломова), Обломов (о ленивом сибарите), обломовщина (Н. А. Добролюбов); ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же (слова Расплюева из “Свадьбы Кречинского” А. В. Сухово-Кобылина); как дошла ты до жизни такой? (Н. А. Некрасов “Убогая и нарядная”); вот приедет барин-барин нас рассудит (Н. А. Некрасов “Забытая деревня”); белая арапия (выражение свахи из комедии А. Н. Островского “Праздничный сой до обеда”); мысль изреченная есть ложь (Ф. И. Тютчев); бытовое явление (В. Г. Короленко) и мн. др.

Таким образом, от десятилетия к десятилетию образовывалась и совершенствовалась, при активном взаимодействии речевых элементов, принадлежащих к разным функциональным стилям, система “классического”, “образцового” русского литературного языка в период, который В. И. Ленин с полным основанием назвал временем “от Пушкина до Горького”, и это касается всех уровней этой системы: грамматического, лексико-фразеологического и стилистического.