Развитие реалисти­ческих традиций в произведе­ниях М.Ю.Лермонтова, Н.В. Гоголя, И.А.Гончарова

 

Нам представляется, что наиболее опасными для литературного языка в эти годы являлись направления реакционного ложного романтизма и ложной народности. В борьбе против этих двух реакционных направлений ведущей силой выступали, во-первых, виднейшие писатели-реалисты, ученики и последователи Пушкина, и, во-вторых, великий критик-демократ В. Г. Белинский, в страстных и убежденных публицистических выступлениях смело утвердивший закономерность пушкинского пути развития русского литературного языка на основе народной речи и защитивший от нападок литературных ретроградов творчество продолжателей пушкинского направления в литературе и в языке.

Как же именно протекала эта общественная борьба за истинную народность нашего литературного языка после гибели А. С. Пушкина?

Направление ложного, реакционного романтизма, противопоставлявшее реалистическому направлению в литературе и сближению с речью народа в языке напыщенность и ходульность речевого выражения, было в 30—40-е годы XIX в. представлено творчеством А. А. Бестужева-Марлинского в прозе, В. Г. Бенедиктова в стихах, Н. В. Кукольника в драматургии. Эти авторы и их эпигоны пользовались в названные годы громадной популярностью, а их стиль ценился в широких общественных кругах выше пушкинского.

Приведем отрывок из “Воспоминаний о Белинском” И. С. Тургенева, где писатель говорит о господствовавшей в годы его юности моде: “Стихотворения Бенедиктова появились в 1836 году маленькой книжечкой с неизбежной виньеткой на заглавном листе... и привели в восхищение всё общество, всех литераторов, критиков, всю молодежь. И я, не хуже других, упивался этими стихотворениями, знал многие наизусть, восторгался "Утесом", "Горами", и даже "Матильдой на жеребце", гордившейся "усестом красивым и плотным"”.

Затем Тургенев рассказывает, как однажды зашел к нему один из товарищей, студент, и с возмущением сообщил о том, что в кондитерской Беранже появился номер журнала “Телескоп” со статьей Белинского, в которой этот “критикан” осмеливался заносить руку на общий идол—на Бенедиктова. “Я немедленно отправился к Беранже, прочел всю статью от доски до доски, — продолжает И. С. Тургенев,—и, разумеется, также воспылал негодованием”. Таковым было в те годы общее мнение о надутом и цветистом слоге признанного вождя ложноромантической поэзии — Бенедиктова.

И лишь после прочтения статьи Белинского Тургенев разочаровывается в своем былом “идоле”.

В 40-е годы в творчестве писателей-реалистов мы можем наблюдать настойчивую и неуклонную борьбу с ходульно-напыщенной ложноромантической фразеологией во имя простого и прямого, делового и точного отражения действительнбсти. Так, И. А. Гончаров в “Обыкновенной истории” показывает столкновение между двумя противоположными по духу стилистическими речевыми системами — напыщенно-романтической и деловой (реалистической) — в образах Александра Адуева и его дядюшки, дельца новой формации, Петра Ивановича Адуева. Александр все время говорит на “диком” романтическом языке: “Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить...

Противопоставление двух речевых манер находим в том же романе и далее: “—Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею...

Призыв к борьбе с фразерством в литературе исходил еще от Пушкина. Разрушением и осмеиванием шаблонов цветистого и оторванного от жизненной действительности слога неустанно занимался, начиная со второй половины 1830-х годов Н. В. Гоголь. Этим же стремлением проникнута и проза М. Ю. Лермонтова (см. с. 219). Особенно же страстную борьбу против трескучих фраз и “натянутого, высокого и страстного слога” начал вести В. Г. Белинский, сделав непосредственной мишенью своей борьбы творчество Марлинского, а затем и так называемую реторическую школу вообще, выступив как идеолог и глашатай реалистического изображения действительности и простоты языка.

Можно выразить согласие с В. В. Виноградовым в том, что “приемы и принципы этого толстовского реализма обусловлены идеологически, то есть теми миросозерцательными нормами, которые определяют художественную манеру понимания и словесного воплощения действительности”.

Так, в рассказе “Рубка леса”, написанном -в 1853 г., напыщенная ложноромантическая фразеология, свойственная речи дворян-офицеров, противопоставляется непосредственности и простоте восприятия действительности рядовыми солдатами: “И козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты, и загорелое усатое лицо Николаева—все это как будто говорило мне, что ядро, которое вылетело уже из дула и летит в это мгновение в пространстве, может быть направлено прямо в мою грудь.

Слова, по убеждению Л. Н. Толстого, называя предмет, явление, качество, нередко скрывают их подлинную, “естественную” сущность, подменяют понимание их живой, противоречивой и сложной природы традиционным, поэтому условным, односторонним и порою стершимся представлением о них. Согласно взглядам писателя, нужно исходить не от слов, а “от дел”, от самой жизненной действительности. Необходимо рассматривать явления жизни в их внутреннем существе. Слова, по мнению Л. Н. Толстого, иногда служат лишь прикрытием” а не раскрытием истинного содержания сознания, они нередко могут быть только актерской фразой, позой, искусственно выставляющей какую-нибудь мнимую, навязанную ложными понятиями идею или эмоцию. Разоблачение таких фраз и становится главной особенностью подлинно реалистического стиля Л. Н. Толстого. В этом отношении его стиль является дальнейшим развитием и углублением реализма Пушкина и Гоголя. Таким образом, творчеству великих писателей-реалистов русский литературный язык обязан тем, что он стал всесторонне способен служить истинным отражением жизненной действительности.

Наряду с борьбой против ходульного романтизма в литературном слоге и языке с неменьшей настойчивостью и постоянством те же писатели борются против ложной народности, иначе, против “простонародности” в языке, которая воспринималась ими как подделка, как издевка над истинно народной речью.

В 30—40-е годы возникали попытки в какой-то мере возродить языковой пуризм, свойственный “славянофилам”—шишковистам начала XIX в. Так, литератор П. А. Лукашевич предлагал заменить слово эгоизм, “исконно русским” образованием ячество, а международное слово факт словечком быть. Резкую разоблачительную отповедь этим попыткам “онародить” русский литературный язык дал В. Г. Белинский. Великий критик писал: “Конечно, простолюдин не поймет слов: “инстинкт”, “эгоизм”, но не потому, что они иностранные, а потому, что его уму чужды выражаемые ими понятия, и слова “побудка”, “ячество” не будут для него нисколько яснее “инстинкта” и “эготизма”.

Борясь за истинную народность русского литературного языка и следуя по пути, указанному А. С. Пушкиным, его литературные преемники и наследники своим творчеством способствовали дальнейшему расширению и обогащению словарного состава литературного русского языка за счет привлечения в него новых пластов народной разговорной лексики и фразеологии. Прежде всего это относится к местным диалектизмам, областным словам и выражениям. Как мы отмечали выше, Пушкин весьма осторожно и с большим выбором включал в свою речь местные слова. Он обычно довольствовался лишь тем богатством народного речевого выражения, которое было действительно общепонятно и общедоступно. Последователи Пушкина были в данном отношении значительно смелее и постоянно вводили в язык своих произведений местные (областные) слова, придавая тем самым диалектный колорит речи действовавших в их повествовании лиц. Так, М. Ю. Лермонтов в повести “Тамань” отразил смешанную русско-украинскую речь местных жителей-контрабандистов—девушки и слепого мальчика,—речь, характерную именно для населения бывшей Кубанской области, ныне Краснодарского края. В его же стихотворении “Родина” южновеликорусским диалектизмом должно быть признано слово, завершающее собой стихотворную строку: “Люблю дымок спаленной жнивы”.

Будучи воспитан в усадьбе Тарханы, на юго-западе нынешней Пензенской области, где господствует южновеликорусская диалектная речь, Лермонтов естественно впитал эти народно-разговорные черты и в свое речевое употребление. В его художественном творчестве южновеликорусские диалектные особенности нередки. Эта сторона авторского своеобразия речи великого поэта была хорошо раскрыта в свое время в работе Г. Ф. Нефедова.

В том же направлении развивалось и творчество Н. В. Гоголя. В ранний период своей литературной деятельности Н. В. Гоголь, изображая жизнь украинских парубков и дивчат, вводит в язык своих произведений украинские слова и речения, справедливо признавая их способными отразить местный колорит. Позднее, когда писатель обращается к изображению общерусской действительности, он избегает в своих произведениях непосредственно украинских слов и выражений, впрочем эти последние в какой-то доле ощутимы в его языке на протяжении всего его творчества

С особенной же интенсивностью проникают в общелитературный язык местные слова и выражения в период деятельности писателей гоголевской “натуральной” школы”, начиная с 1840-х годов. Показывая в своих произведениях жизнь простого русского человека, преимущественно крепостного крестьянина, эти авторы сознательно вводят в язык своих повестей, рассказов, поэм местные диалектизмы, не только в речь изображаемых ими лиц “из простонародия”, но и в собственную авторскую речь. Так, у И. С. Тургенева в “Записках охотника” мы находим местные слова, восходящие к орловским народным говорам: бучило (яма с водой, оставшаяся после половодья), казюля (змея, гадюка), лотошить (суетиться), обалдуй (как прозвище крестьянина в рассказе “Певцы”) и мн. др.

Если И. С. Тургенев, а также Л. Н. Толстой обогащали лексику русского литературного языка за счет южновеликорусских диалектизмов (например, у Л. Н. Толстого систематически употребляется глагол скородить в значении бороновать поле), то Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин, позднее Ф. М. Решетников и другие вносили в язык своих произведений местные речения из говоров северновеликорусских губерний. Например, у Некрасова: “Сам учительста врезамшись был” (в речи ямщика) — в этой фразе и местная частица -ста, и диалектно-просторечный глагол врезаться (в значении влюбиться), в диалектной по функции форме деепричастия (“В дороге”); косуля в поэме “Мороз, Красный нос” (“Приподнимая косулю тяжелую, || Баба поранила ноженьку голую...”). См. также известный случай своеобразного “рекламирования” Некрасовым новгородского диалектизма паморха (“мелкий, мелкий нерешительный дождь, сеющий как сквозь сито и бывающий летом”) в письме к И. С. Тургеневу (21/Х— 1852 г.).

Особенно много было сделано для обогащения русской литературной лексики областными словами В. И. Далем—одним из приверженцев “натуральной школы”—как в его рассказах, публиковавшихся под псевдонимом Казак Луганский, так и в его классическом “Толковом словаре живого великорусского языка” (1-е изд. 1863—1866 гг.).

Таким образом, множество слов современного русского литературного языка оказываются по происхождению областными, например: земляника, клубника, черника и другие названия ягод (в данном случае “областное” происхождение обнаруживает их словообразовательный суффик -ик-, в говорах варьирующийся с аналогичными суффиксами -иг- или -иц-). См. также слово паук (при паутина— от другой, диалектной основы паут), цапля (ср. общеславянское чапля), пахарь, вспашка (ср. северновеликорусское орать), верховье, задор, улыбаться, хилый, напускной, назойливый, огорошить, чепуха, чушь, очень, прикорнуть, попрошайка, очуметь, костить, гуртом, батрак, наобум и мн. др.

Одновременно и параллельно с усвоением литературным языком областной лексики происходит его обогащение за счет речевых пластов из разнообразных социальных и профессиональных диалектов. Так, Н. В. Гоголь внимательно изучал речь охотников-собачеев, речь картежников, записывал присущие этой речи выражения и многое из этих записей ввел в текст “Мертвых душ”. Другие писатели тоже вводили профессионализмы во всеобщий речевой обиход. Ограничимся немногими примерами.

Глагол обслуживать явно восходит к речи трактирных слуг— половых, обслуживавших господ посетителей. О происхождении слова ерунда сложилось несколько различных мнений. Это словечко, возможно, восходит к жаргону семинаристов, заучивавших правила латинской грамматики с ее “герундиями” и “герундивами”. Другое объяснение у Н. С. Лескова, который считает, что слово пришло из речи немцев-колбасников и происходит от сочетания hier und da (букв. “сюда и туда”) мясо низшего сорта, годное для дешевых колбасных изделий.

В 40-е годы XIX в. происходит интенсивное развитие терминологии, преимущественно общественно-политической, философской и общенаучной. В этом направлении особенно много сделали для русского литературного языка В. Г. Белинский, а также его преемники А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Д. И. Писарев и другие публицисты демократического направления (об этом см. в гл. 17). В результате к 60-м годам русский литературный язык развился настолько, что, по словам, вложенным И. С. Тургеневым в уста персонажа из романа “Дым” Потугина, среднего интеллигента шестидесятых годов, “понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить — и теперь ваш покорный слуга, стилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля..., не употребив ни одного неславянского слова”.

Таким образом, к середине XIX в. русский литературный язык, обслуживая все потребности нации, достиг наивысшего развития и сделался подлинно “великим, могучим, правдивым и свободным” языком, по определению И. С. Тургенева.

Как мы отмечали выше, в языке Пушкина заключены истока всех последующих течений русской поэзии XIX в., развивавшейся под прямым или косвенным воздействием пушкинской языковой манеры. В первую очередь сказанное относится к языку произведений непосредственного наследника и преемника Пушкина—великого поэта и прозаика 30—40-х годов М. Ю. Лермонтова.

М. Ю. Лермонтов, несомненно, учился языковому мастерству у Пушкина, ставя его стихи в образец своей юношеской поэзии, в которой встречаются прямые заимствования из пушкинских текстов. Так живописцы, овладевая своим искусством, учатся у великих мастеров прошлого, копируя их картины.

Однако, наряду с подражанием Пушкину, юноша Лермонтов испытывает и воздействие стилистической системы романтиков, в первую очередь В. А. Жуковского, И. И. Козлова и др. Романтические “поэтизмы”, однако, не мешают художественной отточенности стихов. Благодаря этому в зрелые годы творчества Лермонтову удается осуществить закономерный синтез двух различных стилистических систем, обогатив тем самым выразительные возможности русского поэтического языка. По словам Б. М. Эйхенбаума, Лермонтов пытается “разгорячить кровь русской поэзии, вывести ее из пушкинского равновесия”.

В годы художественной возмужалости в творчестве Лермонтова усиливается стремление к реалистической точности и простоте, к непринужденности речевого выражения. Наиболее полно это чувствуется в поэме “Валерик” (“Я к вам пишу...”) и в других стихах последних лет его жизни.

Лермонтов значительно активнее, чем Пушкин, обращается к народно-поэтическим истокам литературы. Лермонтов и народная поэзия—тема широкая и пока мало разработанная, и материал к этой теме находим далеко не только в “Песне про купца Калашникова...”, в которой связь с народным былинным жанром ощущается с наибольшей силой. Дневниковая запись еще юноши Лермонтова от 1830 г. свидетельствует о его глубоком интересе к русской народной песне: “...Если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в песнях народных. Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская—и я не слыхал сказок народных: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности”.

Лермонтов основательно изучал сборник былин Кирши Данилова и другие публикации фольклора, работая над “Песней про купца Калашникова...” Непосредственным источником лермонтовской поэмы может быть признана историческая песня “Кастрюк Мастрюкович”, в которой говорится о героической борьбе человека из народа, московского купца Калашникова против “нахвальщика”, опричника Ивана Грозного и шурина его по второй жене, кабардинского царевича Кастрюка Мастрюковича (в поэме Кирибеевич). Замечательно, что, по наблюдениям Н. М. Мендельсона, прямые параллели к лермонтовской “Песне...” обнаруживаются не только в текстах, известных по сборнику Кирши Данилова, но и в других вариантах этой исторической песни, при жизни Лермонтова не опубликованных. Очевидно, поэт мог слышать варианты этой песни непосредственно из уст народных певцов-сказителей.

Однако Лермонтов отнюдь не копировал народные песни механически. Его произведения, будучи органически пронизаны народной поэтикой, тем не менее остаются созданиями высокого литературного мастерства, присущего поэту-реалисту XIX в. “Песня про купца Калашникова...” представляет собою самобытное отражение и воспроизведение гениальным поэтом стиля народной поэзии — ее мотивов и образов, ее экспрессивных красок, типичных приемов песенного народного творчества (эпических детальных описаний, игры синонимов, тавтологий, отрицательных сравнений, ретардаций и др.).

В. Г. Белинский правильно писал об этом произведении: “Как ни пристально вы будете вглядываться в поэму Лермонтова, не найдете ни одного лишнего или недостающего слова, черты, стиха, образа; ни одного слабого места: все в ней необходимо, полно, сильно! И в этом отношении ее никак нельзя сравнить с народными легендами, носящими на себе имя их собирателя—Кирши Данилова: то детский лепет, часто поэтический, но часто и прозаический, нередко образный, но чаще символический, уродливый в целом, полный ненужных повторений одного и того же; поэма Лермонтова — создание мужественное, зрелое и столь же художественное, сколько и народное”.

Не случайно народ признал “своим” творчество великого поэта! В конце XIX—начале XX вв. собиратели-фольклористы отмечали, что, например, на Печоре сказители исполняли им лермонтовскую поэму наизусть, наряду с подлинно народными старинами.

Вместе с тем, оставаясь произведением поэзии своего времени, поэма Лермонтова отдельными идейно-художественными чертами и мотивами перекликается с его другими стихами, созданными в эти же годы. Известную идейную близость можно отметить в знаменитом стихотворении “Смерть поэта”. Герой поэмы, как и Пушкин, защищая честь оскорбленной жены, выступает против любимца царя, иностранца по происхождению, “нахвальщика”. И, как Пушкин, герой поэмы погибает в этой неравной борьбе. Таким образом, “Песня про купца Калашникова...”, созданная в год гибели Пушкина, могла бы рассматриваться как один из многочисленных поэтических откликов на его смерть.

Как отмечали исследователи, в последние годы жизни поэта на Кавказе его общение с миром народной поэзии не прекращалось: живя среди казаков, верных хранителей старой песни, Лермонтов вновь прикасается к этим источникам, создав “Казачью колыбельную”, “Дары Терека” и др. Внимательно изучал он в эти годы и фольклор народов Кавказа — грузин; азербайджанцев, - о чем свидетельствуют поздние варианты поэмы “Демона, “Мцыри”, сказка “Ашик Кериб”.

Возрастающая тенденция к простоте и народности языка в стихи и стиле Лермонтова, его путь от романтически приподнятых речевых штампов к простоте и жизненности народной речи могут быть наиболее ясно показаны при анализе стихотворения “Бородино” (1837 г.) в сопоставлении с первоначальным юношеским наброском “Поле Бородина” (1831 г.). Во втором из названных стихотворений юный поэт заставляет рассказчика, простого русского солдата, произносить пышные романтические тирады.

Во всем стихотворении живая русская речь как бы пробирается сквозь толщу романтической напыщенности. Народной струи в языке вовсе не чувствуется. Наоборот, в стихотворении “Бородино” совершенно отсутствуют декоративные штампы романтического стиля. В нем господствуют солдатское просторечие и поговорочный простонародный язык.

Сходные наблюдения могут быть сделаны и при анализе таких стихотворений, как “Узник” (по сравнению с его первоначальным наброском “Желание”), или при рассмотрении различных редакций стихотворения “Соседкам. Лермонтов преодолевает, свои юношеские устремления к романтическому стилю и сознательно декларирует свой отход от романтизма к реализму.

Особенно выразительны, сложны и значительны были реалистические тенденции в прозе Лермонтова (в зрелых вещах). Именно о них Гоголь сказал; “Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни—готовился будущий великий живописец русского быта”. Еще большее восхищение от стиля лермонтовской прозы испытывал Чехов: “Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах—по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать”.

Значение творчества М. Ю. Лермонтова для истории русского литературного языка чрезвычайно велико. В. Г. Белинский, правильно оценив его творчество с этой стороны, писал: “Каждый вновь появившийся великий писатель открывает в своем родном языке новые средства выражения для новой сферы созерцания... В этом отношении, благодаря Лермонтову, русский язык далеко продвинулся вперед после Пушкина, и таким образом он не перестанет продвигаться вперед до тех пор, пока не перестанут на Руси появляться великие писатели”.

Другой идейный единомышленник и наследник А. С. Пушкина, творивший в 1830—1840-е годы почти одновременно с Лермонтовым, тоже может рассматриваться как один из продолжателей исторического подвига закрепления разговорной речи простого народа в литературе,

Н. В. Гоголь - основоположник русской реалистической прозы, осуществивший полную и широкую демократизацию ее языка—по сравнению с Пушкиным значительно раздвигает круг использования разнообразных пластов разговорной народной речи, вводит в. свои произведения и украинизмы, и элементы социальных и профессиональных жаргонов, и черты речевого областничества.

Будучи по рождению украинцем, Гоголь выступает как русский национальный писатель, говорит от лица всего русского народа. В ранних повестях Гоголь обратился к изображению малорусской деревни, поэтому в “Вечерах на хуторе близ Диканьки”, в “Миргороде” он использует в целях придания этим произведениям “местного колорита” многие украинские слова, целые песни и тексты. Поэтому ему пришлось в качестве приложения присоединить к повестям словарик местных слов и выражений.

Так Гоголь постоянна подчеркивал социальные грани, смешивая в речах персонажей украинскую речевую стихию с русским просторечием и литературным языком.

В повестях сборника “Миргород” украинская речевая стихия чувствуется значительно слабее, чем в “Вечерах...”. Однако и здесь проявляется своеобразная “малороссийская” основа авторской речи, порою даже. в синтаксических построениях, не свойственных русскому литературному языку. Например: “Душа стосковалась за человеком...”;, “Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал...” и др. (“Старосветские помещики”). Однако эти украинизмы не несли никакой стилистической или характериологической функции, если не считать общей обрисовки быта старосветского малорусского поместья. В повестях “Миргорода” украинский язык слышится, лишь в речах действующих лиц из казаков или крестьян.

При переходе Гоголя к “общерусской” тематике, по наблюдениям В. В. Виноградова, украинизмы попадаются от случая к случаю (особенно в первоначальных редакциях произведений). Например, в речах Кочкарева в “Женихах”: “Дела не смыслишь, так не совайся”: “Ну, что с тебя за надворный советник” и др. В “Ревизоре” иногда такие обороты речи можно заметить в репликах Городничего: “Купцы и мещане на меня страх озарятся”; “А потом, как разодмет тебе брюхо, да набьешь себе карман, так и "почтенный"” и т. п. Обычно эти провинциализмы в окончательных редакциях Гоголь устранял.

В “Мертвых душах” мы тоже почти не встречаемся с украинизмами, однако все же они изредка проскальзывают в синтаксических конструкциях. Так, в главе IV первой части поэмы при изображении сцены драки Ноздрева с Чичиковым находи” необычный для русского-литературного употребления составной предлог по-за: “Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будег отвечать на это Ноздрёв, скорее за шапку, -да. по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо...” Нам думается, что эта необычная для русского литературного употребления синтаксическая конструкция как нельзя лучше способствует наглядности и выразительности приведенной картины.

Но если Гоголь в зрелую пору своего творчества старался избегать украинизмов в языке своих произведений, то он в еще большей степени стремился насытить их русским областным просторечием: Уже в петербургских повестях этот лексический пласт ощущается довольно заметно: “мужики обыкновенно тыкают пальцами”; “о чём калякает народ”; “та же набившаяся, приобыкшая рука”; “не хвастал, не задирался” и др. (“Портрет”); “вот он продрался таки вперед”; “Миллера- это как бомбою хватило”; “поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки”; “живет на фу-фу”; “он уже совершенно был накоротке” и др. (“Невский проспект”),

Отдельные черты просторечия пробивались в эту пору даже в литературно-описательный и публицистический стиль Гоголя: “ум человека. Задвинутый крепкою толщею, не мог иначе прорваться”; “вся Европа, двинувшись с мест, вояжирует по Азии” (статья “Средние века); “прежде, нежели достигнет истины, он [ум] столько даст объездов” (“Об архитектуре нынешнего времени”); “протянувши свою жилистую десницу” (“Жизнь”); “из этой пестрой кучи вышибаются такие куплеты, которые поражают очаровательною безотчетностью поэзии” (статья “О малороссийских песнях”); “всякий торопится произвесть эффект” (статья “Последний день Помпеи”) и др.

Еще сильнее просторечная стихия чувствуется в “Женитьбе” и в “Ревизоре”, достигая преобладания в “Мертвых душах”.

Таким образом, мы видим, что Гоголь, записывая характерные для народной русской речи слова и выражения, связанные с различными сторонами хозяйственной и общественной жизни народа, вместе с тем обогащал свою художественную палитру словами, непосредственно отражающими действительность. Это внимание к жизни народа и помогло Гоголю достичь словесного мастерства.

В заключение главы, в связи с рассмотрением стиля приведенных отрывков из “Мертвых душ”, можно добавить несколько слов о характерном для прозы Гоголя строении предложений, содержащих образные сравнения. Эти сравнения перерастают в самостоятельные поэтические картины. См ., например, сравнение дамы с русским барином — собачеем и иорой-охотником. Такие развернутые сравнения встречаются уже в ранних повестях Гоголя, но особенно заметны они в “Мертвых душах”. Сравнения строятся обычно как сложное синтаксическое целое, как ритмически организованный период, занимающий иногда свыше полутора десятка печатных строк.

В данном отношении стилистическая манера Гоголя может быть признана полярно противоположной пушкинскому прозрачному и простому синтаксису. Однако оба направления в синтаксисе художественных произведений закономерны и правомерны, раскрывая разнообразные конструктивные возможности русского национального языка и удовлетворяя всем возможным потребностям речевого выражения мысли и чувства.

Как мы убедились, рассмотрев отрывки из “Мертвых душ”, Гоголь мастерски воспроизводил характерные черты социально дифференцированных речевых манер помещиков, чиновников, провинциальных дам с их жеманностью и кокетством и др.

Благодаря гениальному дарованию художника слова Гоголь в своем прозаическом творчестве открыл новую эпоху в развитии русского литературного языка на самой широкой народной, общедемократической основе.

Титаном мысли и слова, воздействие творчества которого сказалось на развитии русского литературного языка в 30— 40-е годы XIX в., был В. Г. Белинский. В предыдущей главе мы говорили о роли его статей в борьбе против ходульной романтической фразеологии и против ложной народности в языке. Здесь мы подробнее осветим лингвостилистические воззрения великого критика-демократа, способствовавшие становлению публицистического функционального стиля в России.

Кипучая критическая деятельность “неистового Виссариона” (как называли его друзья) длилась около 15 лет и составила новый этап в истории русской революционной политической мысли в середине XIX в. В. И. Ленин в 1909 г. в статье “О "Вехах"” указал на то, что бунтарское “настроение Белинского в письме к Гоголю” не могло не зависеть “от настроения крепостных крестьян”, а история нашей публицистики — “от возмущения народных масс остатками крепостнического гнета”. Назвав В. Г. Белинского среди других имён “предшественников русской социал-демократии”, В. И. Ленин вместе с тем отметил, что он был “предшественником полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении”.

“Великий разночинец” русского освободительного движения и русской литературы, В. Г. Белинский естественно мог способствовать внедрению в русский литературный язык своего времени черт речи, отличавших разночинцев от современных им представителей дворянского comrne il faut В связи с этим не безынтересно остановиться на характеристике таких речевых отличий, которые не ускользнули от внимания Л. Н.Толстого, наблюдавшего студенческую среду в 40-е годы XIX в. В по вести “Юность” Л. Н. Толстой писал о речи студентов-разночинцев: “.. они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо прекрасно, движучи и т. п, что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно. Но еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности иностранные слова: они говорили (далее ударения, в основном, на первом слоге) машина вместо машина, деятельность вместо деятельность, нарочно вместо нарочно, в камине вместо в камине, Шекспир вместо Шекспир” и т. д. и т.д.

...Они выговаривали иностранные заглавия по-русски...

Подлец, свинья, употребляемые ими в ласкательном смысле, только коробили меня и мне подавала повод к внутреннему подсмеиванию, но эти слова не оскорбляли их и не мешали им быть между собою на самой искренней дружеской ноге”

Комментируя причину приведенных речевых отличий, мы могли бы указать на то, что в противополржность выходцам из дворянской среды Студенты-разночинцы, в большинстве окончившие духовные семинарии, лучше владели латынью (отсюда ударение на первом слоге в слове Машина), но зато плохо знали французский (отсюда произношение фамилии Шекспира без ударения на последнем слоге) и т. д. Представлялось бы весьма важным для историков русского литературного языка проследить за словоупотреблением В. Г. Белинского и отметить использование им в авторской речи таких слов, как глупец или великолепно. Однако и независимо от таких наблюдений мы можем утверждать, что В. Г. Белинский, без сомнения, способствовал своей критико-публицистической деятельностью дальнейшей демократизации русского литературного языка.

Характеризуя лингвистические воззрения В. Г. Белинского, мы должны прежде всего заметить, что в области языкознания он имел право и возможность высказывать свои мнения с полной обоснованностью и на высоком профессиональном уровне. В обзорах деятельности В. Г. Белинского редко упоминается о том, что он являлся автором незаурядной для своего времени книги “Основания русской грамматики”. Когда в 1836 г. В Г. Белинский после закрытия царским правительством журналов “Телескоп” и “Молва”, в которых он дебютировал как литературный критик, остался без средств к жизни, писатель С. Т. Аксаков, бывший в те годы директором Межевого института в Москве, пригласил его занять должность преподавателя русского языка в этом институте. Правда, преподавательская деятельность оказалась не по нраву В. Г. Белинскому, он тяготился ею и при первой возможности снова обратился к журналистике, однако именно тогда и были созданы им “Основания русской грамматики”

В те годы в русском языкознании росло стремление философски осмыслить и определить национальное своеобразие русской грамматической системы, выявить основные исторические закономерности развития русского языка, связать современное состояние языка с его прошлым, при разрешении грамматических вопросов шире применять сравнительно-исторический метод. Именно эта тенденция отразилась в книге В. Г. Белинского. В своей грамматике, так же как и в многочисленных отзывах и рецензиях на различные грамматические труды своих современников, В Г. Белинский настойчиво проводил мысль о том, что грамматика выводится из “законов слова человеческого или из законов русского языка”, что научная грамматика может быть построена только как результат исследования подлинных природных свойств русского языка. Призыв к тому, чтобы “мыслить самостоятельно, по-русски”, у Белинского сочетается с постоянной борьбой против антиисторизма в изучении грамматического строя русского языка и схематизма грамматических построений и классификаций, например в книгах Н И, Греча и его последователей.

“Основания русской грамматики” В Г. Белинского состоят из следующих разделов: гл. 1. Общее понятие о грамматике, гл. 2. Этимология. Отделение первое: этимология общая; гл. 3. Общие свойства слов; гл. 4. Отделение второе: этимология частная Значения и частные свойства частей речи, гл. 5. Об изменениях частей речи, гл. 6. О частицах; гл 7. О взаимных отношениях между собою частей речи и частиц по их происхождению и знаменованию.

Заметим, что термин этимология, в соответствии с тогдашней грамматической традицией соответствует у Белинского современному термину морфология (учение о частях речи).

Мы можем высказать сожаление о том, что грамматический труд В. Г. Белинского ограничился первой частью. И хотя грамматика Белинского не получила широкого признания у современников, нельзя не отметить, что такой крупный русский лингвист, как К. С. Аксаков, друг и единомышленник великого критика, посвятил этой книге специальный обстоятельный разбор, назвав ее “примечательной в нашей ученой литературе”.

Особенно полное выражение грамматические взгляды Белинского, помимо “Оснований русской грамматики”, получили в его рецензии ни “Грамматику языка русского” И. Ф. Калайдовича. Отметим, что стремление установить живые для современного русского языка нормы Белинский сочетал с попыткой построить грамматическое описание на началах “всеобщей” грамматики и подвести грамматические категории под определенные логические понятия. Таким образом, не было бы слишком смелым предположить, что одним из основоположников логического направления в изучении русской грамматики был, наряду с Ф. И. Буслаевым, и В. Г. Белинский.

Глубокие познания великого русского критика в области философии и языковедения и дали ему возможность квалифицированно оценить в рецензиях труды многих современников: А. X. Востокова, Н. И. Греча, Г. П. Павского и др.

В собственно литературно-критических выступлениях В. Г. Белинский постоянно уделял внимание не только идейному содержанию литературных произведений, но и их языковой форме. В значительной степени это может быть отнесено к знаменитым десяти статьям, посвященным творчеству А. С. Пушкина. Произведения великого русского поэта В. Г.Белинский рассматривает на историческом фоне творчества его предшественников, начиная с времени Петра Великого, В этих статьях мы можем видеть первый очерк не только истории русской литературы XVIII — начала XIX в., но и очерк истории русского литературного языка данной эпохи, когда язык литературы становится собственнорусским. В. Г. Белинский дал яркие характеристики языку предшественников Пушкина, начиная с В. К. Тредиаковекого и А. Д. Кантемира.

Говоря о значении творчества М. В. Ломоносова, Белинский отмечал, что им начинается русская литература, что он дал направление нашему языку и нашей литературе. Затем он указывает на прогрессивную роль в развитии русской литературы и русского языка Д. И. Фонвизина и Г. Р. Державина и дает развернутую характеристику роли Н. М. Карамзина в истории русского языка, называет его реформатором языка, подчеркивая, что Карамзин ввел русскую литературу в сферу новых идей и что преобразование языка было уже.необходимым следствием этого дела. Карамзин, по утверждению Белинского, первый заменил мертвый язык книги живым языком общества. Вместе с тем Белинский заметил и преходящий характер заслуг Карамзина в развитии русского литературного языка. Для 30—40-х годов Х}Х в., как считал В. Г. Белинский, и чувства, и мысли, и слог, и самый язык Карамзина устарели..

Рассматривая деятельность поэтов карамзинского периода русской литературы, В. Г. Белинский особо выделяет В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова. В качестве недостатка поэзии В. А. Жуковского критик отмечает, что содержание его поэзии было односторонне и поэтому стих его “не мог отразить в себе все свойства и богатства русского языка”. Анализируя поэзию К. Н. Батюшкова, В. Г. Белинский признает, что у него “правильный и чистый язык”.

Перед подвигом Д. С. Пушкина, в деле создания новой русской литературы и русского языка Белинский высказывал свое глубокое благоговение и считал, что трудно охарактеризовать общими чертами величие реформы, произведенной Пушкиным в поэзии, литературе, версификации и языке. В статье “Русская литература в 1841 г.” Белинский говорил, что “Пушкин убил на Руси незаконное владычество французского псевдоклассицизма, расширил источники нашей поэзии, обратил ее к национальным элементам жизни, показал бесчисленные новые формы, сдружил ее впервые с русскою жизнию и русскою современностию, обогатил идеями и пересоздал язык до такой степени, что и безграмотные.не могли уже не писать хорошими стихами, если хотели писать”. Поэтому критик имел право назвать Пушкина полным реформатором языка. Как отмечает В. Г. Белинский, Пушкин увлекает за собою не только своих современников, но и поэтов-предшественников, И. А. Крылова, В. А. Жуковского, А. С. Грибоедова, которые вместе с ним способствуют развитию русского языка в разных родах и видах литературы.

Однако Белинский сознает и подчеркивает, что “Пушкиным не кончилось развитие русского языка”. Указывая на значение в развитии русского литературного языка преемников и наследников Пушкина, в первую очередь М. Ю. Лермонтова, Белинский утверждал, что “каждый вновь появившийся великий писатель открывает в своем родном языке новые средства дли выражения новой сферы созерцания”. Таким образом, язык, по мнению Белинского, “не перестанет продвигаться вперед до тех пор, пока не перестанут на Руси появляться великие писатели”. Этим утверждением Белинского, как нам кажется, с наибольшей вероятностью и полнотой раскрывается положение о том, что развитие литературного языка неразрывно-связано с развитием художественной литературы народа, что великие писатели могут быть поэтому признаны подлинными двигателями языкового прогресса.

В связи со сказанным принципиально важное значение принадлежит учению В. Г. Белинского об авторском слоге писателя, разграничению понятий “язык” и “слог”, которые, с нашей точки зрения, необходимо учитывать при построении общей теории поэтического языка.

Определение понятия “слог” Белинский дает в статье “Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова” (1841 г.): “Как все великие таланты, Лермонтов в высшей степени обладал тем, что называется "слогом". Слог отнюдь не есть простое уменье писать грамматически правильно, гладко и складно,—уменье,- которое часто дается и бесталаитности. Под "слогом" мы разумеем непосредственное, данное природою уменье писателя употреблять слова в их настоящем значении, выражаясь сжато, высказывать много, быть кратким в многословии и плодовитыми краткости, тесно сливать идею с формою и на все налагать оригинальную, самобытную печать своей личности, своего духа”.

Высоко оценивая слог Лермонтова, Белинский указывал также на непревзойденные достоинства слога Н. В. Гоголя. Гоголь, по его мнению, сделал в русской романтической прозе такой же переворот, как Пушкин в поэзии. Несмотря на то, что язык повестей Гоголя нередко небрежен и неправилен, Гоголь обладает своим слогом. Как говорит Белинский, к достоинствам языка принадлежат только правильность, чистота, плавность. Этого может достигнуть даже самая пошлая бездарность. “Но слог,—продолжает Белинский,—это талант, сама мысль. Слог, то—рельефность, осязаемость мысли; ц в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер. Поэтому у всякого великого писателя есть свой слог...”

Разграничение Белинским понятий “язык” и “слог” в известной мере может быть соотнесено с современным нам противопоставлением понятий “общенародный язык” и “индивидуально-авторский стиль писателя”. Однако при этом, как нам кажется, современные, теоретики художественной речи обедняют свои творческие возможности, неправомерно отказываясь от терминологии, закрепленной давней традицией литературного употребления и авторитетом великого критика-демократа. Хотелось бы пожелать, чтобы филологи, занимающиеся изучением языка и стиля писателей, снова взяли на вооружение термин, “слог” в том значении, которое придавал ему Белинский. Думается, что, принятие этого термина во многом содействовало бы более успешному, изучению, произведений искусства слова в единстве их идейного, содержания и словесного выражения.

Кроме исследования грамматических вопросов и проблем теории художественной речи, большая заслуга В. Г. Белинского в истории русского литературного языка заключается в деле формированвя и обогащения им философской и общественно-политической терминологии, составляющей существенный элемент публицистического стиля.

Очевидно, имено эту сторону русского литературного языка имел в виду А. С. Пушкин, когда он заявлял в 1824 г.: “...ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись—метафизического языка у нас вовсе не существует...” Правда, в середине, 30-х годов прошлого столетия в философских кружках. _ московских “любомудров”, возник интерес к философской терминологии,. приспособленной - к выражению немецкой идеалистической философской школы Ф. В. Шеллинга (см., например, употребление в альманахе “Мнемозина”, Издававшемся В. Ф. Одоевским и В. К. Кюхельбекером, таких терминов как проявление, субъективный, объективный, аналитический, синтетический и др.). Но широкого литературного признания такая лексика в те годы не получила.

Гораздо более действенное влияние на литературное словообразование и словоупотребление оказала умственная работастуденческих философских кружков по освоению философии Гегеля в 1830-1840-е годы (Н.В. Станкевича, А. И. Герцена и др.).

Однако в практике этих идеалистических узкозамкнутых кружков процветала утонченно-абстрактная терминология, метко и остроумно охарактеризованная А. И. Герценом как “птичий язык”. В своих воспоминаниях “Былое и думы” этот писатель рассказывает об идеалистических устремлениях молодых русских гегельянцев “Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: “Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте”. Замечательно, что тут русские слова... звучат ииостраннее латинских. Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, т. е. в монастырях идеализма... Механическая слепка немецкого церковно-ученого диалекта была тем непростительнее, что главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем,— отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, “жизни мышья беготня”, крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть...”

Однако, несмотря на все увлечения и преувеличения, положительные результаты этой напряженной умственной деятельности при посредничестве журналов сказались на общей системе литературной речи, и в общелитературном обиходе закрепляются термины—кальки с немецкого языка, служащие для выражения отвлеченных понятий: образование — Bildung, мировоззрение (миросозерцание) — Weltahschauung, целостность — Ganzheit, призвание— Beruf, исключительный — ausschliesslich, целесообразный — zweckmassig, последовательность— Folgerichtigkelt. Среди этих образований значительное место принадежит сложным словам с начальной частью само- (нем. Selbst-): саморазвитие— Selbstentwicklung, самоопределение — Selbstbestimmung, самосознание — Selbstbewusstsem, а также словам бессилие — Onnmacht, очевидный — augensichtlich и др.

Заметную роль в распространении социально-философской лексики и терминологии среди русского образованного общества сыграли статья В. Г. Белинского, которыми зачитывалась преимущественно молодежь как в столицах, так и в провинции. И. С. Тургенев в “Литературных и житейских воспоминаниях” писал о бросившемся в глаза пристрастии Белинского (в конце 1830-х годов) к идеалистическому философскому жаргону гегельянства: “В середине (литературной деятельности Белинского.— Н. М.) проскочила полоса, продолжавшаяся года два, в течение которой он, начинавшись гегелевской философией и не переварив ее, всюду с лихорадочным рвением пичкал ее аксиомы, ее известные тезисы и термины, ее так называемые Schlagworter”. См. в статье Белинского 1838 г.: “Распадение и разорванность есть момент духа человеческого, но отнюдь не каждого человека. Так точно и просветление: оно есть удел очень немногих... Чтобы понять значение слов распадение, разорванность, просветление, надо или пройти через эти моменты духа, или иметь в созерцании их возможность”.

В критических статьях Белинского с терминами философскими, образованными по немецким моделям, соседствуют и сочетаются слова и выражения, относящиеся к социально-экономическим или общественно-политическим отраслям знания, эти слова тоже восходят к немецким, частично к французским заимствованиям. В качестве примера приведем известное место из знаменитого письма к Гоголю: “...Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности... Поборник обскурантизма и мракобесия,...Вы стоите над бездною...”

В результате напряженной умственной работы с начала 1840-х годов Белинский закрепляется на позициях материализма и утопического социализма, в его статьях создается и накапливается запас слов в области “отвлеченного” публицистического газетно-журнального стиля, образуется общеинтеллигентский общественно-политический словарный запас. Все острее становится внимание к “гражданским темам”, обсуждаются не только “вопросы бытия”, но и “вопросы действительности”, философские понятия и термины внедряются в “убеждения”. Это последнее слово с легкой руки Белинского становится не только философским термином, но и обязательной принадлежностью интеллигентского словоупотребления.

Несмотря на противодействие, оказываемое реакционно настроенными литераторами и критиками, которым претили прогрессивные устремления Белинского, несмотря на порою откровенное глумление над ним идейных противников, он неуклонно пролагал свой курс в формировании стиля революционно-демократической публицистики.

Белинский высмеивал неточность словоупотребления: реакционных поэтов, стремясь, сделать -подлинно народной литературную речь, освободить ее от тех ограничений, которыми хотели ее оградить от народных выражений поборники “светских” стилей” высшего общества.

Вводя в публицистический стиль формат живой разговорной устной речи, Белинский стремился упростить и книжный- синтаксис, приблизив его к естественным” и непринужденным интонациям.

Борясь за простоту и, доступность (Литературного изложения чувств и мыслей, против напыщенности и фразерства, Белинский неуклонно выступал и против фальшивой народности, против подделок под народную речь. В связи с этим он выступал против В. И. Даля, писавшего повести из народного быта под псевдонимов Казак Луганский, хотя в целом признавал творчестве этого писателя заслуживающим внимания.

Белинский также хорошо понимал, что при образовании русского общественно-публицистического стиля, как и научно-делового, нельзя обойтись без заимствований из живых западноевропейских иностранных языков. Еще в начале своей деятельности он отмечал: “Переводы необходимы и для нашего, еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него такой -орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли”. Но при этом великий критик всегда признавал, что “употребление новых слов без расчетливости может повредить их успеху”, и рекомендовал пользоваться ими как можно меньше, доверяя неистощимым источникам русского языка.

Представляет интерес с точки зрения исследования русского словоупотребления остановиться на тех местах из произведений Белинского, в которых он уделяет нарочитое внимание вопросу о закономерности использования иностранных слов. В этом отношении следует выделить известный обзор “Взгляд на русскую литературу 1847 года”, напечатанный в “Современнике” в год смерти автора. В этой своей “лебединой песне” великий критик выделяет целый раздел защите и обоснованию своего права употреблять иноязычное слово прогресс, поскольку обозначаемое этим словом понятие не может быть адекватно передано никаким другим, исконно русским выражением. Обратимся к названной статье.

“Слово "прогресс" естественно должно было встретить особенную неприязнь к нему со стороны пуристов русского языка, которые возмущаются всяким иностранным словом, как ересью или расколом в ортодоксии родного языка. Подобный пуризм имеет свое законное и дельное основание; но тем не менее он — односторонность доведенная до последней крайности”. Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу,но она вредит не русскому языку..., а только тем, кто одержим ею. Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм, производит те же бедствия, потому что крайности сходятся. Судьба-языка не может зависеть от произвола того или другого лица. Вот почему из множества вводимых иностранных слов удерживаются только немногие, а остальные сами собою исчезают... Говорят, для слова “прогресс” не нужно и выдумывать нового слова, потому что оно удовлетворительно выражается словами "успех", "поступательное движение" и т. д. С этим нельзя согласиться. Слово “прогресс” отличается всей определенностию точностию научного термина, а в последнее время оно сделалось ходячим словом, его употребляют все—даже те, которые нападают на его употребление. И потому, пока не явится русского слова, которое бы вполне заменило его собою, мы будем употреблять слово "прогресс"”

Попутно заметим, что официальная власть в лице самого императора Александра II с особой ненавистью относилась к употреблению слова прогресс и даже, как в свое время при императоре Павле I было запрещено слово отечество, запретило употребление его в публичной печати.

Деятельность Белинского, а вслед за ним его ближайших преемников — Чернышевского, Добролюбова, Писарева и др. способствовала окончательному закреплению демократического публицистического стиля в русском литературном языке. Этот стиль постепенно становится ведущим в системе общенациональных средств языкового выражения, оттеснив на второе место стиль литературно-художественный, занимавший до того первенствующее положение среди стилей русского литературного языка.

Опорные слова и словосочетания: послепушкинская пора, реалисти­ческие традиции, изменение норм литературного языка

Вопросы: