Глава III. Враждебность и напряженность в конфликтных отношениях

Тезис 2: Группосохраняющие функции конфликта и значение институтов, выполняющих роль «защитных клапанов»

"... противоборство членов группы друг с другом — фактор, который нельзя однозначно оценить как негативный хотя бы потому, что это иногда единственное средство сделать жизнь с действительно невыносимыми людьми, по крайней мере, терпимой. Если бы мы вовсе были лишены силы и права восстать против тирании, произвола, самодурства и бестактности, мы вообще не смогли бы общаться с людьми, от дурного характера которых страдаем. Мы могли бы пойти на какой-нибудь отчаянный шаг, что положило бы конец отношениям, но, возможно, не стало бы "конфликтом". Не только потому, что... притеснение обычно возрастает, если его спокойно и без протестов терпят, но также и потому, что противоборство дает нам внутреннее удовлетворение, отвлечение, облегчение... Противоборство дает почувствовать, что мы не просто жертвы обстоятельств"[58].

Зиммель здесь утверждает, что выражение враждебности в конфликте играет положительную роль, поскольку допускает сохранение отношений в ситуациях стресса, тем самым предотвращая распад группы, который неизбежен в случае изгнания враждебно настроенных индивидов.

Таким образом, конфликт выполняет группосохраняющюю функцию в той мере, в какой регулирует системы отношений. Он "очищает воздух", т. е. удаляет скопления подавленных враждебных эмоций, давая им свободный выход в действиях. Зиммель как бы вторит шекспировскому королю Джону: "Это глупое небо не очищается без бури".

Может показаться, что Зиммель здесь отступает от собственной методологии и принимает во внимание воздействие конфликта только на одну сторону — на "ущемленную", не беря в расчет воздействия сторон друг на друга. Однако на самом деле анализ "освобождающего" действия конфликта на "ущемленных" индивидов и группы интересует его лишь в той мере, в какой это "освобождение" способствует поддержанию отношений, т. е. моделей взаимодействия.

И тем не менее отмеченное выше нежелание Зиммеля различать чувство враждебности и конфликтное поведение снова порождает ряд трудностей. Если конфликт с необходимостью ведет к изменению предшествующих условий отношений сторон, то простая враждебность необязательно приводит к таким последствиям и может оставить все на своих местах.

Обращаясь к проблеме индивидуального освобождения, отметим, что Зиммель не мог предполагать, какой вес она обретет в позднейших психологических теориях. Накопившаяся враждебность и агрессивные предрасположенности могут выплеснуться не только против их непосредственного объекта, но и против замещающих его объектов. Зиммель явно учитывал только прямой конфликт между исходными сторонами противостояния. Он упустил из виду ту возможность, что иные, нежели конфликт, типы поведения могут, по крайней мере частично, выполнять сходные функции.

Зиммель писал в Берлине на рубеже веков, еще не зная о революционных прорывах в психологии, происходивших примерно в то же время в Вене. Если бы он был знаком с новой тогда теорией психоанализа, то отказался бы от допущения, будто чувства враждебности выплескиваются в конфликтном поведении, направленном только против самой причины этой враждебности. Он не учитывал возможности того, что в случаях, когда конфликтное поведение по отношению к самому объекту враждебности каким-то образом заблокировано, то (1) чувства враждебности могут переходить на замещающие объекты и (2) замещающее удовлетворение может достигаться просто путем снятия напряжения. В обоих случаях следствием оказывается сохранение исходных отношений.

Таким образом, для того, чтобы адекватно проанализировать данный тезис, нужно придерживаться нашего различения между чувствами враждебности и их поведенческими проявлениями. Надо еще добавить, что в поведении эти чувства могут выражаться, по крайней мере, в трех формах: (1) прямое выражение враждебности по отношению к человеку или группе, являющимся источником фрустрации; (2) перенос враждебного поведения на замещающие объекты и (3) работа по снятию напряжения, обеспечивающая удовлетворение сама по себе, не требуя для этого ни подлинного, ни замещающего объекта.

Можно сказать, что Зиммель выдвинул концепцию конфликта как "защитного клапана". Конфликт служит клапаном, высвобождающим чувство враждебности, которое, не будь этой отдушины, взорвет отношения между антагонистами.

Немецкий этнолог Генрих Шурц[59] изобрел термин Ventilsitten (вентильные обычаи)[60], которым обозначил обычаи и ритуалы примитивных обществ, представляющие собой институционализированные клапаны для освобождения чувств и влечений, обычно подавляемых в группах. Хороший пример здесь — оргиастические празднества, когда могут открыто нарушаться обычные запреты и нормы сексуального поведения. Подобные институты, как отметил немецкий социолог Фиркандт, служат руслом для отведения подавленных влечений, оберегая, таким образом, жизнь социума от их разрушительного воздействия[61].

Но даже понятая таким образом концепция "защитных клапанов" довольно двусмысленна. Ведь можно сказать, что нападки на замещающие объекты или выражение враждебной энергии в других формах также выполняют функцию защитных клапанов. Как и Зиммелю, Шурцу и Фиркандту не удалось четко обозначить различия между Ventilsitten, которые обеспечивают негативным эмоциям социально санкционированный выход, не приводящий к разрушению структуры отношений в группе, и теми институтами, которые играют роль защитных клапанов, направляющих враждебность на замещающие объекты, или являются средством катарсического освобождения.

Больше всего данных, проясняющих это различение, можно почерпнуть из жизни дописьменных обществ — возможно, потому, что антропологи занимались этими проблемами более систематично, чем исследователи современной жизни, хотя и современное западное общество дает достаточно показательных примеров. Так, в качестве защитного клапана, обеспечивающего санкционированный выход для враждебных эмоций по отношению к неподзедственному объекту, выступает институт дуэли, существующий как в Европе, так и в обществах, не обладаюших письменностью. Дуэль ставит потенциально разрушительную агрессию под социальный контроль и дает прямой выход враждебности, существующей между членами общества. Социально контролируемый конфликт "очищает воздух" и позволяет участникам возобновить отношения. Если один из них убит, предполагается, что его родственники и друзья не будут мстить удачливому сопернику; таким образом, в социальном плане дело "закрыто", и отношения восстановлены.

К этой же категории можно отнести и социально одобряемые, контролируемые и ограничиваемые акты мести.

В одном из австралийских племен, если мужчина оскорбил другого мужчину, последнему разрешается... бросить в обидчика определенное количество копий или бумерангов или, в особых случаях, ранить его копьем в бедро. После того, как удовлетворение получено, он не может таить злобу на обидчика. Во многих дописьменных обществах убийство человека дает группе, к которой он принадлежит, право на убийство обидчика или другого члена его группы. Группа обидчика должна принять это как акт восстановления справедливости и не предпринимать попыток возмездия. Предполагается, что получившие подобное удовлетворение не имеют больше оснований для дурных чувств[62].

В обоих случаях существует социально санкционированное право на выражение чувства враждебности по отношению к противнику.

Рассмотрим теперь такой институт, как колдовство. Многие исследователи отмечают, что, хотя обвинения в колдовстве действительно часто служили орудием мести по отношению к объекту вражды, литература изобилует примерами, когда обвиненные в колдовстве вообще не причиняли никакого вреда обвинителям и не вызывали у них враждебных эмоций, а просто были средством избыть враждебные чувства, которые по разным причинам нельзя было направить на их подлинный объект.

В своем исследовании колдовства у индейцев навахо Клайд Клакхон описывает колдовство как институт, разрешающий не только непосредственную агрессию, но и перенос враждебности на замещающие объекты.

"Скрытая функция колдовства для индивидов заключается в обеспечении социально признанного канала для выражения культурно запретного".

"Вера и практика колдовства допускают выражения непосредственного и перемещенного антагонизма".

"Если мифы и ритуалы обеспечивают принципиальные способы сублимации антисоциальных склонностей людей навахо, то колдовство обеспечивает принципиальные социально приемлемые механизмы их выражения".

"Колдовство является каналом для смещения агрессии и облегчает эмоциональную адаптацию при минимальном разрушении социальных связей"[63].

Есть случаи, когда враждебность действительно направляется на непосредственный объект, но она также может быть выражена и косвенным образом или даже вовсе непреднамеренно. Соответствующее различение сформулировал Фрейд, обсуждая соотношение остроумия и агрессии.

"Остроумие позволяет нам сделать нашего врага смешным, выставив на вид то, что нельзя высказать откровенно и прямо ввиду наличия разных препятствий".

"Остроумие является предпочтительным орудием критики или нападения на вышестоящих — тех, кто претендует на власть. В этом случае оно есть сопротивление власти и выход из-под ее давления"[64].

Фрейд говорит о замещении средств выражения враждебности. Он ясно показывает, что позитивная для индивида функция конфликта, отмеченная Зиммелем, может осуществляться и косвенными средствами, одним из которых является остроумие[65].

Поскольку замещающие средства, такие, как остроумие, могут и не повлечь за собой изменений в отношениях между антагонистами (особенно если объект агрессивного остроумия не осознает причины и смысла острот), они дают возможность более слабым партнерам выразить свои чувства, не изменяя условия отношений. Подобное противостояние часто незаметно переходит в простое замещающее удовольствие, функционально эквивалентное снятию напряжения. Этим объясняется обилие политических анекдотов в тоталитарных государствах, об этом же свидетельствует и приписываемая Геббельсу фраза, что будто бы нацистский режим на самом деле поощрял политические анекдоты, поскольку они давали безвредный выход опасным чувствам.

Театр и другие формы развлечений также могут служить замещающими средствами выражения враждебности. В обществе Бали[66], где социальная структура характеризуется жесткой стратификацией, большое внимание уделяется этикету, учитывающему ранг и статус, а театральные постановки в основном пародируют эти ритуалы. Пародия на статус передается танцами, где актеры стоят на головах с прикрепленными на лобковых местах масками, а ногами имитируют соответствующие ритуальные движения рук.

"Эта свободная театральная карикатура... нацелена на болезненные точки всей системы и в смехе дает выход отрицательным эмоциям".

Авторы доклада в Нью-Йоркской академии наук предположили, что театральные постановки высвобождают скрытые чувства враждебности, глубоко коренящиеся в этом жестко стратифицированном обществе, что и позволяет последнему нормально функционировать. Впрочем, они не предоставили достаточных эмпирических подтверждений этой гипотезы.

На этих и других подобных примерах мы видим, что, хотя выражение враждебности имеет место, структура отношений как таковых остается неизменной. Если конфликт меняет условия отношений, то просто выражение чувств враждебности — нет. Так что выражение враждебности в отличие от конфликта может даже приветствоваться властью.

Введенное нами различение между замещением средств и замещением объекта имеет огромное значение для социологов, поскольку в случае замещения средств (остроумие, театр и т. п.) конфликт не возникает. Однако в агрессии против замещающих объектов (колдовство, любая другая форма поиска "козлов отпущения"), несмотря на то, что исходные взаимоотношения не затрагиваются (агрессия направлена в другую сторону), возникает новая конфликтная ситуация — в отношениях с замещающим объектом. Этот второй тип отношений содержит условия для возникновения "нереалистического" конфликта, который мы обсудим в следующем разделе.

Конечно, институты, канализирующие выражение враждебных чувств, встречаются не только в дописьменных обществах. Под воздействием гипотезы Фрейда об "изначальной враждебности людей друг к другу"[67] многие исследователи указывали на массовую культуру как основной механизм "безопасного" высвобождения агрессивных побуждений, табуированных в иных социальных контекстах[68]. Огромная популярность боксерских матчей и телевизионных поединков рестлеров отчасти объясняется воображаемым соучастием зрителей, отождествляющих себя с любимым героем, когда он "бьет морду этому парню". Современная массовая культура служит средством освобождения от фрустраций, открывая возможности замещающего выражения строго табуированных импульсов враждебности. Как отмечает Герта Херцог в исследовании "Психологическое удовлетворение при прослушивании дневных радиопрограмм", "некоторые слушатели наслаждаются сериалами, воспринимая их исключительно как средства эмоциональной разрядки. Им нравится, что сериалы дают возможность "поплакать"... Возможность выразить агрессивность также является источником удовлетворения"[69].

Некоторые из этих примеров позволяют выдвинуть гипотезу о том, что необходимость в институтах, выполняющих функцию "защитных клапанов", возрастает с усилением жесткости социальной структуры, т. е. по мере ужесточения запрета, налагаемого социальной системой на выражение антагонистических эмоций[70]. При этом должен учитываться ряд промежуточных переменных, таких, как общие ценностные ориентации, уровень безопасности и т. д. Эту тему мы еще обсудим.

В данном контексте уместно обратиться к хорошо известному механизму поиска "козла отпущения", действующему в групповых конфликтах. Мы не будем анализировать множество вышедших в последние годы книг по этому и другим аспектам феномена предубеждения[71]. На некоторых аспектах упомянутого механизма мы остановимся в следующем разделе, а также в заключительной части книги. Пока же достаточно сказать, что большинство авторов концентрируются исключительно на изучении личности индивида — носителя предрассудка (возможно, потому, что современные исследовательские методы лучше приспособлены именно к такой задаче), пренебрегая изучением социальных функций предрассудков. Расистские и религиозные предрассудки, направляя враждебность на объекты, лишенные возможности сопротивления, вносят огромный вклад в поддержание стабильности существующих социальных структур, выполняя функцию институтов — "защитных клапанов", рассмотренных выше[72].

Здесь возникает проблема, о которой выше упоминалось лишь вскользь, но которая играет центральную роль в теории конфликта: проблема функционирования институтов, канализирующих враждебные чувства, предотвращающих проекцию этих чувств на непосредственный объект враждебности и тем самым способствующих сохранению социальной системы. Деятельность этих институтов может также иметь и негативные последствия для социальной системы, для человека или для того и другого. Как отметил Клайд Клакхон: "За обвинение в колдовстве платили и человек, и группа" [73].

Общедоступный характер институтов, выполняющих роль "защитных клапанов"[74], приводит к смещению целей у индивидов: они не ставят более перед собой задачу исправить неудовлетворительную ситуацию, им нужно всего лишь снять вызванную ею напряженность. Сама же ситуация не меняется либо продолжает ухудшаться. В следующем тезисе мы попытаемся показать, что степень смещения преследуемой индивидом цели представляет собой важную переменную в теории конфликта.

Психологи экспериментально показали, что открытая агрессия приносит больше удовлетворения, чем скрытая[75]; аналогичным образом допустимо, по крайней мере, предположить, что конфликт, направленный непосредственно против объекта враждебности, может оказаться менее разрушительным для социальной системы, нежели отвод агрессивности через институционализированные "защитные клапаны".

Институты, представляющие собой замещающие каналы для высвобождения агрессивности, могут стать разрушительными для социальной системы точно так же, как невротические симптомы разрушительны для человеческой личности. Невротические симптомы представляют собой результат подавления влечений, обеспечивая в то же время их частичное удовлетворение. Сдерживаемые влечения "находят иные пути наружу через бессознательное... Результатом являются симптом и, по сути, замещающее удовлетворение... Симптом не может совершенно освободиться из-под репрессивной власти эго и должен подвергнуться модификациям и замещениям... Таким образом, симптомы по природе своей являются компромиссным образованием между подавляемыми...инстинктами и подавляющим эго...; они представляют собой удовлетворение желаний обоих партнеров одновременно, но удовлетворение, неполное для каждого из них[76].

"В бессознательном подавленная идея сохраняет свою дееспособность и должна, следовательно, сохранять свой катексический потенциал"[77].

Фрейдовский метод определения невротического симптома и его функций можно с пользой применить и в нашем случае. Во-первых, эвристический принцип взаимодействия между Id, стремящимся к удовлетворению, и Ego, старающимся подавить это желание, можно применить к взаимодействию между человеком, ищущим удовлетворения, и институтами, которые блокируют это желание или подсовывают объекты-заместители. Перефразируя фрейдовский афоризм, мы можем сказать, что институты, выполняющие роль "защитных клапанов", позитивно функциональны как в отношении как индивида, так и социальной структуры, но недостаточно функциональны для каждого из них [78].

Во-вторых, поскольку удовлетворение желаний индивида оказывается неполным, частично или целиком подавленная идея "сохраняет дееспособность".

Блокирование неснятого или частично снятого напряжения вместо адаптации к изменившимся условиям приводит к ужесточению структуры и создает предпосылки для разрушительного взрыва.

Более того, современный психоаналитик может сказать то же самое и по поводу "благотворного эффекта" простого снятия напряжения:

Раньше "снятие напряжения" рассматривалось как терапевтически решающий фактор. Верно, что при этом имеет место освобождение до сих пор подавляемых эмоций... Однако на этом пути недостижимо подлинное и полное прекращение деятельности защитных механизмов... Не только накопленная ранее энергия должна освободиться в едином акте, но и вновь возникающие инстинктивные напряжения должны иметь постоянную возможность находить разрядку[79].

Если, как предполагает Зиммель, "конфликт очищает воздух", то институты, которые служат лишь снятию напряжений, канализации враждебных чувств, оставляя неизменными структуры отношений, могут функционировать как громоотводы, но не в состоянии предотвратить периодическое сгущение туч, т. е. новое накопление напряженности.

Однако отношения между членами группы могут быть столь хрупкими, что не смогут выдержать конфликта. В таком случае для продолжения отношений требуется замещающий объект. К этой ситуации мы вернемся ниже.

Учитывая предшествующие рассуждения, мы можем переформулировать приведенный выше тезис:

(1) Конфликт не всегда дисфункционален по отношению к системе, в которой он возникает; часто конфликт необходим для ее сохранения. Если нет способов выразить враждебность или недовольство по отношению друг к другу, члены группы могут пережить глубокую фрустрацию и прийти к полному разрыву отношений. Обеспечивая свободный выход сдерживаемым враждебным эмоциям, конфликт служит сохранению групповых отношений.

(2) Социальные системы создают особые институты, служащие отводу враждебных и агрессивных эмоций. Такие институты, выполняющие роль защитных клапанов, помогают сохранить систему, предупреждая возможный конфликт или сводя к минимуму его разрушительные последствия. Они предоставляют как замещающие объекты, в отношении которых допустимо выражение враждебности, так и средства такого выражения. Эти "защитные клапаны" не дают враждебным эмоциям выплеснуться на их непосредственный объект. Однако подобные замещения влекут определенные издержки как для социальной системы, так и для индивида. В системе ослабевают стимулы к изменению, позволяющему приспособиться к меняющимся условиям внешнего мира. Что касается индивида, то в нем происходит накопление негативных эмоций — потенциала разрушительного взрыва.

Перенесение чувства враждебности на замещающий объект (в отличие от простого символического выражения) создает новую конфликтную ситуацию уже в отношении этого объекта. В следующем разделе мы рассмотрим, в чем состоит различие между подобным "нереалистическим" и "реалистическим" типами конфликта.

 

Тезис 3: Реалистический и нереалистический конфликт

Если конфликт порожден неким объектом притязания, стремлением что-то иметь или чем-то распоряжаться, гневом или местью... то для него характерно то, что, в принципе, для достижения любой из этих целей имеются и другие средства. Желание обладания или подчинения, даже уничтожения врага можно удовлетворить, выбрав пути, иные, чем борьба. Когда конфликт — это просто средство, определенное более высокой целью, нет причин ограничивать или даже избегать его, поскольку его всегда можно заменить иными средствами и с тем же успехом. Когда же, наоборот, он обусловлен исключительно субъективными эмоциями, когда в дело вступает внутренняя энергия, которую можно удовлетворить только в борьбе, замена его другими средствами невозможна; он есть свой собственный смысл и цель...[80]

Зиммель утверждает, что конфликты, порожденные столкновением интересов или столкновением личностей, содержат в себе сдерживающий элемент — в той мере, в какой борьба является лишь средством достижения цели; если желаемого результата можно точно так же или еще скорее достичь с помощью других средств, то они и могут быть использованы. В таких случаях конфликт — только одна из нескольких функциональных возможностей.

Однако есть ситуации, когда конфликт возникает исключительно из агрессивных импульсов, ищущих выхода независимо от того, каков их объект, и когда выбор объекта совершенно случаен. В таких случаях ограничений не существует, поскольку важно не достижение результата, а скорее выражение агрессивных эмоций, вызывающих взрыв.

В этом разделении конфликта как средства и конфликта как цели самой по себе содержится критерий различения между реалистическим и нереалистическим конфликтом. Конфликты, возникающие из-за неудовлетворения специфических требований в рамках отношений и ожидаемых выгод участников и направленные на предполагаемый фрустрирующий объект, могут считаться реалистическими конфликтами в той мере, в какой они являются средствами достижения определенного результата. Нереалистические конфликты, с другой стороны, хотя также предполагают взаимодействие между двумя или более индивидами, порождены не антагонизмом целей участников, а необходимостью разрядки по крайней мере у одного из них. В этом случае выбор соперника не связан напрямую ни с проблемой, по которой идет спор, ни с необходимостью достижения определенного результата.

Именно такой случай имеет в виду Э.Френкель-Брунсвик, характеризуя "этноцентричную личность": "Даже ненависть ее подвижна и может направляться с одного объекта на другой"[81]. Слова Джона Дьюи о том, что "люди стреляют не потому, что существуют мишени, а они создают мишени, чтобы стрельба и метание камней стали осмысленными и эффективными"[82], вполне применимы к этому типу нереалистического конфликта.

Так, антисемитизм, за исключением тех случаев, когда он вызван конфликтами интересов и ценностей евреев и других групп или индивидов, будет нереалистическим конфликтом, если он — реакция прежде всего на фрустрацию, объект которой представляется подходящим для высвобождения агрессивных эмоций. Станут ли таким объектом евреи, негры или другие группы — для агрессора имеет второстепенное значение[83].

Нереалистический конфликт, вызванный необходимостью освободиться от агрессивного напряжения у одного или более взаимодействующих индивидов, менее "стабилен", чем реалистический конфликт. Лежащую в его основе агрессивность можно легко направить по другим каналам именно потому, что она не связана напрямую с объектом, ставшим мишенью "по обстоятельствам". Она может проявиться совсем иначе, если выбранный объект уже недоступен.

Реалистический конфликт, напротив, исчерпывает себя, если индивид находит альтернативные пути, позволяющие достичь той же самой цели[84]. В реалистическом конфликте имеются функциональные альтернативы в отношении средств. Участникам всегда потенциально доступны механизмы, различные по эффективности, но иные, чем конфликт. Кроме того, нужно заметить, что в реалистических конфликтах есть возможность выбора между различными формами соперничества; выбор зависит от оценки инструментальной адекватности этих форм. В нереалистическом конфликте, наоборот, существуют лишь функциональные альтернативы в отношении объектов.

Проведенное различение помогает избежать ошибки, заключающейся в объяснении социального феномена реалистического конфликта исключительно как "снятия напряжения". Например, рабочий, который бастует, чтобы добиться повышения зарплаты, статуса или влияния своего союза, и рабочий, выплескивающий агрессию по отношению к боссу потому, что тот служит для него воплощением эдиповой фигуры отца, — это социально различные типы. Замещаемую ненависть к отцу может навлечь на себя любой подходящий объект — босс, полицейский или мастер. Экономическая борьба рабочих против босса, наоборот, основывается на их конкретном положении и роли в экономической и политической системе. Если это будет выгодно, они могут не прибегать к конфликту, а найти способ согласования интересов; и конфликт может находить разрешение не только в стачке, но в откровенном обмене мнениями, в дискуссии, в выговаривании уступок с одной и другой стороны и т. д.

Антагонистические действия со стороны рабочих против управленческого персонала или наоборот можно считать реалистическим конфликтом в той мере, в какой они являются средством для достижения результатов (более высокого статуса, большей власти, большей выгоды); если целью рабочих или управленческого персонала является достижение подобных результатов, а не просто выражение диффузной враждебности, такие конфликты менее вероятны в ситуациях, когда имеются альтернативные средства достижения тех же целей.

Различение реалистического и нереалистического конфликтов помогает внести ясность в споры о социальном контроле и социальном отклонении. Девианты необязательно "иррациональны" или недостаточно реалистически ориентированы, как то неявно предполагает большинство исследователей. Отклоняющееся поведение, анализируемое Мертоном в работе "Социальная структура и аномия"[85], в той мере, в какой оно представляет собой достижение культурно предписанных целей посредством культурно табуированных средств, образует одну из разновидностей реалистической стратегии. Если девианты такого рода находят законные средства для достижения той же самой цели, то, вероятнее всего, они не прибегнут к социально неодобряемым средствам. Отклонение в данном случае имеет скорее инструментальный, нежели экспрессивный характер. Однако другие типы отклонения могут служить и освобождению от напряжений, накопившихся в процессе социализации, а также фрустраций и несправедливостей во взрослой жизни. В этих случаях девианту важно агрессивное поведение само по себе; объект, на который оно направлено, имеет второстепенное значение. Прежде всего ему необходимо освободиться от напряжения, поэтому действие не является средством достижения определенного результата. В подобных случаях наименее вероятна сравнительная оценка в пользу выбора мирных или агрессивных средств, поскольку удовлетворение достигается именно в агрессивных действиях, а не в их результате[86].

Неспособность учесть предложенное выше различение приводит к путанице в современных исследованиях "напряженности" и "агрессивности"[87]. Например, закономерности, выявленные при изучении нереалистического конфликта, применяются к области международных отношений без учета того, что конфликты в этой области — прежде всего реалистические конфликты, основанные на борьбе за власть, столкновении интересов или ценностей, а нереалистические элементы, которые сюда примешиваются, случайны и в лучшем случае играют вспомогательную роль[88]. Как выразился Э. Джонсон: "Обычно считают, что взаимные антипатии... играют значительную роль в развязывании войн. История дает лишь единичные свидетельства в пользу этой точки зрения... Подобные антипатии... оказываются скорее результатом, нежели причиной войн"[89].

Психолог, изучающий механизмы замещения, совершенно прав, когда обращает внимание прежде всего на одержимого предрассудками индивида, тогда как мишень агрессии представляет для него лишь второстепенный интерес. Но при изучении конфликтной ситуации, где главное — взаимодействие, социолог должен сосредоточиваться на отношениях и заниматься спецификой ценностей или различиями интересов противоборствующих сторон[90]. Совершенно неоправданна априорная оценка требований сторон в конфликтной ситуации в качестве эквивалента суждений типа: "центр Земли состоит из варенья"[91]. Социологическое изучение международной политики вполне законно может заниматься изучением напряженностей, возникающих в силу различных фрустраций в национальных социальных системах, но оно не достигнет своей главной цели, пока не проанализирует реалистические конфликты по поводу распределения власти, вокруг которых и формируются контуры союзов и противостояний.

Подобным же образом, исследования в области индустриальной социологии, вдохновленные Элтоном Мэйо, демонстрируют, что им чуждо представление о существовании реалистического конфликта или его функциях. Конфликтное поведение рассматривается почти исключительно как нереалистическое поведение. В них логика фактов, "логика издержек и логика эффективности" (т. е. "фактов", полезных для управленческого персонала) противопоставляется "логике сантиментов" (со стороны рабочих). Таким образом, требования рабочих лишаются их реалистического основания. "Вольно или невольно возникает впечатление, что управленческий персонал руководствуется разумом, а рабочие в основном созданы из эмоций и ощущений"[92]. Упор на "сантименты" затемняет реалистическую основу конфликта. В действительности такие исследования демонстрируют поразительное непонимание идущей на предприятиях реальной борьбы за власть и деньги.

Если возможность реалистического конфликта не принимается во внимание, социологи, работающие в области управления производством, естественно, "удивляются, что это за люди, которым приходят в голову такие идеи", и вместо того, чтобы направить свое внимание на исследование конфликтной ситуации, ищут "терапевтические меры воздействия". Приверженность взгляду, что источник конфликта нужно искать скорее в сантиментах, разрушающих отношения, нежели в природе самих этих социальных отношений, ведет к тому, что социологи рассматривают все конфликты как "социальную болезнь", а отсутствие конфликтов — как "социальное здоровье"[93]. Они концентрируют внимание не на источнике фрустрации, не на проблеме как таковой, но на том, как фрустрация влияет на индивида. Говоря словами Д. Карнеги, они пытаются "осчастливить другого своим предложением", направив его чувства враждебности по "безопасным" каналам[94]. Так, Ретлисбергер и Диксон с восхитительной искренностью пишут о консультативной системе: "Такого рода неавторитарные структуры контролируют и руководят теми человеческими процессами в индустриальной системе, которые не контролируются надлежащим образом другими управленческими структурами"[95].

Различение между реалистическим и нереалистическим конфликтом базируется на концептуальном абстрагировании от конкретной реальности, где оба типа конфликта могут выступать в смешанном виде. Однако, как отметил М. Вебер, "конструкция чисто рациональной схемы деятельности... служит социологу в качестве типа... Сравнение с ним позволяет понять способы воздействия разнообразных иррациональных факторов на реальную деятельность... ответственных за отклонение от линии поведения, которой следовало бы ожидать, исходя из гипотезы о чисто рациональной природе действия"[96].

Реалистические конфликтные ситуации могут сопровождаться, особенно когда нет реальных возможностей достигнуть цели, нереалистическими сантиментами, в которых искаженным образом отражается природа конфликта. В конкретной социальной реальности встречается смесь обоих "чистых" типов. Т. Парсонс прекрасно сказал об этом, описывая механизм замещения (или создания "козла отпущения"): "Поскольку было бы опасно и ошибочно выражать враждебные чувства по отношению к членам своей группы, часто бывает психологически легче "переместить" аффект на внешнюю группу, в отношении которой уже существует [97] некоторое основание для враждебности. Поэтому механизм замещения редко срабатывает вне определенного [98] "разумного" основания для враждебности, в котором и выражается реальный конфликт идеалов или интересов"[99]. Иными словами, одним из источников нереалистических вкраплений в реалистических конфликтах являются институты, оценивающие свободное выражение открытой враждебности как "опасное и ошибочное".

Термин "реалистический конфликт" не подразумевает с необходимостью, что используемые средства на самом деле соответствуют поставленной цели; участники конфликта могут просто считать их адекватными на том основании, что они общеприняты в культуре данного общества. Рабочие, выходящие на забастовку с требованием уволить рабочих-негров, чтобы сохранить свой уровень зарплаты, участвуют в реалистическом конфликте. Но (и в этом суть зиммелевского тезиса) если ситуация изменится таким образом, что в борьбе за сохранение зарплаты выгоднее окажутся другие средства, то рабочие скорее всего не станут прибегать к дискриминации негров. Если же дискриминационная практика сохранится, несмотря на то, что имеются другие, более эффективные средства достижения той же цели, то можно предположить, что в конфликте выражаются и нереалистические элементы, такие, как "предубеждения"[100].

Пожалуй, сказанного достаточно для прояснения различий между реалистическим и нереалистическим типами конфликта.

Каждая социальная система содержит источники реалистических конфликтов в той мере, в какой люди выдвигают конфликтующие требования относительно статуса, власти, ресурсов и придерживаются конфликтующих ценностей. Несмотря на то, что распределение статуса, власти и ресурсов определяется нормами и ролевой системой распределения, оно всегда в той или иной степени будет оставаться предметом соперничества. Реалистические конфликты возникают тогда, когда люди сталкиваются с препятствиями в реализации своих требований, когда их запросы не удовлетворяются, а надежды терпят крушение.

Нереалистические конфликты возникают на основе лишений и фрустраций, имевших место в ходе социализации и позднее, при выполнении обязательств, накладываемых ролью взрослого; или же, как мы видели в предыдущем тезисе, они становятся результатом превращения изначально реалистического антагонизма, прямое выражение которого запрещено. Если конфликт первого типа происходит внутри самих фрустрированных индивидов, стремящихся достичь определенных результатов, то конфликт второго типа состоит в снятии напряжения путем агрессии, направленной на не определенный заранее объект. Конфликт первого типа рассматривается участниками как средство достижения реалистических целей — средство, от которого можно отказаться, если появятся другие, более эффективные средства. Конфликт второго типа не оставляет такого выбора, поскольку удовлетворение черпается в самом акте агрессии.

Реалистический конфликт, сопровождаемый эмоционально искаженными сантиментами, станет предметом рассмотрения в следующем тезисе.

 

Тезис 4: Конфликт и враждебные импульсы

Предположим, что действительно существует формальное чувство враждебности как противоположность потребности в симпатии... Независимо от того, как много психологической автономии кто-то хотел бы придать антагонистическому чувству, этой автономии недостаточно для описания всех явлений враждебности... Для любви и ненависти... нужно нечто вроде вызова со стороны их объектов, совместно с которыми они и порождают целостные феномены, достойные этих названий... Мне кажется, что... чувство враждебности просто добавляется как усиление... противоречий, имеющих конкретные причины... Целесообразно ненавидеть врага, с которым ведешь борьбу, как и целесообразно любить человека, с которым тесно связан[101].

В этом тезисе Зиммель формулирует две основные идеи:

(1) Чувства враждебности возникают из взаимодействия "импульса враждебности" и противостоящего объекта.

(2) Анализ конфликтных ситуаций не исчерпывается обнаружением психических мотиваций; психические мотивации могут усиливать реальные противоречия.

Зиммель признает существование "импульса враждебности", но делает важную оговорку, что этого импульса самого по себе недостаточно для объяснения конфликта. В согласии со своей концепцией, он подчеркивает то, что в центре внимания социологического и социально-психологического анализа лежит взаимодействие. "Первичная враждебность людей друг к другу"[102] сама по себе не может объяснить социальный конфликт. Вместо того, чтобы в объяснении прибегать к инстинктам, чувствам и предрасположенностям, Зиммель ясно показывает, что поведение всегда развертывается в социальном контексте и что конфликт как социальный феномен может быть понят только в рамках схем взаимодействия.

Социологи в целом согласны, что при анализе социальных данных основное внимание следует уделять взаимодействию индивидов, а не "эмоциям", "импульсам" или иным внутренним качествам отдельных индивидов. Стоит отметить, что современные психоаналитические исследования дают огромный материал, свидетельствующий, что человеческие влечения формируются благодаря реакциям, которыми социальное окружение отвечает на действия ребенка[103]. Даже "аутоэротические проявления отсутствует, если нет объектных отношений"[104]. У детей, находящихся в полной изоляции, не могут сформироваться ни чувства любви, ни чувства ненависти, если у них нет отношений с объектом любви[105].

Ввиду того, что до сих пор часто встречаются попытки "объяснить" все конфликты в терминах агрессивных влечений или потребности в снятии напряжений, стоит, наверное, кратко указать на некоторые новейшие достижения психоаналитической теории агрессии.

Большинство современных психоаналитических исследований основаны на интеракционистской теории. Достаточно сравнить раннюю психоаналитическую литературу по вопросам войны и агрессии[106] с работами таких специалистов, как О. Фенихель, Э. Фромм, А. Кардинер, X. Хартманн, Г.С. Салливан, чтобы увидеть сдвиг, произошедший в психоаналитическом мышлении. Современные аналитики прониклись идеей того, что Малиновский удачно назвал "культурным приручением агрессии"[107]. Далекие от того, чтобы объяснять социальный конфликт только лишь прирожденными свойствами человека как такового, они сознают, что понять социальное явление агрессии и войны невозможно без учета таких переменных, как социальные позиции и культурные нормы. Мертон[108] детально продемонстрировал, что науки о поведении часто не в состоянии систематически соотнести эти три переменные и особенно пренебрегают четвертой — социальной структурой.

Экспериментальная социальная психология дает значимые подтверждения гипотезы о том, что уровень агрессивности поведения соотносится со структурой взаимодействий. Так, Дж. П. Френч в своем исследовании агрессивности специально вводит структурную переменную: уровень групповой сплоченности. Он сравнивал реакцию на фрустрацию членов организованных групп (баскетбольные и футбольные команды Гарварда) с реакцией членов неорганизованных групп (начальные курсы психологии в Гарварде). Он ввел также культурную переменную, включив в схему эксперимента организованную группу, члены которой обладали разными этническими и социоэкономическими характеристиками (клубы из итальянского квартала Восточного Бостона).

Исследование показало, что открытая внутригрупповая агрессия возрастает по мере роста организованности группы[109]. "Не было ни одного случая прямой агрессии в неорганизованных группах [под "прямой агрессией" здесь понимается выражение агрессивности по отношению к членам группы], в организованной же группе был зарегистрирован 61 случай прямой агрессии"[110]. Высший уровень агрессии наблюдался в организованной группе, состоящей из этнических итальянцев, что свидетельствует о влиянии культурных норм на выражение агрессии[111].

Может показаться, что точка зрения, согласно которой агрессивное поведение определяется типом взаимодействий, противоречит проведенному выше различению между реалистическим и нереалистическим конфликтом, где мы предположили, что причину нереалистического конфликта надо искать не только в отношениях между индивидом и объектом враждебности, а прежде всего в желании освободиться от напряжения, которое направляется на любой подходящий объект. Но противоречие здесь только кажущееся. Агрессия в нереалистическом конфликте не должна пониматься как побуждение, имеющее чисто инстинктивную природу. Она может накапливаться в ходе взаимодействий субъекта с другими людьми — родителями или иными фрустрирующими агентами — в процессе социализации и по мере того, как индивид стремится соответствовать более поздним ролевым требованиям. В нереалистическом конфликте агрессивная энергия, накопленная во взаимодействии с другими, предшествует стремлению к снятию напряжения.

Становится ясно, что, как и говорил Зиммель, для объяснения конфликтного поведения недостаточно психической мотивации. Реалистический конфликт между индивидами или группами, борющимися за разные ценности или претендующими на статус, власть или богатство, может во имя достижения цели мобилизовать их аффективный потенциал, состоящий в сложном переплетении чувств и эмоций, — но это не обязательное следствие реалистического противостояния. Агрессивность можно определить как совокупность предрасположенно-стей к актам агрессии. Конфликт, с другой стороны, всегда предполагает взаимодействие между двумя или более людьми. Конечно, агрессивность можно рассматривать как один из признаков конфликта, но из этого не следует, что каждый конфликт должен сопровождаться агрессивностью.

Во время последней войны[112] и "ненависть к врагу [т. е. агрессивность], как личная, так и безличная, не была основным элементом боевой мотивации"[113]. Боевая мотивация — это совокупность многих составляющих, среди которых самой важной, судя по всему, была изначальная лояльность по отношению к группам "друзей", а ненависть к врагу играла гораздо меньшую роль[114].

Аналогичным образом бывают конфликты интересов, например между рабочими и управленческим персоналом, где соперники, по всей видимости, не испытывают личной враждебности по отношению друг к другу. Можно часто видеть рабочих лидеров и управляющих в социальной жизни не проявляющими никакой враждебности друг к другу, тогда как в конфликте они выполняют роли представителей враждующих групп.

И тем не менее, как считает Зиммель, все же бывают ситуации, когда "полезно ненавидеть противника". По крайней мере, такой взгляд всегда лежал и сегодня лежит в основе пропаганды, нацеленной на подъем морального духа в борьбе. Если к чисто реалистической мотивации добавить аффективную энергию, то это скорее всего усилит позиции конфликтующих сторон. В этом одна из причин превосходства армий, состоящих из граждан государства, над армиями наемников.

Все это позволяет нам предположить, что элементы нереалистического конфликта будут гораздо сильнее проявляться в группах, члены которых вовлечены в конфликт всей полнотой своей личности, нежели в группах, члены которых вовлечены в конфликт лишь частично, "сегментарно". Эту гипотезу мы обсудим в следующей главе.

Различение объективных и реальных причин конфликта, с одной стороны, и эмоциональной энергии, которая может быть мобилизована в течение конфликта, — с другой, проливает некоторый свет на функцию посредника в конфликте. Как заметил Зиммель, "посредник может достичь примирения... только если каждая из противоборствующих сторон поверит, что объективная ситуация оправдывает примирение и делает мир выгодным". Посредник демонстрирует "каждой из противоборствующих сторон требования и аргументы другой; таким образом из них исчезает элемент субъективности"[115]. Он помогает очистить конфликт от нерациональных и агрессивных элементов. Однако самого по себе этого недостаточно, чтобы соперники отказались от конфликтного поведения, ведь, даже будучи сведенными к "голым фактам", требования сторон остаются конфликтующими. Функция посредника заключается прежде всего в том, чтобы устранить напряжение, которое просто-таки ищет выхода, чтобы оно не препятствовало рассмотрению реальных противоречий. Также он может предложить различные пути решения конфликта, отмечая относительные преимущества и издержки каждого из них.

Неспособность осознать, что конфликт может порождаться двумя разными, хотя и тесно связанными друг с другом факторами — реальной конфликтной ситуацией и привнесенным в нее аффективным потенциалом, — объясняет слабость определенных допущений, лежащих в основе "исследования действий", как это понятие интерпретируется в рамках школы Курта Левина[116]. "Исследование действий" может, действительно, быть весьма полезным, если ставится задача отделить источники реалистического конфликта от внесенной в него эмоциональной энергии, но это в лучшем случае лишь расчистит дорогу для настоящего понимания причин противостояния.

Теперь мы можем переформулировать тезис Зиммеля: Агрессивных, или враждебных, "импульсов" недостаточно для объяснения социального конфликта. Ненависти, как и любви, нужен объект. Конфликт может возникнуть только во взаимодействии между субъектом и объектом; он всегда предполагает отношение.

Реалистический конфликт необязательно сопровождается проявлениями враждебности и агрессивности. "Напряжение" в психологическом смысле не всегда связано с конфликтным поведением. И тем не менее может быть "полезным" ненавидеть противника. Пропагандисты рассчитывают, что такая ненависть усилит эмоциональную составляющую конфликта и, следовательно, решимость бороться до конца.

И наоборот, основная функция посредника видится в освобождении конфликтной ситуации от нереалистических элементов агрессивности с тем, чтобы позволить противникам реалистически подойти к рассмотрению выдвигаемых ими конфликтующих требований.

Мы видели, что реалистический конфликт необязательно требует враждебности и агрессивности. Теперь мы проанализируем следующее, по-видимому, противоречащее предыдущему, утверждение Зиммеля, согласно которому враждебность является неотъемлемой частью социальных отношений[117].

 

Тезис 5: Враждебность в близких социальных отношениях

В то время как антагонизм сам по себе не создает социального единства, почти никогда не бывает так, чтобы в нем вовсе отсутствовал социологический элемент... Пожалуй, то же происходит при смешении конвергирующих и дивергирующих течений внутри группы. На деле структура может быть sui generis... и только для того, чтобы ее описать и понять, мы сводим вместе postfactum две тенденции: одну — монистическую, другую — антагонистическую. Эротические отношения служат здесь самым частым примером. Обычно нас не удивляет, что они сотканы из любви и уважения или неуважения... из любви и стремления доминировать или потребности в зависимости. Но то, что наблюдатель или сам участник разделяет на два взаимодействующих течения, в реальности может быть одним[118].

Зиммель здесь утверждает, что для социальных отношений чаще характерна как объединительная, так и разъединительная мотивация, как "любовь", так и "ненависть", которые обычно тесно связаны. Часто человек ненавидит того, кого любит; поэтому в реальности часто невозможно разделить эти два элемента. Ошибочно полагать, будто один фактор разрушает то, что создает другой.

Чтобы это утверждение не воспринималось как противоречащее предыдущим тезисам, нужно сразу сделать одну оговорку. Если бы ненависть действительно была частью любых отношений, то не существовало бы реалистических конфликтов, где она бы не присутствовала. Кажется, однако, что на самом деле Зиммель — хотя он и не делает необходимых уточнений — имеет в виду не все социальные отношения, а только близкие и интимные отношения; об этом свидетельствует ссылка на эротические отношения как на самый показательный для него пример.

Зиммель предполагает, что в отношениях, в которые участники вовлечены глубоко, всей полнотой своей личности, а не одним ее сегментом, должны возникать одновременно оба чувства: любовь и ненависть, влечение и отталкивание.

Это напоминает фрейдовское понятие амбивалентности [119], ставшее ныне центральным понятием психоанализа. Амбивалентность определяется Фрейдом как "обращение антитетических чувств (любовных и враждебных) на одного и того же человека"[120]. Именно такую ситуацию имеет в виду Зиммель. Фрейд, однако, описывает психологические причины феномена, который Зиммель просто наблюдает. Так что это психоаналитическое понятие поможет уточнить и дополнить тезис Зиммеля.

Фрейд анализирует амбивалентность в социальных отношениях в книге "Групповая психология и анализ человеческого Я". Он пишет[121]:

Почти каждое близкое эмоциональное отношение двух людей, длящееся в течение некоторого времени — брак, дружба, отношения родителей и детей, — оставляет осадок чувств антипатии и враждебности, которые с самого начала элиминируются путем подавления. Эти чувства гораздо меньше маскируются в обычных спорах между деловыми партнерами или в ропоте подчиненных против начальства. То же происходит, когда люди приходят в большой коллектив. Всякий раз, когда брак соединяет две семьи, каждая считает себя выше или лучше по рождению, чем другая. Самый ревнивый соперник города — соседний город... Когда такая враждебность направлена на людей, которых все-таки любят, мы называем это амбивалентностью чувств; мы объясняем ее — возможно, чересчур рационально — частыми конфликтами интересов, которые как раз и возникают именно в таких близких отношениях.

Отметим, что, как и Зиммель, Фрейд выводит амбивалентность чувств из близости отношений. Он связывает одновременность проявления любви и ненависти с множеством конфликтных ситуаций, которыми постоянно чреваты близкие отношения.

Отсюда можно сделать вывод, что в первичных группах существует гораздо больше возможностей для возникновения враждебных чувств, чем во вторичных группах, поскольку чем более отношения требуют полной вовлеченности личности — в отличие от сегментарной вовлеченности, — тем вероятнее они будут порождать одновременно и любовь, и ненависть[122].

Чем ближе отношения, тем сильнее их аффективная составляющая, тем сильнее, следовательно, тенденция подавления, а не выражения враждебных чувств. В то время как во вторичных отношениях, например в бизнесе, чувства враждебности можно выражать относительно свободно, в первичных отношениях это не всегда так, ибо в силу полной вовлеченности участников такое выражение угрожает самой основе отношений. В таких случаях чувства враждебности проявляют тенденцию к накоплению и, тем самым, к усилению.

"Интимность", или "близость", — это до сих пор непроясненное понятие. Следуя тезису Хоманса[123] о том, что существует корреляция между возрастанием степени взаимодействия и возрастанием взаимной симпатии, можно предположить, что интенсивное взаимодействие, характерное для первичных групп и отношений, близких к первичным группам, имеет тенденцию к полному поглощению личности и, тем самым, к усилению интимности. Однако Хоманс не обратил внимания на тот факт, что эта же самая интимность ведет к накоплению враждебных чувств, поскольку порождает поводы для конфликтов, которые зачастую подавляются во имя сохранения любовных чувств[124]. К сожалению, игнорирование Хомансом амбивалентного характера близких социальных отношений не позволило ему заметить, что возрастание интенсивности социальных взаимодействий может вызывать рост враждебности, а не только взаимной приязни[125].

Не только психоанализ и социология, но и антропология вносит свой вклад в прояснение вопроса. Б. Малиновский пишет[126]: "Агрессия, так же как и милосердие, начинается с семьи. [Приведенные примеры] показывают, что всюду, где налицо непосредственный контакт, происходят вспышки гнева по поводу насущных проблем, когда имеется реальный... или воображаемый конфликт интересов. Получается, что чем меньше группа, объединенная некоторыми общими интересами и повседневной жизнью, тем легче ее участниками овладевают раздражение и гнев"[127].

"Агрессия является побочным продуктом сотрудничества... Попробуем осознать место агрессивности внутри социального института. Несомненно, что внутри подобного тесного взаимодействия и пространственно ограниченных форм человеческих организаций подлинная агрессивность возникает гораздо быстрее и распространяется шире, чем где-либо еще"[128].

Малиновский согласен с Зиммелем и Фрейдом в том, что антагонизм является основной составляющей близких социальных отношений, что он есть "побочный продукт" сотрудничества. Но если Зиммель, Фрейд и Хоманс говорят о чувствах, то Малиновский утверждает, что враждебное поведение также гораздо чаще проявляется в близких социальных отношениях. В следующем тезисе мы остановимся на этой связанной с обсуждаемой, но тем не менее отдельной проблемой.

Остается отметить, что в некоторых случаях существуют институциональные каналы для проявлений амбивалентности. Антропологи часто описывают так называемые "шутливые отношения" между кланами или между людьми, ставшими родственниками в результате брака кого-нибудь из родных, которые как раз и состоят в сочетании элементов враждебности с элементами дружелюбия и взаимопомощи. Радклифф-Браун[129] следующим образом описывает структуру шутливых отношениях между кланами:

Индивид является членом определенной группы... внутри которой его отношения с другими определяются сложной совокупностью прав и обязанностей... Но за пределами области, где отношения определены, находятся другие группы... отношения с которыми предполагают возможную или реальную враждебность. В любых отношениях между членами двух подобных групп эта раздельность групп должна быть признана и зафиксирована. Это и происходит путем установления шутливых отношений. Проявления враждебности и постоянная демонстрация неуважения — это выражение того социального деления, которое составляет ядро структуры отношений, но над которым, не разрушая или даже не ослабляя его, возникают социальные узы дружественности и взаимопомощи... Шутливые отношения, конституирующие союз между кланами или племенами или же между людьми, ставшими родственниками в результате брака кого-либо из родных, — это способ организации четкой и стабильной системы социального поведения, в которой сближающие и разъединяющие тенденции... комбинируются и сохраняются.

В этом случае соединение двух тенденций делает возможным установление отношений и их дальнейшее существование. Шутливые отношения могут выполнять объединяющие функции, только если они в то же самое время допускают взаимное выражение враждебности[130].

В отличие от случаев, рассмотренных выше, амбивалентность здесь не является следствием близости отношений, наоборот, близкие отношения могут сложиться, только если имеются институциональные механизмы для одновременного выражения враждебности и приязни. Иными словами, изначально связь при таких отношениях между индивидами или группами не является близкой, но большая степень близости считается желательной. В таких случаях институциональные каналы для выражения чувства "любви—ненависти" облегчают установление отношений так же, как институты, выполняющие функцию "защитных клапанов", облегчают их поддержание.

Переформулируя данный тезис, можно сказать, что обычно антагонизм является элементом близких отношений. Сближающие и разъединяющие мотивы настолько переплетены в реальных отношениях, что разделить их можно только в целях анализа и классификации, тогда как природа самих отношений — единая природа sui generis.

Можно сказать, что близкие социальные отношения, характеризующиеся частым взаимодействием и полной вовлеченностью участников, заключают в своей мотивационной структуре сущностную амбивалентность, поскольку содержат и позитивные, и негативные устремления, сложнейшим образом переплетенные между собой.

Теперь рассмотрим одно из следствий этого утверждения, состоящее в том, что интенсивность конфликта связана с близостью отношений.