Красноречие республиканского Рима 5 страница

К подобному выводу приходит и прославленный немецкий исто­рик античности, лауреат Нобелевской премии Теодор Моммзен, ко­торый в третьем томе "Истории Рима" пишет: "Журналистика, в нашем смысле слова, никогда не существовала у римлян; литера­турная полемика ограничивалась брошюрной литературой, да еще весьма распространенным в то время обычаем писать в обществен­ных местах кистью и грифелем все сведения, предназначавшиеся для публики. Зато многим мелким личностям поручалось записыва­ние для отсутствующих господ всех ежедневных происшествий и городских новостей; Цезарь еще во время своего первого консуль­ства принял необходимые меры для немедленного обнародования извлечений из сенатских прений. Из частных записок этих римских наемных писак и из текущих официальных отчетов возникло что-то вроде столичного листа новостей (acta diurna), куда заносился краткий отчет о делах, обсуждавшихся в народном собрании и в се­нате, список родившихся, смертные случаи и тому подобное. Этот листок стал со временем довольно ценным историческим источни­ком, но никогда не имел настоящего политического и литературного значения" ¹¹.

Сказанное Моммзеном вовсе не означает, что римляне недооце­нивали роли публичного слова. Обратное блестяще доказали и Це­зарь, и Цицерон, о чем речь шла выше. Вероятно, сказывалась из­начальная культурная привязанность к устному политическому сло­ву, привычка борьбы на Римском форуме и недооценка обществен­ного мнения провинции. Время публичной газеты еще не наступило.

Уже при Августе идея цезаревых "Ежедневных новостей" была сильно изменена, поскольку Октавиан Цезарь был далек от идеа­лизма своего приемного отца по поводу гражданского сознания нaселения Рима. Подробные отчеты заменили кратким отредактиро­ванным резюме; за счет уменьшения объема официальной информа­ции расширился отдел происшествий, из которых публиковались самые невероятные. Римляне называли их «пустяками» (ineptiae). Образчики подобных сообщений сохранились у Плиния, который сам называет источником информации "Acta senatus et populi", так стала именоваться официальная газета при Августе. Оттуда Плиний взял историю о каменном дожде, падавшем на форум в то время, когда Милон обращался к толпе с приветственной речью; из того же источника он заимствовал историю о верной собаке, которую не смогли оторвать от трупа ее хозяина, казненного и брошенного в Тибр.

"Пользуясь тем же источником, — утверждает Гастон Буассье, — Плиний рассказывает, что в восьмое консульство Августа один из жителей Faesulae пришел для жертвоприношения в Капитолий вме­сте с восьмью своими детьми, двадцатью восьмью внуками, восьмью внучками и девятнадцатью правнуками; вероятно, эта сказка была помещена по особому распоряжению императора, беспокоящегося обезлюдием Италии и любившего оказывать почет многочисленным семействам. Прибавим, что в этом же отделе упоминалось также о знатных свадьбах (светская хроника), рождениях и смертях, не считая разводов, которые должны были занимать большое место, ибо, по словам Сенеки, в Риме ежедневно происходило по крайней мере по одному разводу. Наконец, тот же Сенека следующими сло­вами дает понять, что газетой пользовались еще при случае некото­рые хвастуны для составления себе рекламы: "Что касается меня, я не помещаю в газете о своих пожертвованиях" ¹².

При императорах, преемниках Августа, все более расширяется отдел светской хроники — описание различных церемоний при дво­ре. Публикуются списки лиц, принимаемых императором на Палатине. Сообщения, исходящие от лица императоров, постепенно при­сваивают себе близкие к трону женщины, Ливия и Агриппина, что, по словам историка, "очень оскорбляло Тиберия и Нерона". Теперь газета приводит речи императоров и даже упоминает об аплодис­ментах, которыми их встречали. С точки зрения занимательности правительственный листок делает большие успехи, но утрачивает первоначальный смысл, вложенный в него Цезарем, чей образ мыс­лей сложился в республиканском государстве. Публикуя стеногра­фические отчеты о заседаниях сената (за них обычно отвечал сек­ретарь ab actus senatus — молодой сенатор, бывший квестор и группа стенографов), Цезарь рассчитывал на добрую волю, разум римского гражданина, его стремление уразуметь истину, не жалея усилий, разобраться в процессах, происходящих в государстве. По­этому газета Цезаря не претендовала на занимательность — она была полна неизбежных длиннот, повторов и... правды, неискажен­ной и неотредактированной. Цезарь верил в могущество своей газе­ты, поскольку, защищаясь от обвинений республиканцев, велел опубликовать там о своем отказе от царского титула (Veil. Pat., IV, 9). "Acta diurna" использовались как официальный документ без от­вращения и насмешки. А новые "Acta senatus" стали объектом сатиры в мениппее все подвергавшего сомнению Петрония. В романе "Сатирикон" оплывший жиром от лености и тупости Трималхион (букв, в пер. с лат. — трижды противный) составляет счетную кни­гу по образцу городской газеты (tanquam urbis acta), где перечис­ляются события одного дня, происшедшие в землях безмерно бога­того вольноотпущенника: "В седьмой день календ секстилия, в по­местье Трималхиона, что близ Кум, родилось мальчиков тридцать, девочек — сорок. Свезено на гумно модиев пшеницы — пятьсот тысяч, быков пригнано — пятьсот. В тот же день прибит на крест раб Митридат за непочтительное слово о Гении нашего Гая (пародия на императорский закон об оскорблении величия — lex de maiestate. — Е.К.). В тот же день отослали в кассу десять миллио­нов сестерциев, которые некуда было деть. В тот же день в Помпейских садах был пожар, начавшийся во владениях Насты, бурми­стра" (Petr., Satir., LIII) ¹³. Содержание "Ведомостей" времен импера­тора Нерона здесь передано довольно точно.

И все же скудная политическая информация, сохранявшаяся в "Acta senatus", влияла на формирование общественного мнения в провинциях. Об этом свидетельствует история гибели Тразеи, рас­сказанная Корнелием Тацитом. По словам историка, сенатор Тразея Пет не захотел поздравить Нерона со смертью его матери и не признал божеских почестей, воздаваемых жене императора Поппее. Стараясь не быть замешанным в мероприятиях, которые он считал преступными, но не желая явиться бунтовщиком, нападая на них открыто, он удалился из сената и в течение трех лет не показывал­ся там. Этим воспользовались доносчики, чтобы погубить его, и ут­верждали перед Нероном: "Ежедневные ведомости римского народа с особым вниманием читаются в провинциях и в войсках, потому что все хотят знать, что еще не захотел делать Тразея" (Тас., Ann., 22) ¹⁴. Нерон обратился к сенаторам с жалобой на "строптивость" Тразеи, личным примером поощряющего бесчинства других; в ре­зультате Тразея, как "дезертир общего дела", был казнен.

Заканчивая разговор о римской газете, укажем, что наиболее полное собрание того, что сохранилось от издания "Acta diurna" и "Acta senatus", можно найти в книге Huner. De senatus populique romani actis, Leipz., 1860. Само же прилагательное diurnalis (ежедневный) легло в основу французского понятия jurnal, и, сле­довательно, от него ведет свое название журналистика.

¹ См. напр.: Фолькманн Р. Реторика греков и римлян. Ревель, 1891; Ники­тинский Н. Речи Исея и Демосфена. М., 1903.
² Буассье Г. Собр.соч.: В 10 т. СПб., 1993. Т. 1. С. 43.
³ См.напр.: Plut., Caes., 62; Suet., Jul., 80.
⁴ "Acta diurna", "стенгазету Цезаря", следует решительно отличать от "acta senatus" — протоколов сената, которые никогда публично не выставлялись и шли в архив; к ним имели доступ, конечно, сами сенаторы, но, возможно, вре­менами и более широкий круг лиц. Они велись издавна; сперва содержали только итоговые постановления; Цезарь в том же 59 г. до н.э. распорядился включать туда и попутные sententiae отдельных сенаторов. Эта протокольная служба велась до V в. н.э., заведовал ею curator actorum senatus. Август на ка­кое-то время ограничил доступ к этим acta senatus. Газетой или "предгазетой" они не были (Примеч. М.Л. Гаспарова).
⁵ Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей / Пер. М.Л. Гаспарова М., 1988. С. 20. Существует другой перевод: "Одним из его первых дел было постановление о том, чтобы ежедневно составлять и обнародовать протоколы как сенатских собраний, так и народных".
⁶ Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. С. 368.
⁷ Буассье Г. Собр.соч. Т. 1. С. 273; Буассье Г. Газета Древнего Рима // Картины древнеримской жизни. Очерки общественных настроений времен рим­ских цезарей. СПб, 1896. С. 302—303.
⁸ Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 171.
⁹ Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит.соч. С. 299.
¹⁰ Письма Марка Туллия Цицерона: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 158, 174.
¹¹ Моммзен Т. История Рима: В 5 т. СПб, 1995. Т. 3. С. 422.
¹² Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит. соч. С. 304—305.
¹³ Гай Петроний Арбитр. Сатирикон / Пер. Б. Ярхо // Петроний Ар­битр. Апулей. М., 1991. С. 63.
¹⁴ Тацит К. Анналы /./ Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 321.

 

 

Красноречие императорского Рима (I— начало II вв. н.э.)

 

I в. н.э.— время становления императорской власти в Риме, когда республиканские традиции красноречия превращаются в факт далекой и славной истории предков и открывается страница запретов на республиканскую идеологию и ее пропаганду. Историк Кремуций Корд, прославивший убийцу Цезаря Брута в своем труде, поплатился за это жизнью. Труд был сожжен, а исто­рики и публичные ораторы мало-помалу научились выражаться, кто языком лести, а кто языком Эзопа.

"С переходом от республики к империи латинское красноречие повторило ту же эволюцию, которую в свое время претерпело гре­ческое красноречие с переходом от эллинских республик к эллини­стическим монархиям. Значение политического красноречия упало, значение торжественного красноречия возросло. Не случайно един­ственный сохранившийся памятник красноречия I в. н.э. — это по­хвальная речь Плиния императору Траяну. Судебное красноречие по-прежнему процветало, имена таких ораторов, как Эприй Mapцелл или Аквилий Регул, пользовались громкой известностью, но это уже была только известность бойкого обвинителя или адвоката. Римское право все больше складывалось в твердую систему, в речах судебных ораторов оставалось все меньше юридического содержания и все больше формального блеска. Цицероновское многословие становилось уже ненужным, на смену пространным периодам при­ходили короткие и броские сентенции, лаконически отточенные, за­остренные антитезами, сверкающие парадоксами. Все подчиняется мгновенному эффекту. Это — латинская параллель рубленому сти­лю греческого азианства; впрочем, в Риме этот стиль азианством не называется, а именуется просто "новым красноречием". Становле­ние нового красноречия было постепенным, современники отмечали его черты уже у крупнейшего оратора следующего за Цицероном поколения — Валерия Мессалы; а еще поколение спустя пылкий и талантливый Кассий Север окончательно утвердил новый стиль на форуме. Успех нового красноречия был огромным..." ¹ Сенека пере­нес его в философию и драму, Лукан — в эпос, Персии и Ювенал — в сатиру.

Главным прибежищем красноречия этого периода становятся ри­торические школы, где учебными образцами остаются классические речи и трактаты Цицерона. Один из прославленных в это время ри­торов Сенека Старший (Отец Сенеки — философа и моралиста) в "Предисловии" к сборнику декламаций (своего рода хрестоматия учебных речей по принципу техне) сожалеет об упадке красноречия своего времени, восхваляет времена республики, когда при Ци­цероне римские ораторы могли превзойти надменную Грецию. По­этому, приводя суазорию на тему "Обсуждает Цицерон, умолять ли ему Антония?", Сенека замечает, что лишь немногие ученики осме­ливались вложить в уста Цицерона обсуждение вопроса, как при­мириться с Антонием, а не гордое предпочтение смерти. Помимо воли Сенека отмечает существование республиканских взглядов в стенах школы: ученики из сенаторских семей охотно порицали ти­ранов суазорий, очевидно намекая на антисенатский террор в эпоху ранней империи.

Обыкновенно школьные упражнения разделялись на суазорий (буквально "убеждающие речи"), то есть речи увещевательные, и контроверсии (дословно "противоречия"), то есть речи по поводу вымышленного судебного казуса. Вот пример первых: "Агамемнон обсуждает, принести ли ему в жертву Ифигению, если прорицатель Калхас утверждает, что иначе плыть невозможно?". Образец любо­пытной контроверсии из хрестоматии Сенеки Старшего приведен в "Истории римской литературы" под редакцией С.И. Соболевского: "Больной потребовал, чтобы раб дал ему яду. Тот отказался. Уми­рающий наказал наследникам распять раба. Раб ищет защиты у трибунов. Ритор, выступающий против раба, восклицает: "Вся сила завещаний погибла, если рабы не выполняют волю живых, трибуны — волю мертвых. Неужели не господин рабу, а раб господину опреде­ляет смерть?" Ритор, защищающий раба, возражает: "Безумен был приказавший убить раба; не безумен ли тот, кто и себя хотел убить? Если считать смерть наказанием, зачем ее просить? Если благом, зачем ею грозить?" ².

Массу подобных примеров ученик риторической школы мог об­наружить в девяти книгах "Достопамятных деяний и изречений" Валерия Максима, опубликованных в 31 г. н.э. при императоре Тиберии. Скорее ритор, чем историк, Валерий Максим подбирает броские фразы, необыкновенные происшествия, включая и чисто фантастические, из всех доступных ему исторических сочинений, написанных как римлянами, так и другими народами. Он подбирает редкие слова и выражения, злоупотребляет ритмическим построе­нием предложений и никогда не упускает возможности выразить свою преданность режиму и императору.

Все эти школьные упражнения, естественно, были очень далеки от практики красноречия предшествующей эпохи, но не были вовсе бесполезны: они представляли собой прекрасную гимнастику для ума и языка. Помимо этого, изобретательность и занимательность сюжета, чисто психологические коллизии, патетика, установка на образное восприятие конфликта, игра воображения — все сближало риторику и поэзию. Результатом стало развитие жанра авантюрного романа и других не менее плодотворных жанров "второй софисти­ки", оказавшей огромное влияние на развитие европейской литера­турной традиции.

Однако времена меняются, и постепенно риторические школы в Риме, где в конце концов узаконили преподавание на латинском языке, наполняются не представителями древних аристократических родов, в результате императорского террора уходящих с политиче­ской сцены Рима, а "новыми людьми" из западных, а позднее и вос­точных римских провинций. "Провинциалы", введенные в сенат им­ператорской властью, все более ратуют за необходимость и неиз­бежность утверждения монархии, о примирении с ней и стоическом приятии всех ее зол и положительных деяний. В философии пышно распускаются все формы эскейпизма — бегства от действительно­сти в недра субъективных идеалистических концепций: скептицизм, кинизм, особая форма эпикуреизма в среде образованных знатоков, а также увлечение восточными мистическими культами в низовой среде. Впоследствии все это станет почвой для утверждения новой идеологии христианства.

Глава новой риторической школы Марк Фабий Квинтилиан размышлял "О причинах упадка красноречия" в одноименном трак­тате. На поставленный вопрос Квинтилиан отвечал как педагог: причина упадка красноречия в несовершенстве воспитания молодых ораторов. В целях улучшения риторического образования Квинти­лиан пишет обширное сочинение "Образование оратора", где изла­гает ведущие взгляды своей эпохи на теорию и практику красноре­чия, образцом которого продолжает служить Цицерон.

Подобно Цицерону ("Брут"), Квинтилиан видит залог процвета­ния красноречия не в технике речи, а в личности оратора: чтобы воспитать оратора "достойным мужем", необходимо развивать его нравственность, чтобы он был "искусен в речах", следует развивать его вкус. Развитию нравственности должен служить весь образ жизни оратора, в особенности же занятия философией. На развитие вкуса рассчитан цикл риторических занятий, систематизированный, освобожденный от излишней догматики, ориентированный на луч­шие классические образцы. "Чем больше тебе нравится Цицерон, — говорит Квинтилиан ученику, — тем больше будь уверен в своих успехах."

"Но именно это старание Квинтилиана как можно ближе воспро­извести цицероновский идеал отчетливее всего показывает глубокие исторические различия между системой Цицерона и системой Квинтилиана. Цицерон, как мы помним, ратует против риториче­ских школ, за практическое образование на форуме, где начинаю­щий оратор прислушивается к речам современников, учится сам и не перестает учиться всю жизнь. У Квинтилиана, наоборот, именно риторическая школа стоит в центре всей образовательной системы, без нее он не мыслит себе обучения, и его наставления имеют в виду не зрелых мужей, а юношей-учеников; закончив курс и перей­дя из школы на форум, оратор выходит из поля зрения Квинтилиа­на, и старый ритор ограничивается лишь самыми общими напутст­виями для его дальнейшей жизни. В соответствии с этим Цицерон всегда лишь бегло и мимоходом касался обычной тематики ритори­ческих занятий — учения о пяти разделах красноречия, четырех частях речи и т.д., а главное внимание уделял общей подготовке оратора — философии, истории, праву. У Квинтилиана, напротив, изложение традиционной риторической науки занимает три четвер­ти его сочинений (9 из 12 книг — это самый подробный из сохра­нившихся от древности риторических курсов), а философии, исто­рии и праву посвящены лишь три главы в последней книге (XII, 2— 4), изложенные сухо и равнодушно и имеющие вид вынужденной добавки. Для Цицерона основу риторики представляет освоение философии, для Квинтилиана — изучение классических писателей; Цицерон хочет видеть в ораторе мыслителя, Квинтилиан — стили­ста. Цицерон настаивает на том, что высший судия ораторского ус­пеха — народ; Квинтилиан в этом уже сомневается и явно ставит мнение литературно искушенного ценителя выше рукоплесканий невежественной публики. Наконец — и это главное — вместо ци­цероновской концепции плавного и неуклонного прогресса красно­речия, у Квинтилиана появляется концепция расцвета, упадка и возрождения — та самая концепция, которую изобрели когда-то греческие аттицисты, вдохновители цицероновских оппонентов. Для Цицерона золотой век ораторского искусства был впереди, и он сам был его вдохновенным искателем и открывателем. Для Квинтилиана золотой век уже позади, и он — лишь его ученый исследователь и реставратор. Путей вперед больше нет: лучшее, что осталось рим­скому красноречию — это повторять пройденное" ³.

Учеником и последователем Квинтилиана был Плиний Млад­ший, автор уже упоминавшегося "Панегирика Траяну". Помимо это­го огромного, почти в 100 страниц энкомия здравствующему вла­стителю, пропитанного ненавистью к деспотизму его предшествен­ника Домициана, в подражание Цицерону Плиний написал целый том писем (девять книг посланий к разным лицам и одну — дело­вой переписки с императором Траяном). Он сам собрал свои письма, к подлинным добавил фиктивные, написанные специально для издания в форме рассуждения и рассказа, с продуманной прихотли­востью расположил их по книгам, не связанным со временем или определенным адресатом... Плиний был не лишен таланта и стили­стического блеска, но его "стилизация" под классика Цицерона "особенно ярко показывает, насколько бессилен оказывается клас­сицизм рядом с классикой" ⁴.

Другой значительной фигурой в истории "нового красноречия" стал философ и моралист Луций Анней Сенека (ок. 4 г. до н.э. — 65 г. н.э.). В молодости Сенека пробовал свои силы как судебный оратор, но настоящий успех имели его выступления в сенате, за ко­торые он поплатился при Клавдии почти восьмилетней ссылкой. И хотя Сенека не претендовал на лавры ритора и наставника новых поколений, Квинтилиан свидетельствует об обратном: "Один он был в руках молодежи" ⁵. В периоды общего упадка гражданских идей в обществах, прошедших путь от демократии к единовластию, всегда наблюдался процесс примирения риторики и философии. Сенека Младший — характернейший пример подобного симбиоза.

Если Цицерон писал свои морально-этические трактаты в форме диалога, то Сенека в своих философских трактатах приходит к форме диатрибы — проповеди-спора, где новые и новые вопросы заставляют философа все время с разных сторон подходить к одно­му и тому же центральному тезису. Если трактаты Цицерона имели в основе линейную композицию развития тезиса — логику развития мысли, то в сочинениях Сенеки композиция как таковая отсутству­ет: все начала и концы выглядят обрубленными, аргументация дер­жится не на связности, а на соположении доводов. Автор старается убедить читателя не последовательным развертыванием логики мысли, подводящей к центру проблемы, а короткими и частыми на­скоками со всех сторон: логическую доказательность заменяет эмо­циональный эффект. По существу, это не развитие тезиса, а лишь повторение его снова и снова в разных формулировках, работа не философа, а ритора: именно в этом умении бесконечно повторять одно и то же положение в неистощимо новых и неожиданных фор­мах и заключается виртуозное словесное мастерство Сенеки.

Тон диатрибы, проповеди-спора, определяет синтаксические осо­бенности "нового стиля" Сенеки: он пишет короткими фразами, все время сам себе задавая вопросы, сам себя перебивая вечным: "Так что же?". Его короткие логические удары не требуют учета и взве­шивания всех сопутствующих обстоятельств, поэтому он не пользуется сложной системой цицероновских периодов, а пишет сжатыми, однообразно построенными, словно нагоняющими и подтверждаю­щими друг друга предложениями. Там, где Сенеке случается пере­сказывать мысль Цицерона своими словами, эта разница особенно ярка. Так, Цицерон писал: "Даже в гладиаторских боях, где речь идет о положении и судьбе людей самого низкого происхождения, мы обычно относимся с отвращением к тем, кто дрожит, молит и заклинает о пощаде, но стараемся сохранить жизнь тем, кто храбр, мужественен и смело идет на смерть: мы скорее жалеем тех, кто не ищет нашего сострадания, чем тех, кто его добивается" ("За Милона", 92). Сенека передает это так: "Даже из гладиаторов, говорит Цицерон, мы презираем тех, кто любой ценой ищет жизни, и одоб­ряем тех, кто сам ее презирает" ("О спокойствии духа", 11,4). Вере­ницы таких коротких, отрывистых фраз связываются между собой градациями, антитезами, повторами слов. "Песок без извести", — метко определил эту дробную рассыпчатость речи ненавидевший Сенеку император Калигула ⁶. Враги Сенеки упрекали его в том, что он использует слишком дешевые приемы в слишком безвкусном обилии: он отвечал, что ему как философу безразличны слова сами по себе и важны лишь как средство произвести нужное впечатле­ние на душу слушателя, а для этой цели его приемы хороши. Точно так же не боится быть вульгарным Сенека и в языке: он широко пользуется разговорными словами и оборотами, создает неологизмы, а в торжественных местах прибегает к поэтической лексике. Так из свободного словаря и нестрогого синтаксиса складывается тот язык, который принято называть "серебряной латынью", а из логики ко­ротких ударов и эмоционального эффекта — тот стиль, который в Риме называли "новым красноречием" ⁷.

Примером едкой публицистической манеры Сенеки может слу­жить политический памфлет на императора Клавдия, написанный после его смерти, когда Сенека занял значительный пост в иерар­хической системе власти при молодом Нероне. В переводе на рус­ский язык памфлет Сенеки назывался "Отыквление" ("Apocolokyntosis"), что звучало, как каламбур, по отношению к "обожеств­лению" (Apotheosis) — официальному ритуалу включения в сонм божеств каждого умершего римского императора со времен "Божественного Юлия". Острый комизм ситуации придавало то, что в Риме тыква традиционно слыла символом глупости.

Сатира Сенеки начинается в духе инвективы против Клавдия, которого философ обвиняет в провинциальном происхождении, в глупости, рассеянности, неуклюжей походке грузного и хромого че­ловека. Особый предмет для издевательств составляет увлечение Клавдия филологией и греческим языком, еще не вполне обретшим права гражданства в Риме. Как образованный ритор Сенека бле­стяще пользуется цитатами из древних. К примеру, встречая Клав­дия на небесах, Геркулес обращается к нему стихом из Гомера: "Кто ты таков? Где отчизна твоя? Где родитель живет твой?" Счастливый Клавдий, нашедший понимание на Олимпе, отвечает таким же стихом из "Одиссеи": "От Илиона меня к киконам буря пригнала".

Такая смесь стихов (а Сенека для своей пародии пользуется ци­татами не только из Гомера, но и из Еврипида, Вергилия, Катулла и менее известных поэтов) и прозы в античности называлась "менипповой сатурой". Сам строй языка, в котором много просторе­чья, поговорок, низменных выражений, контрастирует с цитатами из высокой классической литературы и обстановкой Олимпа, где и происходит "отыквление". Впоследствии этот стиль будет использо­ван Лукианом для кинического развенчания всех божеских и чело­веческих авторитетов. Здесь же Сенека не упускает возможности восторженно прославить молодого преемника Клавдия Нерона, того самого императора, чьим воспитателем он был и по приказу которо­го вскроет себе вены.

Последним великим оратором этой эпохи был Корнелий Тацит, сверстник Плиния. Единственное риторическое сочинение Тацита "Разговор об ораторах" появилось, по-видимому, немногим позже "Образования оратора" Квинтилиана, около 100 г. н.э. Вопрос о судьбах латинского красноречия вновь поднимается Тацитом, но не с точки зрения стиля и построения программы обучения риторике, а с точки зрения места риторики в жизни общества, социального смысла красноречия. Поэтому некоторые герои "Разговора об ора­торах" (действие происходит в 75 г. н.э.) живо напоминают нам центральные образы цицероновского диалога "Об ораторе" (осо­бенно стремительный и беспринципный Апр исполняет роль, анало­гичную Антонию, а рассудительный образованный Мессала — ци­цероновского приверженца старины Красса). Разговор начинается высказанным желанием Курация Матерна отказаться от ораторских занятий и предаться чистой поэзии, поскольку тревоги, унижения и опасности подстерегают оратора на каждом шагу. Его позицию пы­тается оспорить Апр, приводящий доводы в пользу нынешнего крас­норечия, на что Мессала обращается к сравнению "нового" и "древнего" (т.е. республиканского) красноречия. Очевидно, что кра­соты нового стиля слишком часто оказываются жеманными, недос­тойными мужественной важности речи, что сама эта забота о внешности, яркости, блеске речи есть признак вырождения и упадка. Кроме того, древнее цицероновское красноречие естественно порождало обилие слов обилием мыслей, усвоенных из философии, а новое красноречие с философией не знакомо, мыслями скудно и вынуждено прикрывать свое убожество показным блеском. "Август умиротворил красноречие", — подводит итог Мессала. Красноречию нет места в обществе, где царствует тиран.

Как блестяще формулирует М.Л. Гаспаров: "Вопрос о судьбах римского красноречия распадается на два вопроса — о жанре и о стиле красноречия. Квинтилиан признавал незыблемость жанра красноречия, но предлагал реформировать стиль. Тацит отрицает жизнеспособность самого жанра красноречия (политического и су­дебного) в новых исторических условиях. Это мысль не новая: она трагической нотой звучала в том же цицероновском "Бруте"; и если Квинтилиан, читая "Брута", учился быть критиком, то Тацит, читая "Брута", учился быть историком. Действительно, он уходит от крас­норечия к истории, как Матери — к поэзии: первые книги "Истории" Тацита появляются через несколько лет после "Разговора об ораторах". Что же касается вопроса о стиле, то и здесь сказа­лось тацитовское чувство истории. Он видит вместе с Апром исто­рическую закономерность перерождения цицероновского стиля в стиль "нового красноречия" и понимает, что всякая попытка повер­нуть историю вспять безнадежна. Поэтому вместе с Мессалой он не осуждает новый стиль в его основе, а осуждает только его недос­татки в конкретной практике современников: изнеженность, манер­ность, несоответствие высоким темам. И когда он будет писать свою "Историю", он наперекор Квинтилиану и Плинию смело поло­жит в основу своего стиля не цицероновский слог, а слог нового красноречия, но освободит его от всей мелочной изысканности, бьющей на дешевый эффект, и возвысит до трагически величавой монументальности. Стиль Тацита-историка — самая глубокая про­тивоположность цицероновскому стилю, какую только можно вообра­зить; но Тацит пришел к нему, следуя до конца заветам Цицерона.