На рубежах – ближних и отдаленных 1 страница

 

Что там, в излучине Дона, творится – этого не узнаешь.

Чуянов зачастую узнавал о положении на фронте от рядовых телефонисток области. Самый верный источник информации, когда в трубке слышался испуганный девичий голосок:

– Они уже здесь! Я осталась одна. Совсем одна. В окне вижу их танки с крестами. Все разбежались, а я не успела… Ой, ради Боженьки, скажите скорей, что мне делать?

Ответ из Сталинграда всегда был одинаков:

– Ломай коммутатор и – смывайся, пока жива…

Орел, Курск, Воронеж – как-то дико сознавать, что война пришла в эти края, где бытовал чисто русский язык, еще не испорченный всякими «измами», откуда вышли классики нашей литературы – Кольцов и Тургенев, Фет и Лесков, а теперь…

– Мать их всех за ногу! – в сердцах выругался Чуянов. – Доигрались, сволочи, до того, что никаких слов не сыщешь, как объяснить людям, где лево, где право, где зад, где перед… И не хочешь, да станешь материться, когда вспомнишь аксиомы от маршала Ворошилова, еще довоенные: «бить врага на чужой территории» и «ни одного вершка родной земли не отдадим…».

С женою Чуянов был еще откровеннее, и он сказал ей:

– Где же она, эта великая русская армия с ее суворовской «наукой побеждать»? Где, наконец, не липовые, а подлинные герои? Куда все это подевалось, черт побери?

 

* * *

 

На этот риторический вопрос Чуянова наш передовой советский читатель уже готов назвать имена, осиянные вечным отблеском Сталинградской битвы, – Чуйкова, Еременко, Рокоссовского, Людникова, Родимцева, Шумилова, Москаленко, Баданова и прочих. Да, имена этих героев давно высечены на скрижалях руин Сталинграда, но еще не пришло время им появиться на этих страницах, да и сам город на Волге еще не дымился руинами…

Среди этих героев – не липовых, а настоящих! – невольно припоминается и Василий Тимофеевич Вольский, генерал бронетанковых войск. Он умер от горловой чахотки сразу после войны, и о нем понемногу забыли. А жаль! Этот человек в самый разгар битвы на Волге высказал особое мнение о событиях, несогласное с мнением самого Сталина и Генштаба, о чем не побоялся тогда же заявить открыто и честно, хотя рисковал не только карьерой, но рисковал и своей головой. С этим гордым человеком мы еще встретимся, читатель, но – позже…

А сейчас Вольский командовал 4-м танковым корпусом, который в штабах именовали «четырехтанковым», ибо весь корпус насчитывал всего лишь четыре танка.

– Чем богаты, тем и рады, – иронизировал Вольский…

Ему доложили, что в штаб привели пленных итальянцев.

– Сопротивлялись? – вопрос естественный.

– Нет, сами пришли. С листовкой. Вот с этой…

В листовке было сказано:

 

«Итальянцы! Ваш народ никогда не забудет имен Кавура, Мадзини и Гарибальди, изгнавших немцев-австрийцев из вашей прекрасной страны… Дело, которому служили патриоты Италии, теперь поругано Муссолини, подчинившим Италию гитлеровскому режиму… Россия никак не может быть вашим врагом, она никогда не угрожала и не может угрожать вашей родине. Вы, итальянцы, и сами понимаете это…»

 

– Понимают. Давайте их сюда. Поговорим…

Вошел офицер, за ним и солдаты, явно робеющие от непривычности обстановки. Пленные ожидали чего угодно, вплоть до зуботычин, но были потрясены, когда русский генерал в измазанном комбинезоне танкиста заговорил с ними на их же родном языке.

– Компаньо! – радостно возвестил Вольский. – Мне, поверьте, лучше видеть вас живыми в плену, нежели мертвыми перед своим фронтом. – Его голос временами садился до шепота, и Вольский сам объяснил причину, показав на свое горло: – Застудил на маневрах в сибирской тайге. Крым уже не помогает, лечился у вас в Италии, а летом прошлого года собирался повторить курс лечения у ваших прекрасных ларингологов, но тут… Тут-то мы и стали врагами! Кстати, – спросил Василий Тимофеевич, – вы, компаньо, из какой дивизии? «Равенна» или «Сфорецка»?

– Нет, «Коссерия», – охотно отозвались пленные.

– Тогда… садитесь, – предложил Вольский. – Правильно сделали, что пришли сами и догонять вас было не надо. А что ваш Джованни Мессе? – спросил он офицера. – Уже в отставке?

– Нет. Стал заместителем у Итало Гарибольди. – Офицер Луиджи Комолло сказал, что Италия сыта Россией по горло. – Первый раз мы пошлялись в Москву вслед за Мюратом, королем Неаполитанским, который потащил наших дедушек в Россию за своим зятем Наполеоном, и дедушки не вернулись к нашим бабушкам. Вторично мы сунулись вслед за англичанами под Севастополь – и после нас в Крыму осталось обширное кладбище. Теперь мы тащимся в обозах вермахта, а куда он завезет нас – неизвестно, но мы хотели бы умереть на своих постелях, а не в сугробах.

– Конечно! – рассудил Вольский, показав им листовку. – Тут не только Мадзини и Гарибальди, тут и другое. Более важное. Я ведь знаю, что итальянцы народ храбрый. Но они хорошо сражаются, когда дело касается их Италии, а так… плохо!

– Мы хотим домой, – дружно заговорили солдаты. – В конце концов, папа с мамой – это тоже не мусор. Если каждая русская тетка и спрячет нас в погреб, так каждый из нас до конца войны согласен быть ее страстным любовником. Лучше уж сидеть в погребе на картошке, нежели подыхать в немецком окопе…

Итальянцы достали письма своим родным и просили Вольского отправить их в Италию – через международный Красный Крест, плохо знакомые с географией России, они путали Дон с Волгою и, оказавшись плененными в излучине Дона, обычно начинали свои письма словами: «Привет с русской Волги!»

– Ну, до Волги-то еще далековато, – сказал им Вольский и, подумав, добавил: – Ну ладно. Письма отправим. Идите.

– Куда? – обомлели итальянцы.

– Да обратно. Не станем же мы из-за семи человек гонять в тыл конвоира. Идите. Заодно расскажите о нашем разговоре своим товарищам. И возвращайтесь обратно со всеми солдатами…

…Италия имела свою судьбу, неповторимую: в 1945 году не быть ей в числе стран побежденных, а быть ее народу в числе победителей! Согласитесь, что такое случается редко…

 

* * *

 

Прошло не так уж много времени с поры трагедии армий Тимошенко, а к Сталинграду до самого июля (точнее – до осени) еще выбирались бойцы, вырвавшиеся из кольца окружения. Кто из-под Харькова, другие от Барвенкова. Одетые во что попало, грязные и оборванные, озверелые от крови пролитой и ненависти пережитой. Почти все окруженцы без каких бы то ни было документов. Теперь не знали, к кому обратиться, кто им поможет, а властей они тоже боялись, ибо окруженцев могли замести особисты как «немецких агентов» (такое не раз бывало). Шлялись они как неприкаянные по улицам Сталинграда, как-то стыдливо козыряя офицерам, словно чувствовали себя виноватыми. Смотреть на них – страшно: вместо ремней на винтовках – фитили от керосиновых ламп, иные даже лошадей вывели, а вместо поводьев – бинты санитарные. Народ молчаливый. Сплошь небритые. Голодные. И… все-таки даже счастливые оттого, что снова среди своих.

– Вот такие люди, – говорил Воронин, – злее всех дерутся. Они такое пережили, что теперь стали бессмертны.

Чуянов был согласен с мнением НКВД, но предупредил, что к окруженцам налипает немало бессовестной сволочи.

– Дезертиры и трусы только называют себя окруженцами, чтобы скрываться поудобнее. Они тоже опасны – сплетнями, страхами, домыслами… Кстати, как тюрьма твоя? Очистилась?

– Да всех вывезли в Камышин. Стенки же в тюрьме – во такие. Так теперь ни одной камеры нет свободной.

– Как понимать, если всех вывезли?

– А так и понимай. В камеры столько народу набилось! От бомбежек прячутся. Скажи кому-либо – так не поверят.

– А ты что?

– А что я? Или сердца у меня нету? Ключи отдал от камер. Не откажешь ведь – с детьми многие. С бабками. Суп варят с макаронами. Такой дух в тюрьме…

Город-гигант просто распирало, так он был перенасыщен людьми. Тут и местные, тут и бежавшие с Дона, тут и наехавшие Бог знает откуда в поисках тишины и покоя, а теперь эти беженцы не знали, что им далее делать, куда бежать:

– Мы-то, грешные, думали, что на Волге-матушке покой сыщем, а вот заехали – из огня да прямо в полымя…

Сталинград постепенно огораживал себя противотанковыми рвами, сооружал блиндажи, копал траншеи. Всего отрыли 20 миллионов кубометров земли. Это легко пишется, еще легче говорится. А ты попробуй за один день десятки тысяч раз нагнуться и распрямить спину, чтобы поднять и бросить наверх лопату тяжелой земли. Трудом домохозяек и пенсионеров Сталинград опоясал себя кушаком оборонительных сооружений общей длиною в 487 километров. Такое расстояние даже не пройти – нужно объезжать на поезде… И не все было гладко. Некоторые не выдерживали. Бомбежек, драной обуви, иссушающего зноя, жажды наконец. Просили у врачей справку о болезни, чтобы вернуться домой.

Сами женщины с рубежей и позвонили Чуянову:

– Мы тут вынесли резолюцию: врачам справок об освобождении по болезни не давать! Мы – коренные сталинградцы, здесь родились, здесь и помрем. Мы все соседи и лучше врачей знаем, кто чем живет, кто больной, а кто дурака валяет…

Чуянов созвонился с тем же Ворониным:

– Слушай, эн-ка-вэ-дэ. Тут дело такое. Бабы и сами разберутся, кто болен, а кто симулирует. Речь о другом. Издалека женщины видят, как бомбят Сталинград, и, когда зарево стоит над городом от пожаров, тогда многие бегут в город, чтобы узнать – живы ли дети да старики ихние? Понял?

– Ну, понял… Нет, не понял, – сказал Воронин.

– Так пойми: таких не задерживать. Сердца материнские надо понять – ведь у каждой, считай, дите малое. Пока!..

4 июля генерал Герасименко застал Чуянова плачущим.

– Семеныч, да что случилось?

– Севастополь… Я ведь, грешным делом, думал, что хоть до Урала нас допрут, а Севастополь так и останется нашим. А теперь вот… в самый последний миг Севастополь к нам обратился, словно эстафету какую нам передал. Прочти, что сталинградские радисты от севастопольских только что приняли…

«Прощайте, товарищи, и отомстите за наш разбитый Севастополь» – так было записано. Герасименко развел руками:

– А в нашей избушке свои игрушки. Сейчас со станции Боево сообщили, что батальон немецкой пехоты уже через Дон переправился. Откуда он там взялся – сам бес не догадается. А под Воронежем еще гаже – оборона уже прорвана…

– Как жить дальше – не знаю, хоть вешайся! – Чуянов еще раз глянул на прощальные слова Севастополя. – Я уже подсчитал. Двести пятьдесят дней они там держались, а в Крымскую кампанию… не помнишь ли – сколько?

– Шут его знает. Забыл. Кажется, около года.

После Герасименко явился в обком К. В. Зубанов, главный инженер Сталгрэса, и вид у него был плачевный.

– Что, опять зубы схватило?

– Хуже. На этот раз сердце.

– Лечись. Как с электроэнергией? Опять не хватает?

– Электроэнергии хватит, а моя давно кончилась.

– О чем ты, Константин Васильевич?

Тут инженер сознался, что влюблен напропалую, а в кого – догадаться можно, в ту самую дантистку Марию Терентьевну, что больной зуб ему вытащила по рекомендации самого же обкома.

– Уж я и так и эдак перед нею! – рассказывал Зубанов. – Согласен хоть все зубы тащить без наркоза, только бы она не так сурово на меня глядела…

– Ты что? Совсем уж рехнулся? – обозлился Чуянов. – Тут такая пальба идет, Севастополь пал, Воронеж, гляди, оставим, люди мечутся на пристанях и вокзалах как угорелые, в городе жратва кончилась, по карточкам даже пайка не выкупить, а… ты? На кой черт ты мне все это рассказываешь?

Тут Зубанов взмолился:

– Помоги мне… хотя бы партийным авторитетом.

– Соображай! – наорал на него Чуянов. – У меня земля горит под ногами, а я, как последний дурак, поеду в Бекетовку, чтобы твою бабу уговаривать… Сам поладишь! Лучше давай о делах Сталгрэса: жалуются на заводах, почему энергии – кот наплакал, куда подевал ты ее? Или в подарок своей дантистке отдал?..

В самом паршивом настроении Чуянов только к ночи вернулся к себе домой, на Краснопитерскую, и сразу раздался звонок телефона (видать, за ним следили). Жена сняла трубку:

– Тебя, – сказала она. – Послушай, что говорят…

Чуянов сам взял трубку телефона: «Слушаю!» В ответ не женский, а на этот раз мужской голос, крепкий и уверенный:

– Это ты, сволочь поганая?

– Допустим, что я – сволочь. Все равно слушаю.

– Не вздумай бросать трубку. Двадцать пятого июля ты и твое потомство, заодно с твоей б…., будете повешены на площади Павших борцов, и висеть вам, пока веревка не сгниет.

– Сам придумал? Или научили тебя?

– Я говорю сейчас от имени германского командования, и ты, гад, от нас уже не скроешься. У нас руки длинные…

«Но откуда, из какой норы – не первый уже раз – вылезла эта гадина, добралась до телефона, чтобы брызнуть в нас ядовитой слюной?» – записал тогда же Чуянов.

Легли спать. Потолок спальни отсвечивал кровавыми отблесками, которые переливались волнами, а висюльки стеклянной люстры ярко вспыхивали – это на Волге какой уже день полыхали нефтяные баржи, приплывшие из Астрахани.

– Долго ль они гореть будут? – спросила жена.

– Пока не сгорят. Спи. Мне завтра рано вставать…

Утром Чуянов вдруг стал безумно хохотать.

– Господи, с чего развеселился? – удивилась жена.

– Вспомнил… инженер Зубанов, знаешь такого? Так вот он, дурень такой, вдруг влюбился. Нашел же время…

По Краснопитерской улице гнали большое стадо свиней, едва ковылявших от усталости, потом в сторону пристаней пылило громадное стадо коров, и каждая, мотая головой, названивала в свой колокольчик – эвакуировали колхозную скотину из дальних станиц Задонщины. Старики толкали перед собой визгливые тачки с домашним скарбом, женщины, босые и загорелые, тащили на себе неряшливые узлы. Много навидался Чуянов таких вот несчастных беженцев, но запомнился ему мальчик в коротких штанишках с ширинками сзади и спереди, еще маленький, нес он на себе кошку, и эта кошка обнимала ребенка за шею лапами, доверчивая, покорная, испуганная…

Сталинград начинал новый трудовой и боевой день.

До 23 августа будет еще много таких вот дней.

 

* * *

 

В борьбе с идеологией противника итальянским фашистам, скажем прямо, не очень-то везло: в одном из донских городков они сокрушили изваяния усатого колхозника с колхозницей в широком сарафане, решив, что эти статуи изображают великого Сталина и его любимую жену – Сталиничче.

В развитии же боевой стратегии Итало Гарибольди оказался плохим помощником Паулюсу, который указывал союзникам двигаться в междуречье Донца и Дона, чтобы окружить там советские войска. Но русские из котла вывернулись, а когда Гарибольди замкнул мнимое кольцо окруження, то выяснилось, что внутри его – пусто! Немцы же сочли, что мешок завязан, они окружили его, но в «плен» им достались сами же… итальянцы.

– Почему так мало русских пленных? – спрашивал Шмидт.

На это Паулюс не мог ничего ответить. Промолчал.

– Придерживайте макаронников на флангах, – указал он Шмидту, – а на главных направлениях их не выпускать…

Опять эти фланги! Паулюс не знал (да и не мог знать), что эти вот фланги его непобедимой 6-й армии, которые он доверил опять-таки итальянцам, позже и станут тем слабым звеном в линии фронта, который прорвут русские… Конечно, будем справедливы, трагически сложилась судьба 6-й армии в котле, но еще ужаснее будет судьба итальянцев!

 

НА ЗАКАТЕ И НА ВОСХОДЕ

 

Борис Михайлович Шапошников лишь 44 дня не дожил до нашей Победы, и Москва проводила его в последний путь артиллерийским салютом, который правомерно вписался в симфонию викториальных залпов, слышимых во всем мире. Даже покинув Генштаб, маршал не оставлял службу; больной, он еще трудился, и в затруднительных случаях Сталин иногда говорил:

– Вот здесь нам необходимо выслушать, чему учит школа Шапошникова, передовая школа нашей военной науки…

Впрочем, эта «передовая школа» сложилась не вчера и не сегодня, она вела родословную еще из царской Академии Генштаба, из которой – задолго до революции – и вышел Борис Михайлович, последний из могикан «проклятого прошлого». Дух маршала Шапошникова, казалось, еще долго витал в кабинетах Генерального штаба, а Василевский не спешил занять его пост, оставаясь лишь «временно исполняющим обязанности». Николаю Федоровичу Ватутину, своему заместителю, он говорил:

– Возможно, я принял бы этот пост не задумываясь, если бы ранее не видел, как работает Борис Михайлович. Наблюдая за ним, я понял, какая Генштабу нужна голова, какая четкая организованность. Меня это и смущает! Пойми, Николай Федорович, я просто чувствую свою неготовность.

Ватутин по-дружески советовал Василевскому все же не отказываться от того кресла, что покинуто Шапошниковым:

– Тем более что карьеристы уже стали выдвигать Тимошенко, а сам Тимошенко подсаживает на место Шапошникова генерала Голикова, что до войны был начальником разведки Генштаба, а ныне Брянским фронтом командует… плохо командует!

– День ото дня не легче, – вздохнул Василевский.

Положение нашей страны с каждым днем осложнялось. Весною турецкий премьер-министр Сараджоглу получил призыв из Берлина: мол, именно сейчас «была бы весьма ценной (для Германии) концентрация турецких сил на русской границе» – возле Кавказа. В ответ Сараджоглу заявил, что он «страстно желает уничтожения России». «Уничтожение России, – сообщал он, – является подвигом фюрера, равный которому может быть совершен раз в столетие… Русская проблема может быть решена Германией только в том случае, если будет убита половина всех живущих на свете русских!»

Об этом изуверском желании нашего ближайшего соседа стало известно в Москве.

– Будет скверно, – сказал Василевский Ватутину, – если танки Клейста нажмут от Ростова, а турки ударят снизу по Еревану. Теперь нам следует учитывать и угрозу со стороны Турции.

В газетах, доселе утешавших читателей, появились фразы, на которые не каждый мог обратить внимание: «Над родиной снова сгущаются грозные тучи…» Александр Михайлович Василевский навестил больного маршала Шапошникова, поделился своими заботами. Стратегические резервы Ставки были израсходованы еще весною в тех операциях, которые успеха не принесли. Между ними возник разговор, в чем-то схожий с тем, который однажды вели меж собою Чуянов и генерал Герасименко.

– Наверное, – сказал Василевский, – история этой войны будет писаться после войны и только со дня наших побед. Но где они, эти громкие победы, способные переломить хребет врагу?

Борис Михайлович приподнялся с дивана, взволнованный:

– Такая мысль, голубчик, есть предательство по отношению к тем мертвым, которые не сложили оружия еще в сорок первом. Которые кладут свои жизни на фронте и поныне. Легче всего вырвать мрачные страницы из летописи наших поражений, чтобы сразу обрести задиристый и бравурный тон. Но мы, – утверждал Шапошников, – не имеем морального права украшать свои же просчеты яркими павлиньими перьями. Чем откровеннее признаем перед народом свою растерянность в сорок первом, свои трагические ошибки в эту весну, тем больше пользы для будущего…

21 июня Юго-Западное направление – наконец-то! – было ликвидировано, как изжившее себя, а маршал Тимошенко из главнокомандующего превратился в обычного командующего фронтом. Ставка все энергичнее вмешивалась в дела войны через своих представителей, чтобы вовремя одернуть командующих, если они ошибались, а иногда эти представители только мешали командующим, которые считали московских посланцев не помощниками, а… надзирателями. Сталин, наверное, догадывался о закулисной возне среди генералов, но в Генштабе он не желал видеть маршала Тимошенко, тем более не хотел видеть и генерала Голикова – он твердо придерживался кандидатуры Василевского, которому достаточно доверял, видя в нем ученика из «школы Шапошникова».

Сталин умел быть внимательным к людям, когда эти люди становились ему необходимы. В один из дней он спросил:

– Товарищ Василевский, почему вы забыли родного отца?

– Я не забыл, – невольно покраснел Василевский. – Но когда меня принимали в партию большевиков, то меня обязали прервать с ним всякие отношения… как со служителем культа.

– Вот это нехорошо, товарищ Василевский! – наставительно декларировал Сталин и был прав. – Мне известно, – продолжил он, – что ваш бедный отец-священник влачит в провинции самое жалкое существование, едва не побирается от голода. А вы, вполне обеспеченный человек, ничем старику не помогли… Это очень нехорошо. Вы должны взять отца к себе в Москву.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! – отвечал Василевский.

– Да не меня надо слушаться. Самому надо соображать…

После такой «личной заботы товарища Сталина» товарищу Сталину было неудобно отказывать в чем-то, и 26 июня Василевский официально был утвержден в должности начальника Генерального штаба. Поздравляя его, Шапошников предупредил:

– Чем выше положение человека, тем труднее ему учитывать чужое мнение, тем недоступнее становится он для критики. Помните, голубчик: это очень опасная ситуация! А впрочем… я рад за вас: начинается ваше личное противостояние Францу Гальдеру, он сейчас, кажется, на закате, а вы сейчас на восходе…

…Как уже догадался читатель, я в своем изложении событий несколько отступил назад во времени. Вейхс еще не угрожал Воронежу, и, смею думать, наши люди никакой угрозы для Воронежа не ощущали. Почему? Да хотя бы по одному примеру. Именно в эти дни некий майор Адрианов – наконец-то! – получил ордер на комнату в коммунальной квартире того же… Воронежа. Жилищный вопрос, как видите, не угасал даже невдалеке от линии фронта, и счастливый майор по случаю новоселья устроил хорошую выпивку с друзьями из местного гарнизона. Пройдет лишь несколько дней, и ордер на комнату майору Адрианову уже никогда не понадобится, а сам обладатель ордера, прописанный в Воронеже, вольется в ту великую армию, о которой после войны будут писать как о «без вести пропавших».

Судьба Воронежа была решена, и в трагизме этой судьбы повинны те люди, которых, выражаясь как бы помягче, хотелось бы называть хотя бы «растяпами»…

 

* * *

 

Время – самый безжалостный фильтр нашей истории: одних оно бережет в народной памяти, других оставляет догнивать в «отходах прошлого», о котором нежелательно вспоминать, но вся беда в том, что часто – даже очень часто! – судьбы многих тысяч людей зависели от неугодных персон, облеченных, как принято у нас говорить, «доверием партии и правительства». Мне думается: мирные дни, наверное, для того и даются армии, чтобы она из своих неисчерпаемых недр выдвигала все самое разумное и достойное, а все негодное отсеяла, словно мусор. Но при Сталине так никогда не делалось. О человеке судили не по его качествам, а лишь по строкам его анкеты.

Я не сомневаюсь, что анкета была «чистая» у генерала М. А. Парсегова – знойного кавказца с аккуратными усиками, но анкетой да внешностью все и кончалось. С первого года войны он как-то органично сроднился с мощной стихией роковых отступлений и так привык к «драпу», что считал его делом почти неизбежным. Отвоевал он себе легковушку с шофером, в машине спал и ел, там у него вся канцелярия, есть тарелка и стакан в красивом подстаканнике, предметы мужского туалета, и потому выглядел Парсегов, не в пример прочим фронтовикам, даже молодцевато. С утра побреется, не выходя из машины, поправит перед зеркальцем усики, после чего, освеженный одеколоном, мог и покомандовать.

– Товарищ боец! – окликал он из машины. – Почему у вас походка неровная? Советский боец должен ходить… знаете как?

– Да учили… на строевой подготовке.

– Вот так и ходите.

– Да я, товарищ генерал, третий дён не жрамши, из окружения вышел, ноги едва волоку. Мне бы в санчасть какую…

– Все равно! Подбородок держать выше… по уставу. А вы, товарищ боец, над кем смеетесь?

– Веселый человек дольше живет. Вот и смеюсь.

– Ладно. А то я думал, вы надо мной издеваетесь…

Генерал П. В. Севастьянов, хорошо знавший Парсегова, писал о нем так: «Никакое окружение, никакое бегство, никакие несчастья и неудачи так не деморализуют солдата, как бездарное руководство!» Парсегов командовал 40-й армией Брянского фронта, а фронтом командовал небезызвестный Филипп Иванович Голиков, и кого Голиков больше боялся – Сталина или немцев? – этот вопрос историками еще до конца не выяснен. Если же Филиппа Ивановича спрашивали о талантах Парсегова, он отвечал:

– Собранный товарищ! Не как другие, что даже забывают побриться в окопах. Одна в нем беда: на связь не выходит, и никогда не знаешь, где его армия находится…

Из этих слов видно, что хорош был Парсегов, умело прятавший свою армию от начальства, но еще лучше был и сам командующий фронтом, не знавший, где искать эту армию! Но однажды Голиков все-таки обнаружил «сороковую» в селе Хорол. Голиков сказал Парсегову, что из портфеля майора Рейхеля известно: барон Вейхс, торчавший у Курска, должен был наступать двадцать второго июня, но…

– Ни мычит ни телится! Наверное, фрицы поняли, что мы их «рассекретили», вот и отложили свое наступление по плану «Блау». А ты, Михаил Артемьевич, ручаешься за свою оборону?

– Мышь не проскочит, – был получен бравый ответ.

(Между тем Брянский фронт имел всего лишь до пяти орудийных стволов на один километр – совсем не густо.)

– Тут и слона протащить можно, – сомневался Голиков.

– У меня и слон не пройдет! – заверил его Парсегов…

Затишье в обороне всегда обманчиво, а враг начинает казаться надоедливой, примелькавшейся деталью военного пейзажа – не больше того. 28 июня барон Вейхс нанес мощный удар со стороны Курска, а через два дня 6-я армия Паулюса стала наступать южнее – и началось! Противник верно нащупал слабину в стыке Брянского фронта Голикова с фронтом армий маршала Тимошенко; танки армии Гота врезались в эту мягкую и ослабленную подвздошину двух наших фронтов, разорвав их широкой кровоточащей раной. Прямо на Воронеж двигалась моторизованная дивизия «Великая Германия»… А на улице Хорола – дым столбом! Жгли и рвали штабные документы, волокли в грузовики тяжеленные сейфы, девушки-солдатки метались, не зная, куда сунуть пишущие машинки, а жители села плакали:

– Господи! Да на кого ж вы нас покидаете?..

В этой панике один лишь Парсегов оставался невозмутим, и, сидя в своей легковушке, он… догадываетесь, что он брился! Тут его и застал Севастьянов с поручением от Голикова.

– Командующий Брянским фронтом просит вас срочно выйти на связь с его штабом. Обстановка сейчас такова, что…

Парсегов, глядя в зеркальце, прифрантил свои усики:

– А зачем спешить, дарагой? Самое малое через час я сам буду уже в Воронеже, тогда и пагаварю с товарищем Голиковым… Можно ехать. Жми прямо на Воронеж! – велел Парсегов шоферу. И его легковушка первой рванула с места…

Отдадим должное девственной «чистоте» анкетных данных о генерале Парсегове – этот Аника-воин постыдн обросил свою армию (и вся его 40-я армия позже целиком погибла, попав в железные клещи танковых окружений), а ведь на эту армию рассчитывали в штабах, воронежцы меж собой говорили:

– Нам-то что? До нас фрицы не дойдут, звон, мне Марья-соседка сказывала, что есть такая армия Парсегова… у-у, силища!

Воронеж считался еще тыловым городом и жил, украшенный бодрыми призывами, обычной трудовой жизнью: «Работать с удвоенной энергией! Все для фронта, все для победы!» В скверах играли детишки, на улицах бабки торговали семечками. Привычно названивали трамваи, фронтовикам странно было видеть машины «скорой помощи» – кому-то вдруг захотелось поболеть, но никого из жителей это не удивляло. Никто не думал, что враг способен дойти до их города. По вечерам работал цирк с новой программой, люди навещали театр, все шло своим чередом…

Голиков засел в Воронеже, а связь с войсками фронта отсутствовала. На путях вокзала попыхивал паром одинокий бронепоезд, и там еще пели: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…» В гарнизоне числились тыловые войска НКВД с винтовками, один батальон был поголовно вооружен только наганами, кавалеристы оттачивали клинки. А на окраинах Воронежа уже образовывался фронт, и зенитчики ПВО все чаще опускали стволы орудий к земле, нащупывая в прицелах кресты немецких танков. Гот не считался с потерями; на Мокром Лугу он сам загонял свои танки в топь, на их башни, торчавшие из воды, он стелил мосты, и по этим настилам быстро пропускал другие танки и пехоту…

Голиков воевать не умел, а теперь поздно учиться!

30 июня Сталин прочел ему суровую нотацию по связи ВЧ, и мне думается, что Верховный лучше Голикова понимал обстановку.

– Запомните хорошенько, – поучал Сталин. – У вас теперь на фронте более тысячи танков, у противника же нет и пятисот… Все зависит только от вашего умения использовать свои силы и управлять ими по-человечески. Поняли?

Сталин был прав только «по-человечески». Танков у Голикова было достаточно, но… каких? Разрушающие мосты неповоротливые КВ, которые сами же танкисты прозвали «бронированными комодами», и устаревшие Т-60, по выражению солдат – «трактора с пушками», а новых Т-34 не было. Конечно, при умении можно было задержать немцев и этими танками. Но Голиков не знал, как это делать. Пошел один танк – подбили, посылает второй – тоже, шлет третий – и третий сгорел. Наверное, он проспал то время, когда в мире победила доктрина массового применения танков, а он, командующий фронтом, примерял боевые качества танков к возможностям пехоты.