Часть третья большая излучина

 

Ныне пойдем за Дон и там или победим и все от гибели спасемся, или сложим свои головы.

Дмитрий Донской (1380)

 

С точки зрения большой стратегии ясен простой факт: русские армии убивают больше нацистов и уничтожают больше вражеского снаряжения, чем все остальные 25 Объединенных Наций, вместе взятые.

Фр. Д. Рузвельт (из письма генералу

Д. Макартуру от 6 мая 1942 года)

 

ДОЖИВЕМ ЛИ ДО АВГУСТА?

 

Почему так коротка память людская?

Вот и настали дни нынешние… Давно шаблоном стали слова, набившие нам оскомину: «Не забудем о Сталинграде!» А вот мне в это не верится. Ни черта мы не помним, всё позабыли.

Два года назад, в день 23 августа, старая актриса по имени Вера Васильевна, которая еще до войны не сходила с подмостков Сталинградского театра драмы, эта вот женщина, порядком хлебнувшая горя на своем веку, проснулась с ожиданием какого-то чуда… Ей ли, жившей на окраинах Бекетовки, откуда, как с высокой горы, был виден весь Сталинград, ей ли забыть тот день, когда Божий свет померк в глазах, а Сталинграда попросту не стало. Утром еще был город, а вечером исчез город.

Сейчас и город совсем другой, даже название у Сталинграда иное, и люди какие-то не такие, что были раньше, а ей, старухе, все не забыть того дня… Да и можно ли забывать?

Вышла на улицу. Спросила на остановке автобуса:

– День-то какой, знаете ли?

– День как день. А что?

– Страшный! Тут бы молиться всем нам…

Посмотрели как на сумасшедшую, мигом забили автобус и отъехали, не желая ничего помнить. Возле пивного ларька – шумно и людно. Дружно сдувается пена с кружек.

– Помните ли, какой день сегодня?

– Август. Кажись, двадцать третье. А что?

– Это день, который нам, сталинградцам, не забыть.

– Праздник, что ли? – спрашивали старуху.

– Не праздник, а поминанье того великого дня…

Разом сдвинулись кружки – за день сегодняшний.

– Выпьем! Чего это божий одуванчик тут шляется? Наверное, из этих самых… о морали нам вкручивает!

Нет, никто в бывшем Сталинграде не желал помнить, что случилось 23 августа 1942 года. Вера Васильевна, почти оскорбленная, вернулась домой и включила телевизор.

– Должны же хоть с экрана напомнить людям, какой это день. День двадцать третьего августа… ради памяти павших!

«…Показывали в этот день обычные передачи: разговор о перестройке, бюрократическом торможении, международные события. Показали сюжет из Белоруссии, связанный с памятью о войне. Но на воспоминания о двадцать третьем августа в Сталинграде времени не хватило…»

В новом Волгограде не помнили о трагедии Сталинграда!

– Грех всем нам, – сказала Вера Васильевна, заплакав. – Великий грех всем вам, люди, что забыли вы все страшное, чего забывать-то нельзя… нашим внукам знать надобно!

Этой датой, ставшей уже безвестной, я предваряю свой рассказ, и днем 23 августа я завершу изложение первого тома.

Люди! Бойтесь двадцать третьего августа…

 

2. «БЫЛ У МЕНЯ ТОВАРИЩ…»

 

Из Рима дуче отъехал в свою резиденцию Рокка делле-Каминате, а настроение у него было сумбурное. Как бы ни относиться к Муссолини, все же, читатель, надо признать, что римский диктатор шкурой предвидел события лучше Гитлера. «У меня, – записывал он в дневнике, – постоянное и все усиливающееся предчувствие кризиса, которому суждено погубить меня…» Угадывая развитие событий в Африке, где застрял Роммель, дуче ощущал угрозу со стороны Марокко – это был удобный плацдарм для высадки десантов, хотя Гитлер считал, что опасность десантов угрожает в заснеженных фиордах норвежского Финмаркена.

Дуче хандрил. Галеаццо Чиано, зять его, настаивал на разрыве с гитлеровской Германией, пока не поздно:

– Пока наши головы держатся на плечах, пока вся Италия не переставлена на костыли… Мы говорим, что от этой войны зависит судьба фашизма. Верно ли? Не лучше ли повышать дух народа упоминанием о чести нации, о патриотизме, как непреложной идее, стоящей над людьми, над временем, над фракциями?

– Это приведет к разобщению народа и партии.

– Но в Италии, – доказывал Чиано, – народ уже давно живет отдельно от партии, а партия существует сама по себе. Итальянцы способны жертвовать во имя родины, но в степях России они не желают погибать за идеалы партии, к которой присосались шкурники, карьеристы и просто жулики…

В это время фашистская партия насчитывала в своих рядах 4 770 700 человек, и дуче верил в свое могущество:

– Мне стоит шевельнуть бровью, как миллионы фашистов сбегутся на площадь перед «Палаццо Венеция», аплодируя мне, готовые умереть за наши идеи. Оставь меня с партией, а сам убирайся к своим босякам, которых ты именуешь народом…

Не так давно в больнице для умалишенных умер сын дуче – Бенито Альбине, рожденный от массажистки Иды Дельсер, которую дуче, придя к власти, сам же и уморил – тоже в бедламе. Сейчас при нем, помимо известной Клары Петаччи (что орала на улицах Рима: «Хочу ребенка от дуче!»), состояли еще две женщины – некая Анджелла и очень красивая официантка Ирма, что никак не радовало жену Муссолини – донну Ракеле. Дуче запутался в бабах, как в политике, а в политике он погряз, как и в распутстве. Но его утешало и бодрило мнение ветеранов фашистской партии, которые восторгались его мужской потенцией:

– У нашего дуче во такая громадная мошонка, а в ней чего только не водится! Потому и кидается на бабенок…

Муссолини листанул настольный календарь:

– Чего там Роммель? Когда доклад Уго Кавальеро?

Сразу, как только Гитлер возвысил Роммеля до чина фельдмаршала, дуче поспешил произвести в тот же чин и Уго Кавальеро, который был начальником генштаба. Первый вопрос Муссолини:

– Уго, каковы успехи моей армии в России?

– Итало Гарибольди извещает, что наши солдаты имеют большой успех у русских колхозниц, которые их же подкармливают.

– Понятно, отчего такая щедрость! – сразу сообразил дуче. – Где еще русские колхозницы могли видеть таких отважных и бравых ребят, в ботинки которых заколочено – точно по уставу! – сразу семьдесят два гвоздя.

Уго Кавальеро намекнул, что в Италии уже достаточно вдов и сирот, ибо Восточный фронт постоянно требует жертв.

– Их можно объяснить, – воскликнул дуче, – лишь избытком боевой инициативы наших прославленных берсальеров…

Тобрук пал, Роммель торчал в оазисах Эль-Аламейна, а дуче рассчитывал вскоре побывать в Каире. Кавальеро замялся.

– Уго, ты что-то хочешь сказать? Если это очень важное, то прежде ты обязан встать.

– Да, мой дуче. Я встал! Вчера в Средиземное море через Гибралтар проскочил английский авианосец «Игл», а на аэродромах Мальты садятся американские бомбардировщики, по этой причине я подозреваю, что скоро всем нам достанется.

– А куда смотрит Кессельринг с его воздушной армией?

– Кессельринг смотрит на своего фюрера, который велел ему половину воздушной армии отправить в Россию, чтобы помочь в прорыве на Кавказ и к берегам Волги. Потому английские караваны беспрепятственно следуют в Александрию.

– Следует нанести по ним мощный крейсерский удар!

Кавальеро объяснил Муссолини, что для нанесения такого удара итальянским кораблям не хватит горючего:

– Чтобы только запустить машину крейсера, потребно пять тонн мазута, а потом еще по тонне в день для «подогрева» котлов.

– Уго, почему ты не просил у немцев горючее?

– Умолял их! – отвечал Кавальеро. – Но Кейтель ответил мне, что у них расход горючего сокращен до предельного минимума – ради наступления на Сталинград и Майкоп, в Германии сейчас обеспечены горючим одни подводные лодки…

– Это, – продолжал Муссолини, – подсказывает мне правильное решение: наши батальоны «Червино» должны следовать на Кавказ вместе с немцами, чтобы Италия могла претендовать на освоение нефтепромыслов в Майкопе, а тогда нам уже не придется выступать перед Гитлером в роли попрошаек, умоляющих о лишней бочке мазута… Ты понял меня, Уго?

Пока они там судачили, над Италией стремительно пролетала «шаровая молния» – генерал Георг Штумме, отправленный в армию Роммеля, и скоро ему предстоит не только заменить Роммеля, но и взорваться в песках Ливии с оглушительным треском, чтобы после взрыва ничего от него не осталось…

 

* * *

 

«Четыре месяца я болел тяжелой формой амебной дизентерии» – так писал Фридрих фон Меллентин, начальник разведки армии Роммеля, и его книга «Танковые сражения», которую он выпустил после войны в южноафриканском Иоганнесбурге, дала мне многое для понимания войны в Киренаике и на полях моей родины. Меллентин отзывался из Африки в Германию, чтобы подлечиться в Тропическом институте от поносов, изнурявших его (как изнуряли они и самого Роммеля), но институтские профессора, врачи опытные, сказали ему:

– Есть одно радикальное средство избавиться от поносов – это русская водка, а потому советуем проситься на Восточный фронт, чтобы каждый день принимать водку внутрь в неограниченном количестве, после чего гарантируем вам излечение…

Впрочем, поправился он потом, а сейчас, еще страстно желая присесть за ближайшим барханом, Меллентин делал доклад фельдмаршалу Роммелю о положении в перепуганном Каире:

– Обстановка такова. Каир объявлен на военном положении. Окинлек доверил его оборону самым стойким войскам – новозеландским и австралийским. Египетские же солдаты заперты в казармах, чтобы предотвратить возможное восстание против колонизаторов. Сам же король Фарук, как главный заводила среди египетского офицерства, находится под домашним арестом, а электромонтер дворца водит к нему уличных женщин, чтобы он не бесился…

– Достаточно! – не захотел слушать далее Роммель и открыл бутылку с вином. Выпив, он обнаружил недурную фантазию. – Меллентин, а почему наши занюханные физики не могут изобрести такой двигатель, чтобы он работал на всасывание не бензина, а воздуха, как работают легкие человека, предпочитающего пить вино, а не бензин? Впрочем, какие еще у вас собраны сплетни?

– К нам летит «шаровая молния».

– Приятно слышать, – сказал Роммель. – Георга Штумме я знавал когда-то. У него там были какие-то нелады с Паулюсом?..

С тех пор как Роммель – на последнем издыхании моторов – выбрался к Эль-Аламейну, он ни на шаг не продвинулся к тенистым кущам блаженного Нила, где хотел бы поиграть с крокодилами. Казалось, наступило сомнительное равновесие, будто он, Роммель (со своими ничтожными силами), заключил перемирие с генералом Окинлеком (обладавшим большими силами). Окинлек не дразнил Роммеля, а Роммель не был способен ударить по Окинлеку. По этой причине «африканские качели», к скрипу которых столь бдительно прислушивался Черчилль, вдруг – на удивление всего мира – перестали качаться…

Роммель уже не надеялся получить корпус «F» – его включили в группу «А» фельдмаршала Листа; солдат этого корпуса как следует прожаривали в теплокамерах, их пытали жаждой и голодом, они сутками гнили по шею в прусских болотах, их зарывали в раскаленный песок, готовя для боев в Африке, а теперь направили штурмовать предгорья Кавказа. Наконец, Паулюсу мало воздушного флота Рихтгофена – у Роммеля отняли и эскадрильи Кессельринга.

Он вдруг вспомнил ослепительный зал берлинского «Адлона», где струились разноцветные фонтаны, а длинноногие девки стучали в воинственные барабаны, украшенные цветами: «Был у меня товарищ, был у меня товарищ…»

Воспоминание о Паулюсе было даже неприятно:

– Застрявший в краю русских казаков, он обобрал меня до последней нитки… На меня в Берлине плюнули, как плюет солдат на беременную шлюху, чтобы не приставала с любовью!

Наконец новые мощные танки, уже закамуфлированные под цвет ливийской пустыни, тоже оказались в придонских степях, даже не переменив желтой окраски на серо-зеленую.

– Да, был у меня товарищ, – говорил Роммель, хмелея. – Но хотел бы я знать, кто из нас раньше продвинется вперед?

Между ними, разделенными громадным пространством, возникло некое единоборство: если Паулюс обязан был 25 июля войти в Сталинград, то из Берлина и Рима требовали взять Каир или Александрию не позже 20 июня; Роммель изо всех сил пытался доказать Гитлеру первостепенное значение Ливийского фронта, но Гитлер поддерживал и укреплял не его, Роммеля, а – Паулюса…

– Меллентин, разве не смешно, что у нас отняли все, а взамен всего этого нам присылают «шаровую молнию»?

Муссолини оставил свои чемоданы, обещая вернуться к тому времени, когда перед Роммелем откроется блаженная дельта Нила; сейчас Роммелю было плевать на всех и на этого дуче; он уснул на железной лавке бронетранспортера, а генерал Тома заботливо подсунул под голову фельдмаршала пилотку.

– Пусть дрыхнет, – сказал Тома Меллентину. – Он еще не знает, что утром взорвался на минных полях внук «железного канцлера» Бисмарка, разъезжавший на своем мотоцикле…

Роммелю снились желтые пески Киренаики, редкие пальмы в оазисах Мармарики с черными шатрами арабов, над ним нависал мрачный силуэт пирамиды Карет-эль-Хемеймат, темнеющий на горизонте, в ушах «лисицы пустыни» еще стоял треск британских пуль, разрывающих резину автомобильных покрышек. Роммель спал недолго, а когда проснулся, то увидел цветущие за штакетником прекрасные розы Франции, машущих крыльями аистов на крышах городов Фландрии, и Роммель сказал:

– Наверное, что-нибудь одно – или стала сдавать моя психика, или это обычный мираж, какие бывают в пустынях…

Меллентин предъявил ему пленного, одетого в хаки британского солдата, обутого в добротную обувь.

– Вот и новость! – сказал он, смеясь. – Нам попался чудак, который ни слова не знает по-английски. Попробовали говорить по-французски – тоже молчит. Даже на арабском ничего не понимает… Язык его похож на эсперанто!

– Я… русский, – вдруг заявил пленный по-русски.

Казалось, мираж для Роммеля еще не рассеялся: на фоне чернеющей вдали пирамиды египетских фараонов стоял русский солдат, и, как выяснилось, генерал Окинлек имел в своей армии не только чехов и евреев, не только австралийцев и де-голлевцев, – в его армии появились и русские, которые бежали из германского плена, каким-то чудом перемахнули Ла-Манш и вот… оказались здесь – под Эль-Аламейном.

Да, мало мы еще знаем историю войны в Африке, а ведь там – от Марокко и до Ливии – доныне находят солдатские могилы с непонятными русскими именами.

 

* * *

 

А я не шучу, читатель: в ботинок итальянского солдата Муссолини заколачивал 72 гвоздя – не больше и не меньше, именно так повелевал устав фашистской армии, и генерал Джованни Мессе, уже разжалованный, доказывал Уго Кавальеро:

– Это хорошо для парадов! Но абсурдно в условиях Восточного фронта: в периоды русских морозов эти гвозди, промерзнув, сдавят ногу солдата ледяными тисками.

– Этого не случится, – заверял его Кавальеро. – В Берлине считают, что к осени с Россией будет покончено, и я своими ушами слышал, как фюрер сказал: «Сейчас положение русских гораздо хуже, нежели оно было летом прошлого года…»

Начиная с весны 1942 года Муссолини постоянно усиливал свою армию на Восточном фронте: к лету его АРМИР насчитывала уже 220 000 солдат, она имела 55 танкеток («спичечные коробки») и 1130 тракторов – лошадей и мулов я не учитываю. Желание дуче усилить свои войска в России ради политических и экономических выгод в будущем на этот раз совпадало с желанием Гитлера, который вознамерился использовать «бумажных итальянцев» вроде затычек – шпаклевать ими те «дыры» в линиях фронта, для затыкания которых немцев уже не хватало.

На этот раз с отправкою войск в Россию возникало немало осложнений. Итальянцы стали подозрительно часто вспоминать историю похода Наполеона, а женщины, провожая мужей, голосили навзрыд, чего ранее не бывало. Детолюбивые итальянцы, шествуя на вокзалы, в каждой руке держали ручонки своих детишек (об этом я сужу по итальянским же фотографиям). Началось дезертирство. Муссолини распорядился объявить набор добровольцев. Таковые нашлись, но в Италии их считали сумасшедшими или ссылаемыми в Россию для отбытия наказания за преступления против нравственности.

– Что ты там натворил, бедный Кало? – рыдали родственники. – Или продул в карты казенные деньги из полковой кассы? Или испортил дочку заслуженного человека фашистской партии?..

Офицеры тоже не рвались в окопы Восточного фронта.

– Объявите по войскам, – велел Муссолини, – что каждый офицер, отбывающий на Восточный фронт, получит от казны новенькую пижаму и по тюбику мыльного крема для бритья…

Мало того! Уго Кавальеро в генштабе, дабы поднять авторитет офицеров, провел в эти дни научный референдум.

– Среди прочих вопросов, волнующих наше благородное общество, – сказал он, – считаю немаловажным вопрос на животрепещущую тему: стоит ли в условиях Восточного фронта заводить отдельные уборные для каждого офицера, или пусть все офицеры не побрезгуют испражняться в общую яму…

Муссолини очень гордился количеством гвоздей в ботинках своих беспощадных берсальеров, от которых в России было не спастись ни одной кошке, даже самой прыткой; а проблема зимней обуви давно занимала воображение генералов. С русского фронта в Рим были доставлены валенки, которые Уго Кавальеро и продемонстрировал в пышных залах «Палаццо Венеция».

– Если мы хотим быть победителями в России, нам никак не обойтись без этой вот штуки, – указал фельдмаршал.

Муссолини подверг валенки тщательному изучению:

– Ничего в жизни не видел уродливее! – было им сказано. – Только дикари способны таскать по снежным сугробам такие огромные и бесформенные футляры, скатанные из войлока.

Кавальеро ответил, что вальсировать в валенках смешно, но еще смешнее будет выглядеть итальянский солдат на снегу в ботиночках и в обмотках, – ведь зимою 1941 года число обмороженных превышало количество раненых.

– Эти валенки раздобыл Джованни Мессе; чтобы убедить всех нас в необходимости делать такие же для АРМИРа.

– Разве от валенок зависят успехи Сталина? – недоверчиво фыркнул дуче. – Джованни привык заниматься пустяками. Но со времен Нерона и Калигулы гордый Рим не валял валенок. Да и о чем Мессе хлопочет, если к осени с Россией будет покончено… От былого могущества у нее останутся валенки!

(Наш историк Г. С. Филатов, лучший знаток итальянского фашизма, писал, что «авторитетные инстанции в Риме пришли к заключению, что изготовление валенок является причудой Мессе… нашлись люди, которые были заинтересованы в том, чтобы валенки не перекрыли путь уставным ботинкам»; от себя я, автор, добавлю, что придет зима, и тогда ботинки с обмотками станут причиной гибели многих итальянцев под Сталинградом.)

Клара Петаччи, Анджелла и прекрасная официантка Ирма закономерно дополняли брачный союз Муссолини с тяжеловесной донной Ракеле. Не думайте, что во дворце «Палаццо Венеция» царило семейное согласие. Нет! Однажды сюда проник тайный агент гестапо по фамилии Дольман, и донна Ракеле, задыхаясь от гнева, нашептала ему:

– Если ваш великий фюрер обеспечит мою старость хорошей персональной пенсией, то я согласна извещать его об изменах моего мужа и предательстве зятя графа Чиано, отца моих внуков… В этом доме, – сказала женщина, – давно ползают коварные змеи и бродят по углам тщеславные павлины, согласные продать всех нас за хорошую порцию макарон с маслом.

Дольман обещал ей «порцию макарон» на старости лет.

 

* * *

 

Наконец появился и Георг Штумме, пострадавший за портфель майора Рейхеля, и Роммель сразу предупредил его, чтобы он перестроил свое сознание, сложившееся на Восточном фронте:

– У нас дивизиями называются даже батальоны, уже истрепанные в маршах. Дивизии полного состава мы наблюдаем у Окинлека – с кухнями-ресторанами на колесах, с походными парикмахерскими, с артистами и фокусниками в передвижных театрах. Наконец, британские офицеры даже в условиях пустыни могут принимать ванны, а мои солдаты имеют лишь пол?литра воды в сутки…

«Шаровая молния», попав в Африку из-под Харькова, еще не мог отрешиться от опыта войны с русскими.

– Не знаю, как у вас в Киренаике, а вот Иваны с танками не мудрили. Пол-литра «молотовского коктейля» под жалюзи – и танк мигом превращается в жаровню. Здесь у меня стало прихватывать сердце, – жаловался Штумме. – После украинских морозов со вшами на белье да сразу попасть в африканскую баню с неизбежным поносом… тут и негру пора показаться врачу!

Штаб Роммеля ютился в мусульманском мавзолее-часовне, выложенном изнутри плиточными изразцами, которые – пусть летят века! – до сих пор не потеряли яркости древних красок, Роммель заметил, что «шаровая молния» прихрамывает. Штумме жаловался, что в армии на Ливийском фронте – не как в России! – отсутствуют полковые сапожники, а внутри его сапога вылез гвоздь, и…

– Разувайтесь, – велел ему Роммель. – Здесь вам не Россия, где вермахт лакомится услугами от личных забот фюрера, а я не белоручка Паулюс, берегущий чистоту своих манжет…

Фельдмаршал не погнушался работой сапожника. Он вдруг схватил гранату и этой гранатой стал заколачивать выпирающий из подошвы гвоздь, чем и привел Штумме в ужас.

– Граната – не молоток! – орал перепуганный Штумме.

– У вас русский опыт, – отвечал Роммель, размахивая гранатой, – а у нас периферийный, и мы хорошо знаем, что итальянские гранаты выделки Муссолини не взрываются…

Они покинули мавзолей, купол которого вдруг рухнул, осыпав свиту фельдмаршала осколками разноцветной смальты.

– Все-таки взорвалась, – захохотал генерал Тома, и, как нищий, он подбросил на спине неразлучный вещевой мешок…

Как раз в эти июньские дни Совинформбюро сообщало о первой конференции итальянских военнопленных в Советском Союзе, которые призывали всех итальянцев «выступить против преступной войны, затеянной Муссолини, добиваться разрыва с гитлеровской Германией и свержения фашистского режима Муссолини».

Мы, читатель, временно прощаемся с Роммелем и встретимся с ним опять, когда он побежит прочь от Эль-Аламейна, а его другу Паулюсу бежать будет уже некуда, и тогда один фельдмаршал будет вспоминать другого фельдмаршала словами старой солдатской песни: «Был у меня товарищ, был у меня…»

 

КОГДА ПОСПЕВАЕТ МАЛИНА

 

О положении на фронтах народ знал больше по слухам.

После двух катастроф подряд, под Керчью и Харьковом, наши газеты отмалчивались, будто ничего страшного не случилось, а центральная печать отделывалась от читателей стереотипными фразами: «Наши силы растут и крепнут. Недалек тот час, когда враг вполне испытает силу наших ударов…» 21 июня, когда на юге страны крепчал железный кулак вермахта, «Красная звезда» порадовала военных людей известием, что немецкая армия наступать уже не способна: «…перед немцами теперь стоит вопрос не о завоевании СССР, а о том, чтобы как-нибудь продержаться». Через два дня Совинформбюро добавило в утешение, что почва для разгрома Германии подготовлена, ее военная машина развалена, Гитлер уже потерял десять миллионов своих солдат, а потери Красной Армии составляют лишь четыре с половиной миллиона.

Разве можно было поверить в подобное?..

Наконец, дяде Пете или нашей тете Мане трудно было понять, что таится в скупой информации, заключенной в мало что говорящих фразах:

 

«На Севастопольском фронте напряженность боев усилилась ввиду того, что немцы ввели в бой новые части… На Харьковском направлении советско-германского фронта – бои с наступающим противником…»

 

И уж совсем невдомек было читателю догадаться – какой смысл в кратком сообщении Совинформбюро от 25 июня:

 

«Генерал Эйзенхауэр, командующий американскими войсками на европейском театре войны, прибыл в Англию».

 

Эйзенхауэр не был еще знаменит, его только ожидало великое будущее, а прибыв на берега Альбиона, он сообщал на родину суть своих замыслов о моменте открытия второго фронта, когда Германия завязнет в России.

Этот момент был близок!

Впрочем, сроки активного наступления вермахта на юге не раз уже откладывались, и виною тому был «пропавший самолет» с майором Рейхелем и секретными документами о развитии операции «Блау». Немецкое командование нервозно выжидало реакции со стороны русских, а Паулюс бранил покойного майора, которому взбрело в голову лететь глядя на ночь:

– Вот и покойник… Теперь, – рассуждал Паулюс, – мы не в силах изменить наши четкие планы «Блау», для этого потребовалось бы слишком много времени и большой работы ОКВ и ОКХ. Но вполне разумно, если мы отодвинем сроки наступления. Стратегическая пауза иногда даже необходима…

Его 6-я армия перешла в наступление лишь 30 июня…

 

* * *

 

Состав с зерном возле элеватора еще горел.

– Анастас Иванович, – сказал в трубку Чуянов. – Не успели мы избавить город от колхозного скота из Смоленщины, как все Задонье потонуло в пыли – на подходе стада из Воронежской области, из Ворошиловградской… Куда их девать? На улицах уже не повернуться от машин и беженцев. Мостов не имеем. Переправы заполнены. Мясобойни города загружены до предела.

Из Москвы – усталый голос А. И. Микояна:

– Наша большая ошибка, что Сталинград не имеет мостов. Но погодите с бойнями. Нам еще после войны жить надо. Переправляйте скот на левый берег Волги, гоните его дальше.

– А как быть с частниками? Каждому жаль со своей скотиной расстаться. И в ухо каждому не вдудишь, что, если не отдаст корову государству, враг придет и сожрет ее даром.

– Никакой принудиловки! – отвечал Микоян. – Действуйте только убеждением. Частник есть частник. Он и без того нами обижен. Не хочет разлучаться с овцой, оставьте ему овцу.

Есть такая народная примета: хлеба убирать, когда поспевает малина. Но в ту пору малина еще не созрела, когда пришло время думать об уборке урожая, чтобы он не достался врагу в зрелых колосьях. На Дону было тревожно, Москва требовала, чтобы зерно вывозили со складов и элеваторов – в тыл.

– На тачке, что ли? – говорил Чуянов. – Автотранспорта нет, горючего нет, а на лошадках сотни тысяч тонн далеко не увезешь. Не знаю, как мы управимся, если предстоит эвакуация людей и скота из донских станиц и колхозов…

Эвакуация началась загодя, гнали скотину из отдаленных станиц, а кто? – опять же школьники с хворостинами, плелись за гуртами скота старики да бабки, которые сами-то едва ноги передвигали. На волжских переправах – что-то ужасное, все стада перепутались, чей там бык, а чья корова – уже не разберешься, всех подряд гнали на паромы, а паромов не хватало, немцы бомбили, и рядом с павшей скотиной теперь лежали те же самые мальчишки с хворостинами и бабки, но уже мертвые.

Чуянов накоротке повидался с Ворониным:

– Садись, эн-ка-вэ-дэ. Разве не безобразие? Гигантский город на правом берегу, а моста на левый берег не соорудили.

– Так это же хорошо, что нет моста, – отозвался Воронин. – Будь такой мост, его бы немцы с воздуха мигом раздраконили…

Как-то еще не верилось, что Сталинград может стать фронтовым городом, дворники поливали цветочные клумбы на улицах, и аромат цветов доносился в кабинеты обкома, напоминая о мирных днях, когда о цветах даже не думалось: пусть благоухают, на то они и посажены… Чуянов казался рассеянным.

– Что у тебя еще? – спросил он.

Воронин вынул из портфеля немецкую листовку, издали показав ее секретарю обкома, – читай, если грамотный. Чуянов увидел всего две строчки частушечного лада:

 

ДО ВОРОНЕЖА С БОМБЕЖКОЙ

В СТАЛИНГРАД ВОЙДЕМ С ГАРМОШКОЙ.

 

Эту листовку Чуянов оставил у себя и показал ее генералу Герасименко, командующему Сталинградским военным округом:

– Ну не нахальство ли, а?

Герасименко пробежал листовку глазами и сказал, что Геббельсу как пропагандисту еще далеко до батьки Махно:

– Вот это был агитатор! Пламенный… Помню, гонялись мы за его бандами, а батька за нами гонялся. На тачанках. Я тогда молодой был. Вот гонит нас батька в хвост и в гриву, оглянешься назад, а на тачанках его – лозунг: «X… уйдешь!». Потом стали гнать батьку. Настигаем, а на тачанках у махновцев опять плакат полощется: «X… догонишь!». Вот это, я тебе скажу, агитация такая, что до печенок пробирала. Наглядно и убедительно. Геббельсу до такого не додуматься…

Разговорились. Алексей Семенович спросил:

– Василий Филиппыч, не кажется ли тебе, что наше положение сейчас гораздо хуже, чем в прошлом году?

– Кажется. Только говорить об этом боюсь.

– Смотри, как бы не прижали нас к Дону. Слухи неважные. Фронт расшатан. Командуют лейтенанты. А маршала не видать… Скажи мне честно, что за человек этот Тимошенко?

– Как кто? Бывший нарком. Маршал. Орденоносец.

– Это я и без тебя знаю. О другом говорю. Я, человек сугубо штатский, и то, кажется, кумекаю, что есть здесь что-то неладное. Как он не пострадал после катастрофы под Барвенково или под Харьковом? И не такие головы с плеч летели…

– Все дело в обороне Царицына, – шепнул Герасименко, на дверь оглянувшись. – Кто тогда был в Царицыне при нем, да сумел ему понравиться, тех он не трогал, вот они полезли наверх… Ворошилов, Буденный, Городовиков, Щаденко и прочие… Я такого мнения, – сказал Герасименко, – что историю этой войны после войны будут писать не кровью, а медом, чтобы сверху покрывать ее лаком. И писать станут не с сорок первого, а с того самого срока, когда мы побеждать научимся.

– А куда же девать сорок первый? Наше лето?

– Псам под хвост! – энергично ответил Герасименко, даже обозлившись. – Кому из наших мудаков охота сознаваться в своих ошибках? Вот увидишь, что даже о сорок первом станут ворковать, как голуби. Не знаю, как ты, а мне не дожить до того времени, когда станут писать правду…

Большая излучина тихого Дона уже таила страшную угрозу всем нашим армиям, заключенным в эту природную дугу, вогнутую в сторону Волги и Сталинграда. Не понимать это могли только глупцы! В эти дни газета «Красная звезда» ожидала от Михаила Шолохова статью под названием «Дон бушует». Но писатель отказался от написания такой статьи, «так как, – сообщил он в редакцию, – то, что происходит сейчас на Дону, не располагает к работе над подобной статьей…».

Один старик журналист рассказывал мне, что видел в эти дни Шолохова плачущим. Слезы его понятны: тихий Дон и донское казачество знавали всякие времена, но такого еще не бывало, чтобы его берегам угрожали вражеские танки, а германские пулеметы «универсал» насквозь простреливали донские станицы.

…Стратегическая пауза затянулась, и лишь 27 июня Франц Гальдер отметил в своем дневнике: «Никаких признаков того, что противник как-то реагирует на потерянный нами приказ (по операции „Блау“)…» Тогда же, почти синхронно, из Старобельска стал названивать в Харьков барон Максимилиан Вейхс.

– Завтра, – сказал он Паулюсу, – я начинаю. Ждать, когда Москва распишется в знании наших секретных планов, становится опасно. Гот уже нервничает, его «панцерам» не терпится прокатиться по трамвайным рельсам улиц Воронежа.

– Моя Шестая, барон, – отвечал Паулюс, – через два дня после вас начнет выдвижение в районе Волчанска.

– Будем помнить о флангах, – тоном заговорщика произнес Вейхс, и в этих его словах таился немалый смысл…

 

* * *

 

«Будем помнить о флангах!» – заклинал барон Вейхс.

Да. Еще летом 1941 года генералы вермахта заметили, что русские мало чувствительны к обходам, но германская военная доктрина, напротив, чересчур обостренно заботилась о своих флангах. По этой причине немцам сейчас прежде всего желалось покончить с Севастополем и захватить Воронеж, ибо это и были фланги германской армии, устремленной на Кавказ и Сталинград, и даже не тактические, а имеющие уже стратегическое значение.

Паулюс отлично понимал беспокойство Вейхса, понимал и то, что Артур Шмидт с его чертиком в стратегии разбирается плохо, а потому он и растолковал ему азбучные истины оперативного искусства с особой заботой о флангах:

– Виноват Манштейн! Он так долго ковыряется с Севастополем, а его армия, застрявшая в Крыму, не может обеспечить нам южные фланги до тех пор, пока Севастополь не рухнет. Но если еще и барон Вейхс застрянет под Воронежем, тогда Шестая армия не будет прикрыта и с северных флангов… Не удивляйтесь, Шмидт, – говорил Паулюс, – но я так воспитан, чтобы думать о флангах!

Паулюс навязывал Шмидту свои понимания, хотя не раз замечал, что Шмидт исподтишка пытался навязать ему свою волю и эта воля была опасной. В этом потаенном единоборстве Паулюса выручало то, что многие генералы 6-й армии явно третировали Шмидта как выскочку, жалея об устранении Фердинанда Гейма, бывшего начальника штаба. Отто Корфес не однажды намекал Паулюсу, что Шмидт – вроде надзирателя, приставленного к армии не из Цоссена, а из партийной канцелярии Мартина Бормана.

– Гейм реально оценивал события, за что, кажется, и поплатился, а Шмидт излишне бравирует оптимизмом в духе речей Ганса Фриче. Правда, – признал Корфес, – Шмидт человек неглупый и осторожный, но его партийная убежденность зачастую смахивает на самое банальное упрямство. А вам не кажется, – вдруг спросил Корфес, – что за хвостом вашей Шестой армии тащится подозрительно много эсэсовских команд, которые следуют за нами, словно шакалы за тигром, отправившимся за добычей?..

Ответ Паулюса поставил Корфеса в неловкое положение.

– Прошу не забывать, доктор Корфес, что мой зять барон Кутченбах тоже носит черный мундир войск СС, и об этих войсках я сужу по гуманным поступкам своего зятя.

Корфесу оставалось только ретироваться, что он и сделал, а между ними пробежала первая черная кошка. Сутью этого разговора Паулюс поделился с адъютантом Вильгельмом Адамом, спрашивая – кого же еще не терпят в его армии?

– Никаких симпатий не вызывает и Гейтц из восьмого армейского корпуса. Гейтц так долго председательствовал в военных трибуналах, что до сих пор не расстался с дурной привычкой расстреливать людей. Гейтц (вы не поверите) иногда садится в транспортер с пулеметом и объезжает прифронтовые зоны, всюду оставляя после себя трупы.

Паулюс испытал неловкость, проворчав что-то о «наследии» покойного Рейхенау.

– Вы бы знали, Адам, как мне трудно! Я чудесно чувствую себя в штабном «фольксвагене», где прыгает моя зеленая «лягушка», но зато мне бывает противно видеть, как прыгает лукавый чертик моего начальника штаба…

Заранее он выехал на фронт. Обширный «фольксваген», сплошь забитый радиоаппаратурой и стеллажами с оперативными картами, катил за сто километров от Харькова – на берега Оскола, в сторону Купянска; сам городок, почти деревянный, еще хранил облик купеческого прошлого, и как-то странно было думать, что здесь когда-то грозно бушевали половецкие пляски, а «каменные бабы» в степях невольно напоминали идолов с острова Пасхи.

– Какая страшная дыра… этот Купянск, – заметил Шмидт, – и не пойму, как здесь могут жить люди?

– Живут, – кратко отозвался Паулюс. – Мой зять где-то вычитал, что в древности здесь пролегали пути в сказочную Византию, а хазары справляли в Купянске богатые свадьбы с иудейками…

Непрерывно стучал телетайп, работала радиорелейная связь, щеголеватый солдат с усиками «под фюрера» печатал информацию радиоперехвата. Река протекала лениво и тягуче, словно наполненная ртутью. В красных песках другого берега Оскола белели меловые откосы, поросшие дубняком, липами и ясенем. Одна из «молниеносных девиц» в кокетливой пилотке выскочила на минутку из автобуса, набрав для Паулюса горсть недозрелой малины.

– Желаю угостить вас, – сказала она.

– Признателен, фрейлейн. Вот вы и ешьте, а я остерегаюсь нарушать привычную диету…

Почти с ужасом он заметил вошь, ползущую по воротнику мундира девицы, и при этом вспомнил последнюю встречу с разжалованным Эрихом Гёпнером, тоже вшивым.

– Откуда у вас… это? – брезгливо спросил Паулюс.

– Ах это? – не удивилась «молниеносная», снимая с себя насекомое и крутя его в пальцах, словно козявку. – Так у нас их полно еще со времен покойного фельдмаршала Рейхенау…

Внутрь «фольксвагена» забрался Ганс Фриче в черном мундире зондерфюрера СС (Паулюс отметил, что его зять в таком же звании). Артур Шмидт, явно заискивая перед помощником Геббельса, щелкнул зажигалкой с чертиком, говоря любезно:

– Вы, зондерфюрер, забыли раскурить свою сигару, которую и таскаете во рту, как младенец пустышку.

– Благодарю, – задымил сигарою Фриче. – И когда же вы, Шестая и непобедимая, рассчитываете ловить осетров в Волге?

– Вам бы потерпеть до двадцать пятого июля, когда мы врежемся в улицы Сталинграда с музыкою оркестров.

Фриче ответил, что его шеф обожает оперативность:

– Геббельс требует срочной информации. Я думаю, что стоит вам начать – и русские Иваны устроят нам хороший концерт с музыкой «сталинских органов» и тарахтением «кофейных мельниц» под облаками… Серию репортажей о подвигах вашей армии доктор Геббельс хотел бы дать по радио в шумовом сопровождении боя. Мне нужно получить от вас возгласы артиллерии, грохот танковых гусениц, торжествующие крики наших гренадеров, увидевших Волгу, и вопли отчаяния бегущих Иванов.

– Вы это получите, – обещал ему Шмидт.

– Послушайте, полковник, – недовольно выговорил ему Паулюс, – министр пропаганды, навестив наш ресторан, вправе заказывать любое блюдо, но вы еще не метрдотель, чтобы поставлять продукты для изготовления фронтовых деликатесов…

Заодно Паулюс предупредил Фриче: он хотел бы прослушать репортажи еще до того, как их запись будет выпущена в эфир.

– Во избежание возможных ошибок, – добавил тактично.

– Ошибок не будет, – заверил его Фриче. – Я устрою в эфире такой трам-тарарам, что радиослушатели просто ошалеют от восторга, а больше ничего и не требуется… У меня большой опыт пропагандиста, и потому успех обеспечен.

– Но это не мой успех, а… ваш!

– Какая разница, – захохотал Фриче…

Он выразил желание глянуть в оперативные карты, и Шмидт подобострастно предложил ему свои услуги:

– Не могу ли помочь? Что вы ищете в излучине Дона?

– Станицу Цимлянскую, – отвечал Фриче. – Говорят, тамошнее вино сродни рейнскому, а доктор Геббельс просил меня привезти пару бутылок, чтобы сравнить его с французским шампанским.

Артур Шмидт, достаточно наблюдательный, заметил, что Паулюсу не по душе вся эта возня с Фриче, и, видя озабоченность командующего армией, он приписал ее предстоящему наступлению.

– Вы, очевидно, волнуетесь, как перед стартом?

– Я не спортсмен, – резко ответил Паулюс. – Ухаживайте за приятелем министра пропаганды. Я спокоен за свою армию, но меня волнует напряжение флангов. Барон Вейхс – человек крайне медлительный, а бравый Манштейн никак не может покончить с Севастополем, чтобы прикрыть меня и Листа с юга… – Паулюс машинально глянул на часы и кратко сказал: – Можно начинать. Дирекция – на Сталинград…

 

* * *

 

Севастополь держался, а по специально проложенным и особо укрепленным железным дорогам в Крым двигались сразу 60 (!) длинных составов. На мощных платформах немцы перевозили крупповское чудовище «Дору» – пушку-монстр с длиною ствола в 30 метров, в дуло которой можно было легко пропихнуть даже теленка. Высота лафета этой пушки равнялась трехэтажному дому. «Дора» готовилась для сокрушения «линии Мажино» во Франции, но там она не понадобилась. Теперь о ней вспомнил Манштейн, и паровозы, часто пыхтя, тянули ее под Севастополь – для последнего штурма русской твердыни.

Близились последние дни обороны. Даже враги признавали небывалое мужество наших бойцов и жителей города-героя. Манштейн писал:

 

«Плотной массой, ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог отстать, бросались они (русские) на наши линии. Нередко впереди всех находились женщины и девушки-комсомолки, которые, тоже с оружием в руках, воодушевляли бойцов…»

 

4 июля, обессиленный, Севастополь п а л!

Об этом в тот же день помянули во всем мире, а радиовещание США откликнулось словами, которые полезно припомнить и в наши дни: «Эта оборона (Севастополя) наглядно показала всему миру, что Гитлер не может выиграть войну. Он может еще добиться кое-каких местных успехов, но вынужден будет платить за них чрезмерно высокую цену. Оборона Севастополя является героической страницей всей мировой истории…»

Итак, за южные фланги Паулюс теперь мог быть спокоен, а что касается Воронежа, то он надеялся на танки Гота:

– Гот нетерпелив, и Воронеж, считайте, наш…

Армия Паулюса уже рванулась в большую излучину Дона!