XI. Век самодовольных недорослей

Итак, новая социальная реальность такова: европейская история впервыеоказалась отданной на откуп заурядности. Или в действительном залоге:заурядность, прежде подвластная, решила властвовать. Решение выйти наавансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип -воплощенная посредственность. В социальном плане психологический строй этогоновичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущениемлегкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых,вследствие этого - чувством собственного превосходства и всесилия, что,естественно, побуждает принимать себя таким, какой есть, и считать свойумственный и нравственный уровень более чем достаточным. Этасамодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергатьсомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущатьпревосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человекдержится так, словно в мире существует только он и ему подобные, а отсюда иего третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно,безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе "прямогодействия". Эта совокупность заставляет вспомнить такие ущербные человеческиеособи, как избалованный ребенок и взбесившийся дикарь, то есть варвар.(Нормальный дикарь, напротив, как никто другой, следует высшим установлениям- вере, табу, заветам и обычаям.) Не надо удивляться моей желчности. Этопервая попытка атаковать триумфатора и знак, что есть еще европейцы, готовыевосстать против его тирании. Пока это лишь разведка, главный бой впереди -он не заставит себя ждать и наверняка будет иным, чем мне представляется. Ноатака окажется такой, что массовый человек не сумеет опередить ее - он будетждать ее и даже не подозревать, что решающий удар уже нанесен. Существо, которое в наши дни проникло всюду и всюду выказало своюварварскую суть, и в самом деле баловень человеческой истории. Баловень -это наследник, который держится исключительно как наследник. Наше наследство- цивилизация, с ее удобствами, гарантиями и прочими благами. Как мыубедились, только жизнь на широкую ногу и способна породить подобноесущество со всем его вышеописанным содержимым. Это еще один живой примертого, как богатство калечит человеческую природу. Мы ошибочно полагаем, чтожизнь в изобилии полнее, выше и подлиннее, чем жизнь в упорной борьбе снуждой. А это не так, и тому есть причины, непреложные и архисерьезные,которые здесь не место излагать. Не вдаваясь в них, достаточно вспомнитьдавнюю и заигранную трагедию наследственной аристократии. Аристократнаследует, то есть присваивает, жизненные условия, которые создавал не он исуществование которых не связано органически с его, и только его, жизнью. Споявлением на свет он моментально и безотчетно водворяется в сердцевинусвоих богатств и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит, посколькуони исходят не от него. Это огромный панцирный покров, пустая оболочка инойжизни, иного существа - родоначальника. А сам он лишь наследник, то естьносит оболочку чужой жизни. Что же его ждет? Какой жизнью суждено ему жить -своей или своего пращура? Да никакой. Он обречен представлять собой другого,то есть не быть ни собой, ни другим. Жизнь его неумолимо теряетдостоверность и становится видимостью, игрой в жизнь, и притом чужую.Изобилие, которым он вынужден владеть, отнимает у наследника его собственноепредназначение, омертвляет его жизнь. Жизнь - борьба и вечное усилие статьсобой. Именно те трудности, что мешают мне осуществиться, будят и напрягаютмои силы и способности. Если бы мое тело не весило, я бы не мог ходить. Еслибы воздух не давил на него, оно лопнуло бы, как мыльный пузырь. Так, ототсутствия жизненных условий, улетучивается и личность наследственного"аристократа". Отсюда и то редкостное размягчение мозгов у родовитогопотомства и никем еще не изученный роковой удел наследственной знати - еевнутренний и трагический механизм вырождения. Если бы лишь на этом и спотыкалась наша наивная вера, что изобилиеспособствует жизни! Но куда там. Избыточные блага[*Не надо путать ростжизненных благ и даже изобилие с их избытком. Подобный рост в XIX векепривел к небывалому, количественно и качественно, росту жизни, о чем я ужеупоминал. Но настал час, когда неограниченные возможности цивилизации вконтрасте с ограниченностью среднего человека обрели оттенок избытка,чрезмерного, то есть излишнего, обилия. Всего лишь один пример: уверенность,которую, казалось бы, сулил прогресс - непрерывный рост уровня жизни, -развратила среднего человека и обернулась самоуверенностью, другими словами,- ущербным и разрушительным самообманом] сами собой уродуютжизнедеятельность и производят на свет такие ущербные натуры, как"баловень", или "наследник" (аристократ лишь его частный случай), или,наконец, самый вездесущий и законченный тип - современного массовогочеловека. (Стоило бы, кстати, подробнее проследить, как многиехарактернейшие черты "аристократа" всех времен и народов, подобно семенам,дают массовые всходы. Стремление, например, делать игру и спорт своимглавным занятием; всеми средствами, от гигиены до гардероба, культивироватьсобственное тело; не допускать романтизма в отношениях с женщинами; делитьдосуг с интеллигентами, в душе презирая их и с радостью отдавая нарастерзание лакеям и жандармам; предпочитать абсолютную властьдемократическим прениям и т. д. и т. п.[* В этом, и не только в этомотношении английская аристократия кажется исключением. Само по себеудивительно; однако достаточно беглого взгляда на британскую историю, чтобыувидеть, как этим исключением, при всей его исключительности, подтверждаетсяправило. Вопреки ходячему мнению, английская знать была наименее"благополучной" в Европе и свыклась с опасностью и риском, как никакаядругая. Потому-то она, живя в постоянной опасности, научилась и научилауважать себя, что требует безустанной боевой готовности. Как-то забывается,что Англия, даже в XVIII веке, была беднейшей страной Европы. Это и спаслобританскую знать. Нужда заставила ее смириться с таким, в остальной Европенеблагородным, занятием, как торговля и промышленность, - то есть житьсозидательно, а не уповать на привилегии].) И снова я с тяжелым сердцем вынужден повторить: этот новоявленныйварвар, с хамскими повадками - законный плод нашей цивилизации, и вособенности тех ее форм, которые возникли в XIX веке. Он не вторгся вцивилизованный мир извне, как "рослые рыжие варвары" V века, и не проник внего изнутри, путем таинственного самозарождения, вроде того, что Аристотельприписывал головастикам. Он - естественное порождение упомянутого мира.Можно сформулировать закон, подтвержденный палеонтологией и биогеографией:человеческая жизнь расцветала лишь тогда, когда ее растущие возможностиуравновешивались теми трудностями, что она испытывала. Это справедливо и длядуховною и для физического существования. Касательно последнего напомню, чточеловек развивался в тех областях земли, где жаркое время годауравновешивалось нестерпимо холодным. В тропиках первобытная жизньвырождается, и, наоборот, низшие ее формы, как, например, пигмеи, вытесненытуда племенами, возникшими позже и на более высокой эволюционной ступени. Словом, именно в XIX веке цивилизация позволила среднему человекуутвердиться в избыточном мире, воспринятом как изобилие благ, но не забот.Он очутился среди сказочных машин, чудодейственных лекарств, услужливыхправительств, уютных гражданских прав. А вот задуматься над тем, какнепросто создавать эти машины и лекарства и обеспечивать их появление впредьи как шатко само устройство общества и государства, он не успел и, незаботясь о трудностях, почти не ощущает обязанностей. Такой сдвиг равновесиякалечит его и, подрезав жизненные корни, уже не дает ему ощутить самусущность жизни, вечно темную и насквозь опасную. Ничто так не противоречитчеловеческой жизни, как ее же собственная разновидность, воплощенная в"самодовольном недоросле". И когда этот тип начинает преобладать, надо битьтревогу и кричать, что человечеству грозит вырождение, едва ли неравносильное смерти. Пусть уровень жизни в Европе сегодня выше, чем когда быто ни было, - нельзя, глядя в будущее, не опасаться, что завтра он не тольконе возрастет, но безудержно покатится вниз. Все это, надеюсь, достаточно ясно указывает на крайнююпротивоестественность "самодовольного недоросля". Это тип человека, которыйживет, дабы делать то, что хочется. Обычное заблуждение маменькина сынка. Апричина проста: в семейном кругу любые, даже тяжкие проступки остаются, вобщем-то, безнаказанными. Семейный очаг - это тепло искусственное, и здесьлегко сходит с рук то, что на вольном воздухе улицы имело бы весьма пагубныепоследствия, и в самом скором времени. Но сам-то недоросль уверен, что можетповсюду вести себя как дома, что вообще нет ничего неизбежного,непоправимого и окончательного. И потому уверен, что может делать все, чтохочет[*Как семья соотносится с обществом, точно так же, только крупнее ирельефнее, нация соотносится с человечеством. Самые самодовольные насегодняшний день, да и самые монументальные "недоросли" - это народы,которые вознамерились в человеческом сообществе "делать то, что хочется". Ипо наивности называют это "национализмом". Как не претит мнеинтернациональный дух и ханжеское почтение к нему, но эти капризынациональной незрелости кажутся карикатурными]. Роковая ошибка! "Ваша милость пойдет куда следует", - говорят попугаю впортугальской сказке. Но разве нельзя делать то, что хочется? Речь не о том,что нельзя, речь совсем о другом: все, что мы можем, - это делать то, чегоне можем не делать, становиться тем, чем не можем не стать. Единственновозможное для нас своеволие - отказаться это делать, но отказ не означаетсвободу действий - мы и тогда не вольны делать то, что хочется. Это несвоеволие, а свобода воли с отрицательным знаком - неволие. Можно изменитьсвоему предназначению и дезертировать, но дезертировать можно, лишь загнавсебя в подвалы своей судьбы. Я не могу убедить каждого ссылкой на егособственный опыт, потому что не знаю этого опыта, но вправе сослаться на тообщее, что вошло в судьбу каждого. Например, на общее всем европейцам - икуда более прочное, чем их публичные "идеи" и "взгляды, - сознание того, чтосовременный европеец не может не ценить свободу. Можно спорить, какой именнодолжна быть эта свобода, но суть в ином. Сегодня самый махровый реакционер вглубине души сознает, что европейская идея, которую прошлый век окрестиллиберализмом, в конечном счете и есть то непреложное и неизбежное, чемсегодня стал, вольно или невольно, западный человек. И как бы неопровержимо ни доказывали, насколько ложной и гибельной былалюбая попытка осуществить этот непростительный императив политическойсвободы, вписанный в европейскую историю, конечным остается понимание егоподспудной правоты. Это конечное понимание есть и у коммуниста и у фашиста,судя по их усилиям убедить себя и нас в обратном, как есть оно - хочет онтого или нет, верит он в это или нет[*Каждый, кто верит, согласно Копернику,что солнце не заходит за горизонт, изо дня в день видит обратное, и,поскольку очевидность мешает убеждению, продолжает верить в него. В немнаучная вера непрерывно подавляет влияние первичной или непосредственнойверы. Так и упомянутый католик своей догматической верой отвергает своюподлинную, личную веру в насущность свободы. Я упомянул его в качествепримера и только для пояснения своей мысли, а не для того, чтобы подвергнутьтакому же строгому суду, какому подвергаю современного массового человека,"самодовольного недоросля". Совпадают они лишь в одном. Вина "недоросля" втом, что он целиком не самобытен. У католика же бытие подлинно, но нецеликом. Но даже "это частичное совпадение мнимо. Католик изменяет себе втой сфере бытия, где он сын своего времени и, хочет он того или не хочет,современный европеец; и изменяет потому, что стремится остаться вернымдругой властной сфере своего бытия - своей религиозной вере. Это означает,что судьба его, по существу, трагична. И он принимает ее такой."Самодовольный недоросль", напротив, дезертирует, изменяя себе побезалаберности, а всему остальному - единственно из трусости и желанияувильнуть при малейшем намеке на трагедию] - у католика, сколь бы преданнони чтил он "Силлабус"[14]. Все они знают, что, какой бы справедливой ни былакритика либерализма, его подспудная правота неодолима, потому что это нетеоретическая правота, не научная, не умозрительная, но совсем иного ирешающего свойства, а именно правота судьбы. Теоретические истины не простоспорны, но вся сила и смысл их в этой спорности; они рождены спором, живы,пока оспоримы, и существуют единственно для продолжения спора. Но судьбу -то, чему предстоит или не предстоит стать жизнью, - не оспаривают. Еепринимают или отвергают. Приняв, становятся собой; отвергнув, отрицают иподменяют себя[*Оскудеть, опуститься, пасть - это и значит отказаться отсебя, от того, в ком ты должен был осуществиться. Подлинное существованиепри этом не исчезает, а становится укоризненной тенью, призраком, которыйвечно напоминает, как низка эта участь и какой непохожей она должна быластать. Такая жизнь лишь неудачное самоубийство]. Судьба проступает не в том, что нам хочется, - напротив, ее строгиечерты отчетливее, когда мы сознаем, что должны вопреки хотению. Итак, "самодовольный недоросль" знает, что должно быть, но, несмотря наэто и даже именно поэтому, словом и делом изображает, будто убежден вобратном. Фашист обрушивается на политическую свободу именно потому, чтознает: всецело и всерьез ее не может не быть, она неотменима как сущностьевропейской жизни и в серьезную минуту, когда нуждаться в ней будутпо-настоящему, она окажется налицо. Но так уж настроен массовый человек - накапризный лад. Он ничего не делает раз навсегда, и, что бы ни делал, все унего "понарошку", как выходки маменькина сынка. Поспешная готовность его влюбом деле вести себя трагически, отчаянно и безоглядно - это лишьдекорация. Трагедию он разыгрывает именно потому, что не верит, будто вцивилизованном мире она может разыграться всерьез. Не принимать же на веру все, что человек изображает из себя! Есликто-то настаивает, что дважды два, по его святому убеждению, пять, и нетоснований считать его помешанным, остается признать, что сам он, как бы нисрывал голос и ни грозился умереть за свои слова, попросту не верит в то,что говорит. Шквал повального и беспросветного фиглярства катится по европейскойземле. Любая позиция утверждается из позерства и внутренне лжива. Все усилиянаправлены единственно на то, чтобы не встретиться со своей судьбой,отвернуться и не слышать ее темного зова, избежать очной ставки с тем, чтодолжно стать жизнью. Живут в шутку и тем шуточнее, чем трагичнее надетаямаска. Шутовство неминуемо, если любой шаг необязателен и не вбирает в себяличность целиком и бесповоротно. Массовый человек боится встать на твердый,скальный грунт предназначения; куда свойственнее ему прозябать, существоватьнереально, повисая в воздухе. И никогда еще не носилось по ветру столькожизней, невесомых и беспочвенных - выдернутых из своей судьбы - и так легкоувлекаемых любым, самым жалким течением. Поистине эпоха "увлечений" и"течений". Мало кто противится тем поверхностным завихрениям, которыелихорадят искусство, мысль, политику, общество. И потому риторика цветет какникогда. Сюрреалист отважно кладет (избавлю себя от необходимости приводитьэто слово) там, где раньше стояли "жасмины, лебеди и фавны", и полагает, чтопревзошел мировую литературу. А всего-то заменил одну риторику другой,прежде пылившейся на заборах. Понять современность, при всей ее неповторимости, помогает то, чтороднит ее с прошлым. Едва средиземноморская цивилизация достигла своейполноты, как на сцену выходит циник. Грязными сандалиями Диоген топчет коврыАристиппа. В III веке до Рождества Христова циники кишат - они на всех углахи на любых постах. И единственное, что делают, - саботируют цивилизацию.Циник был нигилистом эллинизма. Он никогда не создавал и даже не пытался.Его работой было разрушение, верней, старание разрушить, поскольку он и вэтом не преуспел. Циник, паразит цивилизации, живет ее отрицанием именнопотому, что уверен в ней. Чего стоил бы он и что, спрашивается, делал бысреди дикарей, где каждый безотчетно и всерьез действует так, как сам ондействовал напоказ и нарочно, видя в том личную заслугу? Чего стоит фашист,если он не ополчается на свободу? И сюрреалист, если он не шельмуетискусство? Иначе и не могло бы вести себя это существо, рожденное в чересчурхорошо устроенном мире, где привыкло видеть одни блага, а не опасности. Егоизбаловало окружение, домашнее тепло цивилизации - и маменькина сынка вовсене тянет покидать родное гнездо своих прихотей, слушаться старших и уж темболее - входить в неумолимое русло своей судьбы.