Российская молодежь давно послана государством на три буквы. Вот они: ЦОЙ
Эта трехбуквенная комбинация единственно конкурентна по отношению к другой, также трехбуквенной и тоже повсеместно начертанной. Короче, в вопросе: "Кто сегодня самый известный рок-исполнитель и рок-автор?" - никакой загадки нет. Тем более что любой поклонник Цоя знает биографию своего идола: кореец, был пэтэушником, работал истопником в котельной, вышел на орбиту большого шоу-бизнеса, погиб в автокатастрофе. Житие стремительное и плакатное, видеоклиповое, одномерное, как миф или донос.
Кого любят, тому не вторят
Загадка Цоя начинается с того, что по дворам и по своим тусовкам цоевские фаны (а их тьмы и тьмы, и среди них хватает поющих гитаристов) его песен практически не поют. Явление в массовой культуре редчайшее и на первый взгляд странное. Занятная страна Россия. Здесь любят того, кому не вторят.
Цой сочинял песни только про себя. Практически он вел песенный дневник. Но то, что у него получалось, было про всех юных. Подростки не поют этих песен сами, чувствуя, что за них и посейчас должен говорить об их жизни Цой.
Почему? В ответе на этот вопрос - разгадка всероссийского феномена Виктора Цоя.
Голоса у него не было. На гитаре играл средне, в пределах дворовой семи-восьмиаккордовой школы. На сцене был статичен, пластически скуп, если не сказать - беден. Актерски - нулевой. Но Цой всего себя, ничего в себе не меняя и ничего не прибавляя себе, превратил в искусство. В его песнях не так много рока. Роком был он сам.
Цой играл и пел не лучше, чем Окуджава. И хуже, чем Кузьмин, намного хуже. Но Кузьмин и десятки таких же остались в титрах и на афишах. Цой стал именем на уличной стене. В России на уличных стенах пишут самое важное. "Коля" + "Оля" (вечная истина). "Эта сторона улицы наиболее безопасна при артобстреле" (ленинградский мотив). "Забил заряд я тушку Пуго" (московский сюжет августа 1991 года). "Все козлы" (всероссийский стон).
Цой вырос в простенках быстро состарившихся и обедневших питерских улиц, исписанных истинами, голой и краткой правдой жизни. Стены - его азбука, его прописи, его сборник диктантов, его учебник тематики и стилистики. Потом будут удивляться его телеграфному стиху, где мало слов, но много смысла, и все предельно ясно. Это поэтика и метод настенного городского фольклора. ("Ночь")
Ночь, день. Спать лень.
Есть дым. Черт с ним.
Сна нет. Есть сон лет.
Кино кончилось давно.
Город говорил за Цоя так, как Цой потом стал за него петь:
"Я - асфальт".
Цой, его метод (общий имидж, мрачноватые миманс и интонация, словарь и фразеологическая скупая графика, замешенные на сленге подворотен, манера пения и поведения при сем) есть не что иное, как воплощенная в эффективнейшем синкретическом жанре социальная оборона подростков конца 70-х - начала 80-х годов против социокультурных форм Большого Совка. Это ответ на пышную, бодряческую и слащавую совковую эстетику от лица и духа молодежной субкультуры Санкт-Питер-Ленинграда. О, этот магический город, породивший свой рок!..
О городе-отце стоить сказать допреж разговора о теме песен его сына. Трагедия города-отца угадывается во всем корпусе шедевров ленинградской рок-школы, и горькая нота ее легко прослушивается в песнях Цоя, одного из питерских подранков. Сила боли, энергия боли у Цоя явно не микрорайоновского масштаба, оттого и эффект всероссийский.
Но вот что важно - в песнях Цоя катастрофа родного города (как и родной страны) отсутствует как тема в прямом изложении. Вообще любая тема не фигурирует в цоевском репертуаре в адекватном ей (по совковым меркам) воплощении, каковых может быть только два - либо в масштабе один к одному, прямым текстом, то есть, пафосно, либо методом от обратного. То есть стебно.
Пафос претил Цою в силу его социальной прописки и личного морального закона. Пафосность царила на официальной эстраде не только в лице "передовиков советской песни", но и в виде рок-зубатовщины, гособманки для молодежи - разнообразных кормушечных ВИА типа "Пламя" ("Знамя", "Вымя", "Семя", а в андерграунде, ненадолго, правда, "Машина времени"), бывших чем-то вроде земляничного мыла, которое, как известно, не земляника и не мыло, а нечто мерзкое, приторнопахучее и слабо действующее, даром что дешевое. Как и вообще все официальное советское искусство, обслуживавшее подшефный народ по принципу общепита: "На всех побольше разбавить, каждому поменьше положить".
Цой родился, вырос и осознал себя в империи хорошистов. Она не любила двоечников, аутсайдеров, изгоев за то, что у них "все не как у людей". За то же самое она ненавидела отличников, гениев, чистоплюев, ибо они умели делать и мыслить очень хорошо, а "очень хорошо - тоже не хорошо". Пройдошные тихони, мальчики и девочки, живущие и действующие по принципу убогих "обойдемся", стали правящей элитой в силу своей слабости. Сколотили свои творческие союзы, КСП и литобъединения, окопались в партии, комсомоле, в газетах-"молодежках", в молодежных редакциях радио и ТВ. И как малорослый и нездоровый Сталин предпочитал, чтобы в кино его играли импозантные гиганты-здоровяки, так и это всевластное мышиное племя молодых функционеров заказывало музыку себе и о себе такую, что тужилась "взорлить" в заоблачные выси, пронизанные фанфарными звуколучами. В эту игру власти Цой играть не желал.
Не присоединился он и к игре с обратным знаком - к забаве подвластных, к стебу, не опустился до антипафоса - до пафоса осмеяния, не примкнул к хоровому лукавому еру. Некоторое время стебари ходили в андерграунде, но вскоре были скуплены властью оптом и мелким оптом.
Вот это и чувствовал Цой: стеб - интеллектуальная мастурбация, на языке улицы - суходрочка, или обрызгивание мочой с трусливой оглядкой, на манер злорадных школьников на университетском кладбище. Цой предпочитал оплодотворять. Стремился высказываться душевно, свободно и легко, не заумничать, не драпироваться. Другими словами, Цой понимал свое творчество как исповедь, а не как украшательский макияж и тем более не как аттракцион. Песенный дневник Цоя намертво был привязан к потоку жизни. Намертво - ибо прервался с гибелью автора.
Цой начинал в рок-творчестве с частной собственности на себя, с того, что стал программно-конкретной личностью, частным лицом в роли героя своих песен. Только однажды он надыбал нечто похожее на стеб - когда под пивко вместе с первым своим гитаристом Лехой Рыбиным попытался сочинить пародию на всеобщее стебалово.
Наскоро слепили они знаменитые "Алюминиевые огурцы", наглую и насмешливую стилизацию, которую потом урла с бананом в ухе приняла за самоцель, за серьез и сделала, к удивлению авторов, шлягером. Но это - казус, еще одно грустно-смешное подтверждение непреложного: "Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется". И этот казус так насторожил Цоя, что больше ни разу он не позволял себе со словом фамильярно поиграться.
"Я - свой сын..."
Он вообще не был игрецом, плейбоем. Не "намыливал" свой микро-Ливерпуль в Ленинграде, не рядился в западные шмотки и не тиражировал престижных конструкций англо-рока, не пересыпал речи своей англофеней, столь модной тогда и сейчас в среде рокеров.
Прикиду любого пошива и пошиба он предпочитал себя каким был. А был русским по культуре, питерским по воспитанию, уличным по внутреннему личному уставу. Этим нежеланием Цоя себя интернационализировать, романтизировать, лакировать и обусловлены границы его аудитории. Герой Цоя улицам предпочитал проходные дворы, этим последним - подъезды, подъездам - подвал котельной, дальше - глубже: гибельный реактор внутри грудной клетки.
Путь к самому себе, а потом и в себя у Цоя вышел кратким, ибо был быстро и ясно осознан, жестко обусловлен уже в первых песнях, уже на первых шагах юного существа по жизни: "Я попал в какой-то не такой круг...", "Я лишний, словно куча лома", "Все говорят, что надо кем-то мне становиться, А я хотел бы остаться собой", "В толпе я, как иголка в сене, Я снова человек без цели".
А все попытки окружающего мира заставить подростка жить и действовать по установленным в обществе законам воспринимаются Цоем как насилие: "Электричка везет меня туда, куда я не хочу!" Недаром же песня с этой строкой стала любимой у допризывников, свезенных эшелонами к вратам ада под названием "Армия".
И, как итог, причем очень ранний (где-то лет в семнадцать!), как апофеоз навязанного эгоцентризма, знак ухода, вернее - загнанности в себя и сворачивания внутрь души всех человеческих связей с действительностью внешней:
"Я - свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.."
Могла ли самая унижаемая, самая беззащитная категория населения - молодежь - не признать за человеком - да еще ровесником! - сформулировавшим не только основные ее проблемы, но даже их решение ("Я - свой..."), право на моральное лидерство?..
Снятые студентами-кинематографистами как курсовые и дипломные работы фильмы о Цое добавили к известному мифу о нем, сложенному по его песням, действенный видеоряд: побросав громадной совковой (в прямом смысле) лопатой уголь в разверстые огнедышащие пасти котлов, Цой, подсвеченный языками пламени со спины, что создавало вокруг его головы трепетный ореол, садился с гитарой в центр кружка поклонников и, как мессия среди апостолов, глаголил - перебирая струны, утверждая свою, а значит, и их самоценность, жизнеспособность и надежду на выживание без чьей-либо помощи, кроме как со стороны его любимых стихий - ночи и дождя: дождь для нас, с нами ночь...
Приходилось слышать, как с кривой усмешкой "мочат" Цоя снобы, любители "музыки сфер" и поклонники рифмы "вечность - бесконечность" за приземленность, бедность воображения, гипердетализацию кухонных тусовок пивного междусобойчика. Хотелось бы этим апологетам воспарения напомнить горькую пословицу: "Не до жиру, быть бы живу".
Чернобыль (его радиоактивный выброс равен суммарному от взрыва 217 атомных бомб хиросимской мощности, и гасила тот проклятый блок АЭС молодежь) и Афган с его поточным заполнением цинковой тары - их, по-моему, достаточно, чтобы ценить каждую малость бытия и мелочь быта и воспевать их, как Цой, - скрупулезно и нежно. Вот откуда заземленность цоевской поэтики, апофеоз примитивизма, но - сквозь них - и слепяще контрастные апокалиптические поэзо-слайды: ("Следи за собой")
Сегодня кому-то говорят: "До свидания!"
Завтра скажут: "Прощай навсегда!"...
Завтра кто-то, вернувшись домой,
Застанет в руинах свои города...
Завтра утром кто-то в постели
Поймет, что он болен неизлечимо...
Кто-то в лесу наткнется на мину...
Следи за собой, будь осторожен!
Или:
Покажи мне того, кто выжил один из полка...
Или: ("Легенда")
Как дрожала рука у того, кто остался жив,
И внезапно в вечность вдруг превратился миг.
И горел погребальным огнем закат,
И волками смотрели звезды из облаков,
Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,
И как спали вповалку живые, не видя снов.
Неясно, каким по счету чувством угадала молодежь, кто ей чужой и почему. Никто ей не сообщал по каналам СМИ, что Высоцкий в анкете на вопрос: "Кто ваш любимый политический деятель?" - ответил: "Ленин". Никто не информировал ее, что Валерий Леонтьев стартовал в эстрадный бомонд с выигрыша на конкурсе патриотической (по партийным тогдашним понятиям) песни. И незачем было напоминать молодежи, что Пугачева начинала на официальных подмостках с того, что "косила" под "народ", приглашая по-матрешечьи "посидеть поокать". И в этот "шоу-бизнес" шагнул в один прекрасный день Витя Цой.
Неисповедимы дела твои, Господи!..
Знал ли Цой, куда повернул? Знал. Я говорил с ним об этом. Когда-то Ежов пожаловался Сталину, что какой-то его бывший соратник по Политбюро под пытками не сознается, что он эскимосско-мексиканский шпион. "Продолжайте. Сознается." Через месяц Ежов опять докладывает: "Не сознается - упрямится". "Ничего. Продолжайте, сознается." Через месяц все повторяется. И еще через месяц. Ежов не выдержал, полюбопытствовал: "Товарищ Сталин, почему вы уверены, что он сознается?" Гений ответил вопросом: "Как думаешь, Ежов, сколько весит государство?" Тот опешил. Напрягся, лоб наморщил. Развел руками: "Не знаю..." Отец народов мудро разъяснил: "Государство много весит. Вот и представь, товарищ Ежов: на одной чаше весов твой подследственный, а на другой - все наше государство. Какая чаша перевесит? Правильно. И подследственный догадывается. Так что продолжайте - сознается. Обязательно сознается".
