Общая характеристика развития русской литературы в 80-90 годы 19 века

В начале двух последних десятилетий века стоят знаменательные события — Пушкинские торжества в июне 1880 года, посвященные открытию в Москве памятника поэту, и убийство народовольцами в марте 1881 года императора Александра.

В речах литераторов, выступавших на празднике, имя Пушкина звучало не только как символ былого величия русской культуры. В нем по-прежнему видели «наше все», как сказал о Пушкине Ап. Григорьев, символ цельности и неисчерпаемых сил национального духа. Апогеем праздника стала глубокая по нравственной и исторической идее речь Достоевского, говорившего о необходимости обратиться к народной правде, о великой судьбе, ожидающей Россию, о «всемирной отзывчивости» русского человека. Энтузиазм, охвативший всех в эти дни, казалось, свидетельствовал, что есть общая во всей русской литературе мысль, есть общее направление. Однако ощущение единства, общего дела не было ни широким, ни прочным.

Мироощущение личности того времени сужалось до индивидуализма, и в этих рамках и в общей атмосфере эпохи даже искреннее и бескорыстное стремление к общественному благу принимало ограниченный и в сущности регрессивный характер. Это нашло выражение в типичнейшей черте той поры — теории и практике «малых дел». Социальные и нравственные проблемы ставились в плане «личной совести», оказывающейся вне связи с «совестью общей». Последняя же, не без влияния позитивистской морали, представлялась беспочвенной абстракцией.

Примечательно, что перед лицом этой опасности, большей, чем самые свирепые репрессии правительства, русские писатели взывают к самосознанию человека, к разуму и нравственному чувству личности, продолжая верить в них и потому на самое личность, а не только на среду возлагая ответственность за личную и общественную мораль, за характер общественных отношений.

В этом состоял смысл учения Л. Н. Толстого, его проповеди «нравственного самоусовершенствования», которая в 80-е годы обрела многих сторонников и породила толстовство как широкое общественное течение. В литературе этих лет активно обсуждались идеи толстовства и возможности их практического осуществления в России. Значение толстовской проповеди в том, что она разрушала буржуазное самодовольство «личной совести» и будила в личности «совесть общую», ставила в полный рост в публицистике и творчестве важнейшие социально-философские вопросы. В этом же был смысл стремления Лескова в художественных образах раскрыть «дух житейных сказаний», «очеловечить евангельское учение», дать в «праведниках» прошлого и настоящего образец высокой и цельной личности. К самосознанию человека обращено и творчество Чехова, но его цель не только в том, чтобы вполне обнажить добро и зло от обыденных покровов и поставить человека перед неотвратимым выбором между тем и другим, как то делает Л. Толстой. Чехов повышает восприимчивость личности к нравственному и безнравственному, к правде и фальши, к красоте и безобразию в том естественно-смешанном виде, как они присутствуют в повседневности.

Восьмидесятые годы подводят итог развитию русского классического реализма. Он сформировался и достиг расцвета в творчестве Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова, Островского, Лескова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого. Исходный пункт их мировосприятия — представление о единстве, живой связности бытия во всем его многообразии и противоречивости. Постичь истину — значит понять бытие как целое. Смысл жизни открывается в органической совокупности ее явлений, и этот смысл есть, несмотря на несовершенства, хаос, трагизм современной жизни, и связан он с коренными, вечными началами мира.

Ориентация на познание целого обусловила стремление реализма к синтезу в художественном исследовании и изображении жизни. Свидетельство того, помимо эпических тенденций в поэзии и драматургии,— выдвижение и невиданный триумф русского романа в 1850—1870 годах.

Целое для реалиста не было умозрительной категорией, это сама плоть народа, общества, его история, то есть целое в его природно-социальной конкретности, естественных связях и целесообразном движении. К 80-м годам такой реализм оказывался для литературы великим, но пройденным этапом. В корне менялась главная мировоззренческая установка: бытие не воспринималось как целое, из всего пестрого и противоречивого множества явлений не вытекала никакая связующая единая истина.

В размышлениях героя чеховской «Скучной истории» (1889) отразилось ущербное сознание эпохи: «Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего».

Искусство той поры тоскует по «цельной» картине мира — как тоскует по ней художник Алымов из одноименного рассказа Короленко. Он одержим желанием слить все эти «волны, и облака, и пятна», все элементы сущего в «одну картину, полную настоящей шири, света, воздуха, жизни, глубокого смысла». Но именно связующей силы он не может найти ни в себе, ни в окружающей жизни «Почему вы до сих пор не написали романа?» — спрашивает он своего собеседника, писателя.

Вопрос этот указывает на характернейшую особенность литературы 80—90-х годов: роман решительно сходит со сцены. Из литературы исчезает мощное начало идейно-художественного синтеза; исчезает и важнейшая его основа — историзм мышления. Отсутствие цельности — это и отсутствие целесообразности в движении жизни. Отсюда проистекало широко распространившееся тогда ощущение неподвижности, мертвящего застоя, ощущение, которым проникнуты многие произведения той поры и которое так болезненно переживают чеховские герои. С утратой обобщающего взгляда на жизнь, с отказом от поиска истины в совокупности явлений возобладала противоположная тенденция. На первый план выступила жизненная эмпирия, факт действительности, который предстал как воплощение необходимой и достаточной правды о жизни.

Вступала в силу иная гносеологическая ориентация. Познание не устремлялось к какому-либо «центральному пункту» (Михайловский), не имело в виду цель абсолютную, оно принимало истину, так сказать, в раздробленном состоянии, в частном выражении. Внимание сосредоточивалось на факте, на его ближайшем значении, на сегодняшнем смысле. Такая ориентация придавала и публицистической деятельности, и художественному изображению жизни эмпирический характер, что — в разной степени, конечно,— сказалось в творчестве многих писателей. Свою роль сыграли здесь и естественные науки, приобретавшие все большее значение в духовной жизни общества. В крайнем своем выражении эти тенденции приводили к ограниченности и приземленности писательского взгляда на жизнь. Такой взгляд отличал многих беллетристов, занимавших в литературе последних десятилетий века заметное место, заслуживших даже популярность и признание именно потому, что они наиболее полно отвечали настроениям и вкусам времени.

Не только в поэзии, в лирических жанрах, переживавших новый расцвет в 80—90-е годы, но и в эпической прозе заметнее, чем прежде, выступает субъективное начало. Настроения автора, симпатии, вкусы вносят человеческий смысл и художественный порядок в изображение действительности, столь хаотичной, лишенной «общей идеи». Но охватывается при этом не все бытие с его идеальными горизонтами и историческим движением, а лишь та действительность, которая входит в круг личного опыта, непосредственных наблюдений и оценок писателя. Такому масштабу и такой точке зрения соответствует малая эпическая форма, стремление к «правде факта», острохарактерной детали — почему и получили такое распространение в эту пору жанры небольшой повести, рассказа, очерка, этюда, утвердилась манера скупой, но выразительной рисовки.

Субъективное начало составляет и основу творчества В. М. Гаршина (1855—1888). Все жизненные коллизии, события и настроения эпохи воспринимаются им с необычайной остротой и превращаются в его душе в настоящие драмы, придавая его произведениям крайнюю психологическую напряженность, нередко — трагический колорит.

Провозглашенные народничеством идеи служения народу Гаршин воспринял как категорическое требование, обращенное к его личной совести. И ответил на него самоотверженным поступком и сильным творческим порывом.

Как и многие из молодежи 70-х годов, он, потомок старинного дворянского рода, увлечен общим движением, но отзывается на него с какой-то особенной, самозабвенной горячностью.

Яркое субъективное начало и неприкрашенная «правда факта» своеобразно сочетаются в творчестве В. Г. Короленко (1853—1921).

Излюбленной формой стал у писателя путевой очерк, дорожные зарисовки, возникновению которых способствовала и вся скитальческая жизнь Короленко. Сосланный сначала в Вятскую губернию (в 1879 году), затем в Восточную Сибирь (в 1881 году), он долгие дни и недели проводит в пути, открывая неведомую ему прежде таежную природу, удивительные человеческие типы, быт коренных обитателей Сибири и тех, кто попал туда не по своей воле. Из этого материала выросли замечательные сибирские очерки писателя. Но и по возвращении из Сибири Короленко много ездит по России, занося попутные впечатления и размышления в записные книжки, нередко при свете лесного костра, бок о бок с недолгими попутчиками, чьи характеры, живо схваченные писателем, также ложатся на страницы его книжек.