Глава III. Практические выводы

Теперь, когда мы знаем, что такое самоубийство, его разновидности и главные законы, управляющие этим явлением, нам следует рассмотреть, какую линию по­ведения должно выбрать современное общество по отношению к нему.

Но этот вопрос обусловливает собою еще и другой. Следует ли рассматривать самоубийство у цивилизованных народов как явление нормальное или, наобо­рот, как аномальное?

В самом деле, в зависимости от принятого решения или же придется признать, что необходимы и возмож­ны реформы для сокращения размеров этого явления, или же, наоборот, следует, сохраняя к нему вполне отрицательное отношение, примириться с ним как с фактом.

Быть может, некоторые будут удивляться тому, что самый этот вопрос может быть поставлен.

В самом деле, мы привыкли смотреть на все немо­ральное, как на естественное. Однако если, как мы установили, самоубийство оскорбляет нравственное сознание, то, по-видимому, невозможно не видеть в нем явление социальной патологии. Выше мы пока­зали, что даже такое очевидное проявление имморальности, как преступление, не должно быть обязательно отнесено к категории болезненных явлений. Правда, что это утверждение может смутить некоторых и, при поверхностном взгляде, может показаться, что оно колеблет самые основы морали. Это утверждение тем не менее не заключает в себе ничего разрушительного. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обра­титься к той аргументации, на которой основывается это утверждение и которую можно резюмировать сле­дующим образом.

Или слово болезнь ровно ничего не означает, или же оно означает что-то такое, чего можно избежать. Без сомнения, не все то, чего можно избежать, болезненно, но все то, что болезненно, может быть избегнуто, по крайней мере в большинстве случаев. Если не отказы­ваться от различия в понятиях и терминах, то невозможно характеризовать этим словом такое состояние или свойство существ известного вида, которого они не могут не иметь, которое неизбежно присуще их организации. С другой стороны, у нас имеется лишь один объективный признак, могущий быть эмпиричес­ки установлен и доступный постороннему контролю, путем которого мы могли бы констатировать налич­ность этой необходимости,— это ее всеобщность. Если всегда и повсюду, без единого исключения, два явле­ния встречаются совместно, то будет методологически нелепо предположить, что они могут существовать раздельно. Но это еще не значит, что одно является причиной другого. Связь может и не быть непосредст­венной, но тем не менее она есть, и она необходима.

Мы не знаем такого общества, в котором бы в раз­личных формах не наблюдалось более или менее раз­витой преступности. Нет такого народа, чья мораль не нарушалась бы каждодневно. Значит, мы должны ска­зать, что преступление необходимо, что оно не может не быть, что основные условия общежития, такие, ка­кими мы их знаем, его логически обусловливают. Сле­довательно, оно нормально. Нам нет надобности ссы­латься здесь на неизбежное несовершенство человеческой природы и доказывать, что зло, хотя и не может быть предупреждено, все-таки не пере­стает быть злом; это слова проповедника — не ученого. Необходимое несовершенство — не есть еще болезнь; иначе следовало бы всюду видеть болезнь, потому что несовершенство — всюду. Нет такой функции ор­ганизма, нет такой анатомической формы, относитель­но которых нельзя было бы пожелать некоторого улучшения. Говорят иногда, что оптик покраснел бы, сделав зрительный аппарат такого грубого устройства, каков человеческий глаз. Но отсюда никто не заклю­чил, да и нельзя заключить о ненормальности стро­ения этого органа. Более того — невозможно, чтобы то, что необходимо, не заключало бы в себе известного совершенства, говоря несколько теологическим языком наших противников. То, что составляет необходимое условие жизни, не может не быть полезно, если только сама жизнь полезна. Не будем выходить из этих преде­лов. В самом деле, мы показали, каким образом преступление может быть полезно. Однако оно может быть для чего-нибудь полезно только в том случае, если оно осуждается и подавляется. Совершенно несправедливо мнение, по которому простое зачисление преступления в разряд явлений нормальной социологии уже означает его оправдание. Если преступление есть нормальное явление, то нормально также, чтобы оно было наказы­ваемо. Наказание и преступление составляют одну не­раздельную пару. Одно в такой же степени необходимо, как и другое. Всякое аномальное ослабление каратель­ной системы вызывает усиление преступности и дово­дит ее до аномальной степени интенсивности.

Применим эти положения к самоубийству.

Правда, мы не имеем достаточных данных, чтобы утверждать, что нет такого общества, где не наблюда­лось бы самоубийства. Статистика дает нам данные по этому вопросу только относительно небольшого числа народов. У других же наличность хронических само­убийств может быть констатирована лишь по следу, оставляемому ими в законодательстве. Однако мы не знаем наверное, было бы самоубийство повсюду объектом юридической регламентации. Но можно ут­верждать, что это наиболее общий случай. То оно запрещается, то осуждается; то запрещение, которому оно подвергается, строго и безусловно, то оно допускает послабления и исключения. Но все аналогии позво­ляют думать, что ни право, ни мораль никогда не относились безразлично к самоубийству; оно всегда имело достаточно серьезное значение, чтобы привле­кать к себе внимание общественного сознания. Во вся­ком случае несомненно, что наклонность к самоубий­ству, более или менее сильная, всегда существовала у европейских народов; о последнем столетии нам свидетельствует статистика, а о предыдущих эпохах — юридические памятники. Таким образом, самоубийство входит составным элементом в нормальный строй как европейского, так, вероятно, и всякого другого общества.

Нетрудно показать, откуда проистекает эта посто­янная связь.

С особенной очевидностью она обнаруживается в альтруистическом самоубийстве первобытных об­ществ. Именно потому, что подчиненность индивиду­ума группе есть их основной принцип, альтруистичес­кое самоубийство является здесь, так сказать, необ­ходимым актом коллективной дисциплины. Если бы в те времена человек не относился легко к своей жизни, он не был бы тем, чем он должен был быть; а раз он мало дорожит своей жизнью, то всё, что угодно, могло служить для него поводом к самоубийству. Следователь­но, существует тесная связь между практикой само­убийства и нравственным укладом общества. То же наблюдается в настоящее время в той исключительной среде, где особенно сильны самоотречение и обезличение. Еще и до сих пор военный дух может сохранять свою силу лишь при том условии, чтобы личность отреклась от самой себя, а такое самоотречение неиз­бежно открывает дорогу самоубийству.

По противоположным причинам в обществах и сре­дах, где достоинство личности является верховною целью поведения, где человек является богом для че­ловека, личность довольно легко склоняется к тому, чтобы признать божеством человека, находящегося внутри ее самой, и возводит самое себя в предмет своего собственного культа. Когда мораль стремится прежде всего дать личности очень высокую идею о ней самой, достаточно известной комбинации обстоятель­ства, чтобы эта личность сделалась неспособной при­знавать что-либо выше себя. Индивидуализм, несом­ненно, не есть непременно эгоизм, но он приближается к нему; нельзя поощрять одно, не содействуя росту другого. Таким образом возникает эгоистическое само­убийство. Наконец, у народов, где прогресс бывает и должен быть быстрым, правила, которые сдержива­ют личность, должны быть достаточно гибкими и рас­тяжимыми; если они сохраняются со строгой неизмен­ностью, как это имеет место в первобытных обще­ствах, скованная в своем течении эволюция не может совершаться с достаточной быстротой. Но страсти и самолюбия, при малейшем ослаблении сдержки, не­избежно прорвутся в известных пунктах.

С того момента, как людям внушили, что прогресс является их обязанностью, сделалось гораздо труднее держать их в покорности; вследствие этого число недо­вольных и беспокойных не перестает увеличиваться.

Всякая мораль прогресса и совершенствования неот­делима поэтому от известной степени аномии. Таким образом, каждому типу самоубийства соответствует своя, согласующаяся с ним моральная организация. Одно не может быть без другого; ибо самоубийство есть просто форма, которую неизбежно принимает каждая из них в известных частных условиях и которая не может не проявляться.

Но, скажут нам, эти различные течения могут обус­ловливать самоубийства только в том случае, если они доведены до крайности; но разве невозможно сделать так, чтобы они повсюду приобрели одну и ту же умеренную интенсивность? Стремиться к этому значи­ло бы желать, чтобы условия жизни стали повсюду одинаковыми: это и невозможно, и нежелательно. Во всяком обществе встречаются отдельные группы, куда коллективные переживания проникают, только видоиз­менившись. Для того чтобы какое-либо течение имело по всей стране известную интенсивность, необходимо, чтобы в одних местах оно превышало, в других же не достигало среднего уровня.

Но эти отклонения в ту или иную сторону не толь­ко неизбежны: они, в известной мере, и полезны. В са­мом деле, если наиболее распространенное состояние вместе с тем является и таким, которое лучше всего соответствует наиболее обычным условиям социаль­ной жизни, оно не может согласоваться с иными условиями; а общество тем не менее должно иметь возмож­ность приспособляться как к первым, так и ко вторым. Человек, у которого жажда деятельности никогда не может превзойти среднего уровня, не может устоять в положениях, требующих исключительных усилий. Точно так же общество, где интеллектуальный индиви­дуализм не мог бы достигнуть своих крайностей, не было бы способно стряхнуть с себя иго традиций и обновить свои верования, даже когда это становится необходимым. И обратно, там. где такое же состояние умов не могло бы, в известных случаях, достаточно ослабнуть и дать дорогу противоположному течению, что сталось бы там в военное время, когда пассивное повиновение является первым долгом? Но для того, чтобы эти формы деятельности могли проявиться, ког­да они необходимы, надо, чтобы общество не обес­ценило их окончательно. Поэтому неизбежно, чтобы они имели свое место в общественном существовании; чтобы были как сферы, где культивируется дух непри­миримой критики и свободного исследования, так и другие — например, армия, где сохраняется почти в полной неприкосновенности древняя религия авто­ритета. Без сомнения, в обычное время действие этих очагов не должно распространяться за известные преде­лы; так как чувства, вырабатывающиеся в них, соот­ветствуют особым условиям, то является существен­ным, чтобы они не обобщались. Но если важно, чтобы они оставались локализированными, не менее важно, чтобы они существовали. Эта необходимость окажется еще более очевидной, если принять во внимание, что общества не только должны справляться с различными положениями в течение одного и того же периода, но, кроме того, не могут вообще сохраняться, не преобразуясь. Нормальные пропорции индивидуализма и альтруизма, соответствующие современным нациям, не остаются неизменными на протяжении даже одного столетия. Будущее не было бы возможным, если бы его зародыши не были даны в настоящем. Для того чтобы какая-либо коллективная тенденция могла осла­беть или усилиться в своем развитии, она не должна быть зафиксирована раз навсегда в единственной форме, не поддающейся изменению; она не была бы в состоянии варьировать во времени, если бы она не представляла никаких вариаций в пространстве.

Разновидности коллективной печали, производные от установленных нами трех моральных состояний, не лишены своего права на существование, если только они не чрезмерны. Ошибочно думать, чтобы беспримесная радость была нормальным состоянием че­ловеческого самочувствия. Человек не мог бы жить, если бы печаль не имела над ним никакой власти. Существует много страданий, приспособиться к ко­торым можно, лишь полюбив их, и удовольствие, получаемое при этом от этих страданий, конечно, носит оттенок меланхолии. Меланхолия поэтому бы­вает болезненным состоянием лишь в том случае, когда она занимает слишком много места в жизни; но не меньшую ненормальность представляет и случай ее полного отсутствия. Нужно, чтобы стремление к веселому раздолью умерялось противоположным стремлением, и только при этом условии радость не перейдет границ и будет в гармонии с реальной действительностью. Это имеет силу не только по отношению к индивидуумам, но и по отношению к общественному целому. Слишком веселая мораль бывает моралью разложения; она пригодна лишь для народов, вступивших на путь упадка, и только у них одних можно ее встретить. Жизнь часто тяжела, часто обманчива или пуста. Необходимо, чтобы коллективное чувство отразило и эту сторону сущест­вования. Поэтому наряду с оптимистической струей, заставляющей людей смотреть на мир с доверием, необходимо и противоположное течение, без сомне­ния, менее сильное и менее распространенное, чем первое, но могущее, однако, отчасти парализовать оптимизм; ибо ни одна тенденция не в состоянии сама положить себе границ, но может быть ограничена лишь благодаря существованию другой тенденции. Некоторые данные показывают даже, что, по-види­мому, наклонность к известной меланхолии скорее увеличивается по мере того, как общество подни­мается выше по лестнице социальных типов. Как мы уже говорили, существует один факт, заслужи­вающий по меньшей мере внимания: великие религии наиболее цивилизованных народов более глубоко про­никнуты грустью, чем более простые верования пред­шествующих обществ. Конечно, это не значит, что пессимистическое течение должно в конце концов по­глотить оптимизм, но это служит доказательством того, что оно не теряет почвы под ногами и, по-видимому, ему не суждено исчезнуть. А для того, чтобы оно могло существовать и бороться за свое существование, необходима наличность в обществе специального органа, служащего ему субстратом. Необходимо, чтобы были группы индивидуумов, пред­ставляющих специально это общественное настроение. И, конечно, часть населения, играющая подобную роль, будет именно той частью, среди которой легко зарождается мысль о самоубийстве.

Но из того, что течение, нарождающее с известной интенсивностью самоубийства, должно быть рассматриваемо как явление нормальной социологии, еще не следует, что всякое течение этого рода неизбежно бу­дет носить тот же самый характер. Если дух самоот­речения, любовь к прогрессу, стремление к индивиду­ализации имеют место во всех видах общества и если их существование неизбежно связано, в некоторых от­ношениях с зарождением мысли о самоубийстве, то этим свойством они все-таки обладают лишь в извест­ной мере, особой для каждого народа. Свойство это имеет место лишь в том случае, когда эти чувства не переходят границ. Точно так же и коллективная на­клонность к печали представляет собой здоровое явле­ние лишь при том условии, если она не является преоб­ладающим течением. Следовательно, и вопрос о том, нормален или ненормален современный уровень само­убийства у цивилизованных народов, не разрешается тем, что было сказано выше. Нужно еще исследовать, нет ли патологического характера в огромном увеличении числа самоубийств, происшедшем за последнее столетие.

Говорят, что это составляет как бы плату за циви­лизацию. Известно, что это увеличение имеет место во всей Европе и тем более сильно выражено, чем выше данный народ в культурном отношении. В самом деле, оно составляет 411% для Пруссии за время с 1826 по 1890 г., 385% для Франции с 1826 по 1888 г., 318% для немецкой Австрии с 1841 — 1845 по 1877 г., 238% для Саксонии с 1841 по 1875 г., 212% для Бельгии с 1841 по 1889г., всего 72% для Швеции с 1841 по 1871 — 1875гг., 35% для Дании в течение того же периода. В Италии с 1870 г., т. е. с момента, когда она стала одним из участников европейской цивилизации, число самоубийств возросло с 788 случаев до 1653, что дает увеличение на 109% за двадцать лет. Кроме того, повсюду самоубийства наиболее часто наблюдаются в самых культурных районах. Можно было бы даже подумать, что существует связь между прогрессом просвещения и ростом числа самоубийств, что одно не может развиваться без другого. Это утверждение ана­логично положению того итальянского криминалиста, который думает, что увеличение преступлений имеет своей причиной параллельное увеличение количества экономических сношений, являющихся в то же время вознаграждением за рост преступности. Принимая это положение, пришлось бы прийти к выводу, что стро­ение, свойственное высшим видам общества, заключа­ет в себе исключительный стимул к возникновению настроений, вызывающих самоубийство; следователь­но, пришлось бы признать необходимым и нормаль­ным их современную страшную силу развития, и тогда нельзя было бы принимать против них никаких особых мер, не борясь в то же время и против цивилизации.

Но имеется немало фактов, заставляющих нас от­носиться с большой осторожностью к этому рассужде­нию. В Риме, когда империя достигла своего апогея, тоже была настоящая гекатомба добровольных смер­тей. Поэтому можно было бы тогда утверждать, как и теперь, что это было ценой за достигнутое интеллек­туальное развитие и что для культурных народов зако­номерно большое количество жертв, приносимых са­моубийству. Но последующая история показала, на­сколько подобная индукция была бы малооснователь­на; ибо эта эпидемия самоубийств длилась лишь известный период, тогда как римская культура была долговечнее. Христианское общество не только подо­брало себе лучшие плоды, но с XVI столетия, после изобретения книгопечатания, после эпохи Возрожде­ния и Реформации, это общество намного превзошло самый высокий уровень, какой только был достигнут античным миром. И однако, до XVIII столетия заме­чалось лишь развитие самоубийств. Следовательно, вовсе не было необходимости в том, чтобы во имя прогресса проливалось столько крови, ибо плоды это­го прогресса могли быть сохранены и даже превзой­дены, не производя столь человекоубийственного вли­яния. Но в таком случае ведь возможно, что и теперь совершается то же самое, что шествие вперед нашей цивилизации и развитие самоубийства не связаны ло­гически между собой и что, следовательно, можно задержать последнее, не останавливая в то же время первого. К тому же мы видели, что самоубийство встречается, начиная с первых этапов эволюции, и что даже иногда оно обладает там крайней заразитель­ностью. А если самоубийства существуют среди самых диких народов, нет никакого основания думать, что оно связано необходимым соотношением с крайней утонченностью нравов.

Без сомнения, типы самоубийства, наблюдавшиеся в эти отдаленные эпохи, частью исчезли; но это исчезновение должно было бы облегчить немного нашу ежегодную дань, и тем более удивительно, что эта дань делается все более и более тяжелой.

Поэтому можно думать, что увеличение вытекает не из существа прогресса, а из особых условий, в кото­рых осуществляется прогресс в наше время, и ничто не доказывает нам, что эти условия нормальны. Ибо не нужно ослепляться блестящим развитием наук, искусств и промышленности, свидетелями которого мы являемся. Нельзя отрицать, что оно совершается среди болезненного возбуждения, печальные последствия ко­торого ощущает каждый из нас. Поэтому очень воз­можно и даже вероятно, что прогрессивное увеличение числа самоубийств происходит от патологического со­стояния, сопровождающего теперь ход цивилизации, но не являющегося его необходимым условием. Быст­рота, с которой возрастало число самоубийств, не допускает даже другой гипотезы. В самом деле, менее чем в 50 лет оно утроилось, учетверилось, даже упяте­рилось, смотря по стране.

С другой стороны, мы знаем, что самоубийства вытекают из самых существенных элементов в стро­ении общества, так как они выражают собой темпера­мент, а темперамент народов, как и отдельных лиц, отражает самое основное в состоянии организма.

Наша социальная организация должна была глубо­ко измениться в течение этого столетия для того, чтобы быть в состоянии вызвать подобное увеличение процента самоубийств. И невозможно, чтобы столь важное и столь быстрое изменение не было болезнен­ным явлением; ибо общество не в состоянии с такой внезапностью изменить свою структуру. Только вслед­ствие медленных и почти нечувствительных перемен может оно приобрести иной характер. Да и возможные изменения ограничены в своих размерах. Раз социаль­ный тип получил окончательную форму, он не об­ладает безграничной пластичностью; быстро достига­ется известный предел, которого нельзя перейти. По­этому не могут быть нормальными и те изменения, наличность которых предполагает статистика совре­менных самоубийств. Не зная даже точно, в чем они состоят, можно заранее утверждать, что они вытекают не из нормальной эволюции, а из болезненного потря­сения, сумевшего подорвать корни прежних установле­ний, но оказавшегося не в силах заменить их чем-нибудь новым; и не в короткий промежуток времени можно восстановить работу веков. Растущий прилив добровольных смертей зависит, следовательно, не от увеличения блеска нашей цивилизации, а от состояния кризиса и ломки, которые, продолжаясь, не могут не внушать опасений.

К этим разного рода доводам можно прибавить и еще один довод. Если истинно положение, что при нормальных условиях коллективная печаль имеет свое определенное место в жизни общества, то обыкновен­но она не носит настолько интенсивного и всеобщего характера, чтобы быть в состоянии проникать до выс­ших центров социального тела. Она остается на поло­жении подсознательного настроения, которое смутно ощущается коллективным субъектом, действию кото­рого этот субъект, следовательно, подчиняется, но в котором он не отдает себе ясного отчета. По крайней мере этому неопределенному настроению удается овладевать общественным сознанием лишь в форме частичных и прерывистых вспышек. И выражается это настроение главным образом в виде отрывочных суж­дений, изолированных положений, не связанных друг с другом, могущих, вопреки их абсолютной форме, отразить лишь одну какую-нибудь сторону действительности, воспринимая поправки и дополнения из сфе­ры постулатов противоположного характера. Из этого источника и проистекают все те меланхолические афо­ризмы, все те пословицы, направленные на осуждение жизни, в которых иногда проявляется народная муд­рость. Но они встречаются не в большем количестве, чем противоположные им по духу поговорки. Они выражают, очевидно, мимолетные впечатления, лишь проходящие через поле сознания, но не занимающие его целиком. И только в тех случаях, когда подобные чувства приобретают исключительную силу, они начи­нают занимать общественное внимание в такой мере, что их можно разглядеть в их целом, в полном и си­стематическом согласовании друг с другом,— и тогда они делаются основой для всей философии жизни. В самом деле, в Риме и в Греции проникнутые отчаяни­ем теории Эпикура и Зенона появились лишь тогда, когда общество почувствовало себя серьезно больным. Образование этих великих систем было, следователь­но, признаком того, что пессимистическое настроение достигло ненормально больших размеров вследствие каких-то пертурбаций в социальном организме. А ведь сколько таких теорий имеется в наше время! Для вер­ного представления об их численности и значении недостаточно принимать во внимание лишь философс­кие системы, носящие официально пессимистический характер, вроде учений Шопенгауэра, Гартмана и т. д. Нужно считаться и со всеми теориями, которые, под различными именами являлись предшественницами этого направления. Анархист, эстет, мистик, социа­лист-революционер, если они без отчаяния смотрят на будущее, все-таки подают руку пессимисту в одном и том же чувстве ненависти или презрения ко всему существующему, в одной и той же потребности раз­рушения действительности или удаления от нее. Если бы общественное сознание не приняло болезненного направления, мы бы не имели такого подъема кол­лективной меланхолии; и следовательно, развитие са­моубийств, вытекающее из этого же состояния об­щественного сознания, имеет также болезненный ха­рактер.

Итак, все доводы в полном согласии между собой говорят нам, что непомерное возрастание доброволь­ных смертей, имеющее место за последнее столетие, нужно рассматривать как патологическое явление, становящееся с каждым днем все опаснее. К каким же средствам нужно прибегнуть для борьбы с ним?

Некоторые авторы рекомендуют восстановить угрозу наказаний, которые некогда были в ходу.

Мы охотно допускаем, что наша современная снис­ходительность по отношению к самоубийству заходит слишком далеко. Так как оно оскорбляет нравственное чувство, то его следовало бы отвергать с большей энергией и с большей определенностью, и это порица­ние должно было бы выражаться во внешних и точных формах, т. е. в форме наказаний. Ослабление нашей репрессивной системы в этом пункте есть явление аномальное. Но с другой стороны, наказания сколько-нибудь суровые невозможны: общественное сознание их не допустит. Ибо самоубийство, как мы видели, родственно настоящим добродетелям и является толь­ко их преувеличенной формой. Общественное мнение поэтому далеко не единогласно в своем суде над ним. Так как самоубийство до известной степени связано с чувствами, которые общество уважает, то оно не может порицать его без оговорок и без колебаний. Этим объясняется вечное возобновление спора между теоретиками по вопросу о том, противно ли самоубий­ство морали или нет. Так как самоубийство непрерыв­ным рядом промежуточных степеней связано с актами, которые мораль одобряет или терпит, то нет ничего удивительного, что ему иногда приписывали одинако­вый с этими актами характер и что предлагали относиться к нему с той же терпимостью. Подобное колебание лишь чрезвычайно редко проявляется по отношению к убийству или к краже, потому что здесь демаркационная линия проведена более резко. Кроме того, один тот факт, что жертва пресекла свою жизнь, внушает, несмотря ни на что, слишком большую жалость, чтобы порицание могло быть беспощадным.

По всем этим соображениям, установить можно было бы лишь чисто моральные наказания. Единствен­ное, что возможно, это—лишить самоубийцу почестей правильного погребения, лишить покушавшегося на самоубийство некоторых гражданских, политических или семейных прав, например некоторых родительс­ких прав или права быть избранным на общественные должности. Общественное мнение, нам кажется, легко согласится на то, чтобы человек, пытавшийся уйти от главных своих обязанностей, пострадал в соответственных правах. Но как бы ни были законны эти меры, они никогда не будут иметь решающего влияния. Бы­ло бы ребячеством думать, что они в силах остановить такое сильное течение.

К тому же сами по себе эти меры не коснулись бы корней зла. В самом деле, если мы отказались запре­тить законом самоубийство, это значит, что мы слиш­ком слабо чувствуем его безнравственность. Мы даем ему развиваться на свободе, потому что оно не воз­мущает нас в такой степени, как это было когда-то. Но никакими законодательными мерами не удастся, конеч­но, пробудить нашу моральную чувствительность. Не от законодателя зависит, что тот или иной факт кажет­ся нам морально возмутительным или нет. Когда за­кон воспрещает акты, которые общественное мнение находит невинными, то нас возмущает закон, а не наказуемое деяние. Наша чрезмерная терпимость по отношению к самоубийству объясняется тем, что поро­ждающее его душевное настроение стало общим и мы не можем его осуждать, не осуждая самих себя. Мы слишком им пропитаны, чтобы хоть отчасти не про­щать его. Но в таком случае единственное для нас средство стать более суровыми это — воздействовать непосредственно на пессимистический поток, ввести его в нормальные берега и не давать ему из них выходить, вырвать общественную совесть из-под его влияния и укрепить ее. Когда она вновь обретет свою моральную точку опоры, она подобающим образом будет реагировать на все, что ее оскорбляет. Не нужно будет изобретать системы репрессивных мер — эта си­стема установится сама собой под давлением потреб­ностей. А до тех пор будет искусственной и, следовате­льно, бесполезной.

Не является ли, однако, воспитание самым верным средством достигнуть этого результата? Так как оно дает возможность воздействовать на характеры, то не может ли оно сделать их более мужественными и, следовательно, менее снисходительными к людям, те­ряющим мужество? Так думал Морселли. По его мнению, все профилактическое лечение самоубийства вы­ражается следующей формулой: «Развивать у человека способность координировать свои идеи и свои чувства, чтоб он был в состоянии преследовать определенную цель в жизни; словом, дать моральному характеру силу и энергию». К тому же заключению приходит мыслитель совсем другой школы. «Как подрезать са­моубийство в корне?» — спрашивает Франк. «Совер­шенствуя великое дело воспитания, развивая не только умы, но и характеры, не только идеи, но и убежде­ния»,— отвечает он.

Но это значит приписывать воспитанию власть, какой оно не имеет. Оно не больше как образ и подобие общества. Оно подражает ему, его воспроизводит, но не создает его. Воспитание бывает здоровым, когда
сами народы в здоровом состоянии. Но оно портится вместе с ними и не может измениться собственной
силой. Если моральная среда испорчена, то и сами воспитатели, живущие в этой среде, не могут не быть пропитаны той же порчей. Как же они могут дать тем характерам, которые они формируют, иное направление, отличное от того, какое сами получили? Каждое новое поколение воспитывается предшествующим поколением; следовательно, данному поколению надо самому исправиться, чтоб исправить следующее поколение. Это заколдованный круг. Возможно, конечно, что от времени до времени появляется человек, кото­
рый по своим идеям и стремлениям опережает современников, но не при помощи отдельных личностей пересоздается моральный строй народов. Нам, конеч­но, хотелось бы верить, что одного красноречивого голоса может быть достаточно, чтобы перетворить как бы чудом социальную материю, но здесь, как и повсюду, ничто не выходит из ничего. Самая великая энергия не может извлечь из небытия силы, которых нет, и не­удачи опыта всякий раз рассеивают эти детские ил­люзии. Впрочем, если бы даже путем немыслимого чуда и удалось создать какую-нибудь педагогическую систему, которая расходилась бы с социальной системой, то она была бы бесплодна, и именно по причине этого расхождения. Если коллективная организация, создающая моральную атмосферу, которую хотят рас­сеять, продолжает существовать по-прежнему, то ребенок не может не подпасть под ее влияние с той минуты, когда он придет с ней в соприкосновение. Искусственная школьная среда не может предохранить его надол­го. По мере того как реальная жизнь охватит его все больше и больше, она разрушит работу воспитателя. Итак, воспитание может реформироваться лишь тог­да, когда реформируется само общество. А для этого необходимо уничтожить самые причины того зла, ко­торым оно страдает.

Мы знаем эти причины. Мы определили их, когда указали, какими источниками питаются течения, несу­щие с собой самоубийства. Среди этих течений есть, однако, одно, которое, несомненно, ничем не повинно в современном усилении числа самоубийств: это — те­чение альтруистическое. В самом деле, в настоящее время оно скорее теряет силу, чем выигрывает, и на­блюдать его можно главным образом в низших обще­ствах. Если оно еще удерживается в армии, то и там его интенсивность не представляет ничего аномаль­ного. До известной степени оно необходимо для под­держания военного духа, но даже и там оно все больше и больше идет на убыль. Остается только эгоистичес­кое самоубийство и самоубийство анемичное, разви­тие которых можно считать ненормальным, и только на этих двух формах нам необходимо сосредоточить свое внимание.

Эгоистическое самоубийство является результатом того, что общество не сохранило достаточной цельно­сти во всех своих частях, чтобы удержать всех членов под своею властью. Если этот разряд самоубийств слишком усилился, это значит, что и то состояние общества, которым он вызывается, чересчур усилилось, что слишком много членов слишком полно ускользают из-под власти расстроенного и ослабевшего общества. А потому единственное средство помочь злу, это — сделать социальные группы снова достаточ­но сплоченными, чтобы они крепче держали индивида и чтобы индивид крепче держался за них. Нужно, чтобы он сильнее чувствовал свою солидарность с кол­лективным существом, которое предшествует ему по времени, которое переживет его, которое окружает его со всех сторон. При этом условии он перестанет искать в себе самом единственную цель своей деятельности и, поняв, что он орудие для достижения цели, которая лежит выше его, он поймет также, что он имеет извест­ное значение. Жизнь снова приобретет смысл в его глазах, потому что она вновь найдет свою естествен­ную цель и свое естественное направление. Но какие группы всего более способны непрерывно толкать че­ловека к этому спасительному чувству солидарности? Не политическое общество. Особенно в настоящее время, в наших огромных новейших государствах оно слишком далеко стоит от личности, чтобы с достаточ­ной последовательностью серьезно влиять на нее. Ка­кова бы ни была связь между нашей повседневной работой и совокупностью общественной жизни, она слишком косвенного свойства, чтобы ощущаться нами непрерывно и отчетливо. Лишь в тех случаях, когда затронуты крупные интересы, мы живо чувствуем свою зависимость от политического коллектива. Коне­чно, у тех, кто составляет моральный цвет населения, редко бывает, чтобы совершенно отсутствовала идея отечества, но в обычное время она остается в полумра­ке, в состоянии смутного представления, а бывает, что она и совсем затмевается. Нужны исключительные обстоятельства, какой-нибудь крупный политический или социальный кризис, чтобы она выступила на пер­вый план, овладела умами и стала направляющим двигателем поведения. Но не такое редко проявляюще­еся воздействие может сыграть роль постоянного тор­моза для склонности к самоубийству. Необходимо, чтобы не изредка только, но в каждый момент своей жизни индивид сознавал, что его деятельность имеет цель. Чтобы его существование не казалось ему пус­тым, он постоянно должен видеть, что жизнь его слу­жит цели, которая непосредственно его касается. Но это возможно лишь в том случае, когда более простая и менее обширная социальная среда теснее окружает его и предлагает более близкую цель его деятельности. Религиозное общество также непригодно для этой фун­кции. Мы не хотим, конечно, сказать, чтобы оно в из­вестных условиях не могло оказывать благодетельного влияния; но дело в том, что условий, необходимых для этого влияния, нет теперь в наличности. В самом деле, оно предохраняет от самоубийства лишь в том случае, когда оно, это религиозное общество, обладает могу­чей организацией, плотно охватывающей индивида. Так как католическая религия налагает на верующих обширную систему догматов и обрядов и проникает таким образом во все подробности их существования, даже их мирской жизни, она сильнее привязывает их к жизни, чем протестантизм. Католик меньше подвер­гается возможности забыть о своей связи с вероис­поведной группой, потому что эта группа ежеминутно ему напоминает о себе в форме императивных пред­писаний, которые касаются самых различных сторон жизни. Ему не приходится с тоской спрашивать себя, куда ведут его поступки; он все их относит к Богу, потому что они большей частью регулируются Богом, т. е. его воплощением — церковью. И так как считает­ся, что эти предписания исходят от власти сверхчело­веческой, человеческий разум не имеет права их касать­ся. Было бы грубым противоречием приписывать им подобное происхождение и в то же время разрешить свободную критику. Итак, религия ослабляет склон­ность к самоубийству лишь в той мере, в какой она мешает человеку свободно мыслить. Но подобное ограничение индивидуального разума в настоящее вре­мя дело трудное и с каждым днем становится труднее. Оно оскорбляет наши самые дорогие чувства. Мы все больше и больше отказываемся допускать, чтоб мож­но было указать границы разуму и сказать ему: даль­ше ты не пойдешь. И движение это началось не со вчерашнего дня: история человеческого духа есть в то же время история развития свободной мысли. Было бы ребячеством пытаться остановить движение, явно не­удержимое. Если только современные обширные общества не разложатся безвозвратно и мы не возвра­тимся к маленьким социальным группам былых вре­мен, т. е. если только человечество не возвратится к своему отправному пункту, религии больше не в си­лах будут оказывать очень обширного или очень глу­бокого влияния на умы. Это не значит, что не будут основывать новых религий. Но единственно жизненны­ми будут те, которые отведут свободному исследова­нию и индивидуальной инициативе еще больше места, чем даже самые либеральные протестантские секты. И именно поэтому они не будут оказывать на своих членов того сильного давления, какое необходимо, чтоб поставить преграду самоубийству.

Если многие писатели видели в восстановлении ре­лигии единственное лекарство против зла, то это объясняется тем, что они ошибались насчет источников ее власти. Они сводят почти всю религию к известному числу высоких мыслей и благородных правил, с кото­рыми в конце концов мог бы примириться и рациона­лизм, и думают, что достаточно было бы укрепить их в сердцах и умах людей, чтобы предупредить их мо­ральное падение. Но они ошибаются как относительно того, что составляет сущность религии, так — и в осо­бенности— относительно причин иммунитета, кото­рый религия иногда давала против самоубийства. Она достигала этого не тем, что поддерживала в человеке какое-то смутное чувство чего-то таинственного и не­постижимого, но тем, что подвергала его поведение и мысль суровой дисциплине во всех мелочах. Когда же она является только символическим идеализмом, только философией, переданной по традиции, но кото­рую можно оспаривать и которая более или менее чужда нашим повседневным занятиям, ей трудно иметь на нас большое влияние. Божество, которое своим величием поставлено вне мира и всего мирского, не может служить целью нашей мирской деятельности, и она оказывается без цели. Слишком много вещей стоит в этом случае вне связи с Божеством, для того чтобы оно могло дать смысл жизни. Представив нам мир как недостойный его, оно тем самым предостави­ло нас самим себе во всем, что касается жизни мира. Не при помощи размышлений об окружающих нас тайнах и даже не при помощи веры в существо, всемо­гущее, но бесконечно от нас далекое и требующее от нас отчета лишь в неопределенном будущем, можно помешать людям кончать с жизнью. Словом, мы пред­охранены от самоубийства лишь в той мере, в какой мы социализированы. Религии могут нас социализовать лишь в той мере, в какой они лишают нас права свободного исследования. Но они больше не имеют и, по всей вероятности, никогда больше не будут иметь в наших глазах достаточно авторитета, чтобы добить­ся от нас подобной жертвы. Не на них, следовательно, надо рассчитывать в борьбе с самоубийством. Впро­чем, если бы те, кто видит в восстановлении религии единственное средство излечить нас, были последова­тельны, они должны были бы требовать восстановле­ния самых архаических религий. Ведь иудаизм лучше предохраняет от самоубийства, чем католичество, а католичество—лучше, чем протестантизм. И однако, протестантская религия наиболее свободна от материальных обрядов, следовательно — наиболее идеалистич­на. Наоборот, иудаизм, несмотря на свою великую историческую роль, многими сторонами связан с наи­более первобытными религиозными формами. Уже из этого видно, что моральное и интеллектуальное прево­сходство догмы не имеет никакого отношения к тому влиянию, которое она в состоянии оказать на само­убийство.

Остается семья, профилактическая роль которой не подлежит сомнению. Но было бы иллюзией думать, что достаточно уменьшить число холостяков, чтобы остановить развитие самоубийств. В самом деле, если женатые имеют меньшую тенденцию убивать себя, то сама эта тенденция усиливается с той же правиль­ностью и в той же пропорции, что и у холостых. С 1880 по 1887 г. число самоубийств среди женатых возросло на 35% (с 2735 на 3706), среди холостых — только на 13% (с 2554 на 2894). По вычислениям Бертильона, в 1863—1868 гг. относительное число первых было 154 на 1 млн, в 1887 г. оно было 242, т. е. возросло на 57%. В течение того же промежутка времени пропорция самоубийц-холостяков возросла не намного больше — с 173 на 289, т. е. на 67%. Увеличение числа самоубийц в течение века не зависит от их семейного положения.

Надо заметить, что в семейном строе совершились изменения, которые мешают семье оказывать прежнее предохранительное влияние. Тогда как в прежнее вре­мя она удерживала в своей орбите большую часть своих членов от рождения до смерти и представляла компактную, неделимую массу, одаренную своего ро­да вечностью, в настоящее время ее существование очень эфемерно. Едва образовавшись, семья уже рассыпается. Лишь только дети подросли, они чаще всего продолжают свое воспитание вне дома; как только они стали взрослыми, они устраиваются вдали от родителей, и семейный очаг пустеет. Это почти общее правило. Можно сказать, что в настоящее время семья, в течение большей части своего существования, состоит только из мужа и жены, а мы знаем, как это мало противодействует самоубийству. Занимая, таким образом, малое место в жизни, семья не может более служить ей достаточной целью. Не то чтобы мы мень­ше любили своих детей, но они не так тесно, не так неразрывно связаны с нашим существованием, и наша жизнь поэтому должна найти для себя другой смысл. Так как наши дети меньше живут с нами, то нам необходимо связать свои мысли и поступки с другими объектами.

И прежде всего это периодическое рассеивание сво­дит на нет семью как коллектив. Некогда семейное общество представляло не простое собрание лиц, объ­единенных узами взаимной привязанности,— это была в то же время группа в ее абстрактном и безличном единстве. Это было наследственное имя, связанное с целым рядом воспоминаний, с фамильным домом, с землей предков, с исстари установившимся положе­нием и репутацией. Все это исчезает понемногу. Обще­ство, которое каждую минуту распадается,. чтобы вновь образоваться в другом месте, в совершенно но­вых условиях и из совершенно иных элементов, не имеет достаточно преемственности, чтобы приобрести собственную физиономию, чтобы создать собствен­ную историю, к которой его члены могли бы быть привязаны. Если люди не заменят чем-нибудь эту ста­рую цель своей деятельности, по мере того как она от них уходит, то необходимо образуется большая пусто­та в их жизни.

Эта причина усиливает самоубийство не только женатых, но и холостяков, так как подобное состояние семьи заставляет молодых людей покидать родную семью раньше, чем они в состоянии основать собственную. Отчасти по этой причине все больше растет число одиноких людей, и мы видели, что подобное одино­чество усиливает наклонность к самоубийству. И одна­ко, ничто не может остановить этого движения. В ста­рое время, когда каждая местная среда была более или менее замкнута для других благодаря обычаям, тради­циям, отсутствию путей сообщения, каждое поколение поневоле оставалось на родных местах или в крайнем случае недалеко от них уходило. Но по мере того, как эти барьеры падают, как отдельные среды нивелиру­ются и перемешиваются, индивиды неизбежно рассы­паются на огромные открытые им пространства, пре­следуя свои личные цели или, вернее, интересы. Ника­кими искусственными мерами нельзя помешать этому необходимому распылению и возвратить семье ту цельность, которая составляла ее силу.

III

Итак, это зло неизлечимое? Так можно было бы по­думать на первый взгляд, что из всех обществ, кото­рые, как мы выше показали, оказывают благодетель­ное влияние, нет ни одного, которое могло бы теперь принести действительное исцеление. Мы показали в то же время, что если религия, семья, отечество предох­раняют от эгоистического самоубийства, то причину тому надо искать не в особенном характере чувств, которые каждая из них развивает. Наоборот, они обя­заны этим своим свойством тому общему факту, что они являются обществами и обладают им в той мере, в какой они являются обществами, правильно сплочен­ными, т. е. без излишеств в одну или другую сторону. Поэтому всякая другая группа может оказывать подо­бное же влияние, если только она отличается подобной же сплоченностью. Кроме общества религиозного, се­мейного, политического, существует еще одно, о кото­ром до сих пор у нас еще не было речи: это — обще­ство, которое образуют, соединившись между собой, все работники одного порядка, все сотрудники в одной функции, это — профессиональная группа или корпо­рация.

Что она может играть подобную роль, это вытека­ет уже из самого ее определения. Так как она состоит из индивидов, которые занимаются одинаковым тру­дом и интересы которых солидарны и даже сливаются, то она представляет самую благодатную почву для развития социальных идей и чувств. Одинаковость происхождения, культуры и занятий приводит к тому, что профессиональная деятельность представляет самый богатый материал для совместной жизни. Впро­чем, корпорация уже показала в прошлом, что она может являться коллективной личностью, ревниво, да­же чересчур ревниво оберегающей свою автономию и власть над своими членами, поэтому нет сомнения, что она может являться для них моральной средой. Нет основания, чтобы корпоративный интерес не при­обрел в глазах работников того высшего характера, каким всегда обладает интерес социальный сравните­льно с частными интересами во всяком хорошо ор­ганизованном обществе. С другой стороны, професси­ональная группа имеет над всеми другими тройное преимущество: ее власть проявляет себя ежеминутно, повсеместно и охватывает почти всю жизнь. Эта груп­па влияет на индивидов не с перерывами, как полити­ческое общество,— она никогда с ними не расстается уже в силу того, что никогда не прекращается функция, органом которой она является и в отправлении кото­рой они участвуют. Она следует за работниками всю­ду, куда бы они ни переместились, чего не может делать семья. Где бы они ни были, они находят ее, она окружает их, напоминает им об их обязанностях, под­держивает их, когда надо. Наконец, так как професси­ональная жизнь есть почти вся жизнь, то влияние корпорации дает себя чувствовать в каждой мелочи наших занятий, которые, таким образом, направляют­ся в сторону коллективной цели. Корпорация облада­ет, таким образом, всем, что нужно, чтобы охватить индивида и вырвать его из состояния морального одиночества, а ввиду нынешней слабости других групп только она одна может исполнять эту необходимую службу.

Но для того, чтобы она имела подобное влияние, необходимо организовать ее на совершенно других основаниях, чем в настоящее время. Прежде всего существенно важно, чтобы она перестала быть частной группой, которую закон разрешает, но государство игнорирует, и чтобы она стала определенным и при­знанным органом нашей общественной жизни. Нет необходимости сделать ее обязательной, но важно — организовать ее так, чтобы она могла играть социа­льную роль, а не просто выражать различные ком­бинации частных интересов. Это не все. Чтобы группа не была пустой формой, надо заронить в нее семена жизни, которые могут в ней развиваться. Чтобы она не была простой этикеткой, нужно возложить на нее определенные функции, и есть такие функции, которые она может выполнять лучше всякой другой группы.

В настоящее время европейские общества стоят перед альтернативой: оставить профессиональную жизнь без регламентации или же регламентировать ее при помощи государства, так как нет другой правиль­ной власти, которая могла бы играть роль регулятора. Но государство стоит слишком далеко от этих слож­ных явлений, чтобы оно умело найти для каждого из них соответственную специальную форму. Это тяже­лая машина, которая годится только для общих и про­стых работ. Ее всегда однообразная деятельность не может приспособляться к бесконечному разнообразию частных обстоятельств. Она поневоле все придавлива­ет и нивелирует. Но с другой стороны, мы живо чув­ствуем, что нельзя оставлять в неорганизованном виде всю ту жизнь, которая проложила себе путь в профес­сиональных союзах. Вот почему путем бесконечных колебаний мы по очереди переходим от авторитарной регламентации, которая бессильна вследствие своей чрезвычайной прямолинейности, к систематическому невмешательству, которое не может долго продол­жаться ввиду порождаемой им анархии. Идет ли речь о длине рабочего дня, о гигиене, о заработной плате, о сберегательных, страховых или филантропических учреждениях, повсюду добрая воля наталкивается на то же затруднение. Как только пытаются установить какие-нибудь правила, они оказываются непримени­мыми на практике вследствие отсутствия гибкости, или же их можно применить, лишь совершая насилие над делом, которому они должны служить.

Единственный способ выйти из этой альтернативы, это — организовать вне государства, хотя и под его ведомством, пучок коллективных сил, регулирующее влияние которых могло бы проявляться с большим разнообразием. Возродившиеся корпорации вполне отвечают этому условию, и мы не видим даже, какие другие группы могли бы ему соответствовать. Кор­порации стоят достаточно близко к фактам, достаточ­но непосредственно и достаточно постоянно приходят в соприкосновение с ними, чтобы чувствовать все их оттенки, и они должны быть достаточно автономны, чтобы не подавлять этого разнообразия. Они должны были бы заведовать кассами страхования, помощи, пенсий, потребность в которых чувствуется многими светлыми умами, но которые они не решаются, и впол­не основательно, отдать в руки государства, и без того столь могущественные и столь неловкие. Корпорации же должны были бы разрешать конфликты, которые так часто возникают между различными отраслями одной и той же профессии, устанавливать для различных разрядов предприятий соответственные различные условия, которым должны удовлетворять договоры, чтобы иметь законную силу — во имя общих интересов мешать сильным эксплуатировать слабых и т. д. По мере того как развивается разделение труда, право и мораль, продолжая повсюду опираться на те же общие принципы, принимают в каждой отдельной функ­ции различную форму. Кроме прав и обязанностей, общих всем людям, есть такие, которые зависят от специального характера каждой профессии, и число их и их важность усиливаются по мере того, как развива­ется и разнообразится профессиональная деятель­ность. Чтобы применять и поддерживать каждую спе­циальную дисциплину, нужен специальный орган. Из кого же его составить, как не из работников, сотруд­ничающих в той же функции?

Вот чем, в крупных чертах, должны быть корпора­ции, чтобы они могли оказывать услуги, которые мы вправе ждать от них. Конечно, когда видишь их со­временное состояние, трудно себе представить, чтобы они могли подняться когда-нибудь на высоту мораль­ных властей. Действительно, они состоят теперь из индивидов, которых ничто не привязывает друг к дру­гу, между которыми отношения чисто поверхностные и непостоянные, которые склонны скорее видеть в дру­гих членах корпорации соперников и врагов, а не сотрудников. Но с того дня, когда у них будет столько общих дел, когда отношения между ними и их группой станут так тесны и постоянны, у них родятся чувства солидарности, которые еще почти неизвестны, и под­нимется моральная температура этой профессиональ­ной среды, в настоящее время столь холодная и столь внешняя для ее членов. И эти перемены не произойдут, как можно было бы думать по вышеприведенным примерам, только у активных участников экономичес­кой жизни. Нет такой профессии в обществе, которая бы не требовала этой организации и не была бы спо­собна ее принять. И тогда социальная ткань, петли которой так страшно распустились, стянется и укре­пится на всем своем протяжении.

Восстановление корпорации, потребность в кото­рой ощущается всеми, к несчастью, имеет против себя скверную репутацию, которую корпорации старого режима оставили в истории. Однако тот факт, что они существовали не только начиная со средних веков, но с греко-римской эпохи, доказывает их необходимость с гораздо большей убедительностью, чем факт их не­давнего уничтожения доказывает их бесполезность.

Если, за исключением одного столетия, повсюду, где профессиональная деятельность достигла некото­рого развития, она организовывалась корпоративно, то не является ли в высшей степени вероятным, что эта организация необходима и что если сто лет тому назад она не оказалась на высоте своей роли, то надо было ее исправить и усовершенствовать, а не радикально уничтожать? Не подлежит сомнению, что она перед концом своим стала препятствием для самых необ­ходимых реформ. Старая корпорация, узколокальная, замкнутая для всякого внешнего влияния, стала невоз­можностью в морально и политически объединенной нации. Чрезмерная автономия, которой она пользова­лась и которая делала ее государством в государстве, не могла удержаться в такое время, когда правительст­венный орган, протягивая во все стороны свои развет­вления, все больше и больше подчинял себе все вторич­ные органы общества. Надо было расширить базу, на которой покоился этот институт, и связать его со всей национальной жизнью. Если бы, уничтожив замкну­тость отдельных местных корпораций, соединить их между собою в крупные и стройные союзы, а все эти союзы подчинить общей власти государства и побу­дить их таким образом постоянно ощущать свою со­лидарность, то деспотизм рутины и профессиональный эгоизм были бы введены в свои законные рамки. Тра­диции гораздо труднее удержаться в неизменном виде в обширной ассоциации, раскинутой на огромном про­странстве, чем в маленькой котерии, не выходящей за пределы одного города. В то же время каждая частная группа менее склонна видеть и преследовать одни свои собственные интересы, когда она находится в постоян­ных сношениях с направляющим центром обществен­ной жизни. Только при этом условии можно поддержи­вать в умах людей идею общей цели с достаточной ясностью и постоянством. Так как сношения между каждым отдельным органом и властью, представля­ющей общие интересы, будут тогда непрерывны, то общество будет напоминать о себе индивидам не из­редка только и не в смутной форме,— мы будем чувствовать его присутствие на всем протяжении обыден­ной жизни. Уничтожив то, что было, и не поставив на место разрушенного ничего нового, заменили только корпоративный эгоизм эгоизмом индивидуальным, ко­торый имеет еще более разлагающее влияние. Вот почему из всего того, что было разрушено в ту эпоху, надо жалеть только об этом одном. Разрушив единст­венные группы, которые могли прочно связывать меж­ду собою индивидуальные воли, мы собственными руками разбили лучшее орудие нашего морального возрождения.

Указанный путь ведет к победе не над одним толь­ко эгоистическим самоубийством. Близкородственное с ним аномичное самоубийство поддается тому же лечению. Аномия является результатом такого поло­жения, когда в известных пунктах общества нет кол­лективных сил, т. е. организованных групп, которые бы направляли общественную жизнь. Она, следовате­льно, отчасти вытекает из того же состояния распада, в котором берет начало и эгоистическое течение. Но эта же самая причина производит различные следствия в зависимости от точки ее приложения, т. е. в зависи­мости от того, действует ли она на активные и практические функции или же на работу представлений. Она распаляет, обостряет первые, она приводит вто­рую к замешательству, к растерянности. Поэтому в обоих случаях нужно одно и то же лечение. Мы видели, что главная роль корпорации в будущем, как и в прошлом, сводится к тому, чтобы регулиро­вать социальные функции, главным образом эконо­мические функции, т. е. к тому, чтобы вывести их из неорганизованного состояния, в котором они теперь находятся. Всякий раз, когда жадность отдельных лиц начнет переходить известные границы, корпора­ции надлежит установить, сколько приходится по справедливости на долю каждого разряда соучастни­ков в деле. Занимая по отношению к своим чле­нам высшее положение, она имеет весь нужный авторитет, чтобы требовать от них необходимых жертв и уступок и подчинения известным правилам. Препятствуя сильным пользоваться своей силой дальше известных пределов, мешая слабым выставлять чрезмерные требования, напоминая тем и другим об их взаимных обязанностях и об общем интересе, регулируя в известных случаях производство, чтобы не дать ему выродиться в болезненную, лихорадочную форму активности, она будет умерять одни страсти другими и, вводя их в границы, даст возможность установить мир. Таким образом, водворится мораль­ная дисциплина нового типа, без которой все открытия науки и весь прогресс благосостояния могут порож­дать только недовольных.

Мы не видим, в какой другой среде мог бы вырабо­таться и каким другим органом мог бы применяться этот закон справедливости, столь насущно необходи­мый. Религия, которая некогда отчасти исполняла эту роль, не могла бы теперь с ней справиться. Если бы ей пришлось регламентировать экономическую жизнь, она могла бы руководствоваться лишь одним принци­пом— презрением к богатству. Когда она увещевает верующих довольствоваться своей судьбой, то делает это в силу убеждения, что условия нашего земного существования не имеют влияния на наше спасение. Когда она учит, что наш долг — покорно подчиняться судьбе, какую нам создали обстоятельства, то делает это затем, чтобы привязать нас всем существом к це­лям, более достойным наших усилий, и по той же причине она вообще проповедует умеренность в жела­ниях. Но эта пассивная покорность несовместима с тем местом, какое мирские интересы заняли ныне в коллек­тивной жизни. Дисциплина, в которой они нуждаются, должна иметь целью не отодвигать их на задний план и сокращать елико возможно, а дать им организацию, ко­торая бы соответствовала их важности. Задача услож­нилась, и если разнузданием аппетитов нельзя помочь злу, то и простым подавлением нельзя сдержать аппети­тов. Если последние защитники старых экономических теорий не правы, отрицая необходимость регламента­ции в настоящее время, как и в прошлое, то ошибаются и апологеты религиозной организации, полагая, что старые правила могут иметь силу в настоящее время. Именно их нынешнее бессилие и есть источник зла.

Эти легкие решения вопроса совершенно не соот­ветствуют серьезности положения. Конечно, только моральная власть импонирует людям, но она должна довольно близко стоять к делам мира сего, чтобы знать их действительную цену. Профессиональная группа отвечает обоим требованиям. Будучи группой, она тем самым достаточно возвышается над индиви­дами, чтобы налагать узду на их аппетиты; и в то же время она слишком живет их жизнью, чтобы не сочув­ствовать их нуждам. Но и государство тоже должно исполнять при этом довольно важные функции. Только онс- одно может противопоставить партикуляризму каждой корпорации сознание своей общеполезности и необходимости для органического равновесия. Но мы знаем, что его деятельность может быть полезна лишь в том случае, если существует целая система вторичных органов, которые ее разнообразно приме­няют. Их-то и надо прежде всего создать.

Существует, однако, один разряд самоубийств, ко­торый не может быть остановлен предложенными вы­ше мерами,— мы говорим о самоубийстве, которое является результатом брачной аномии. Здесь мы, по-видимому, находимся перед неразрешимым противо­речием.

Его причиной является, как мы уже говорили, ин­ститут развода с той совокупностью идей и нравов, которая его породила и которую он только санкци­онирует. Следует ли отсюда, что его надо уничтожить там, где он существует? Вопрос этот слишком сложен, чтобы мы его здесь рассматривали; его с пользой можно трактовать лишь в конце специального иссле­дования о браке и его эволюции. В настоящую минуту нам нужно только заняться отношением развода к са­моубийству. И с этой точки зрения мы скажем: единст­венное средство уменьшить число самоубийств, вызы­ваемых брачной аномией, это — сделать брак более нерасторжимым.

Есть обстоятельство, которое делает этот вопрос чрезвычайно тревожным и придает ему почти драматический интерес. Оно состоит в том, что нельзя умень­шить этим путем числа самоубийств мужей, не увеличивая его среди жен. Неужели необходимо пожертво­вать одним из полов и вопрос сводится лишь к тому, чтобы выбрать меньшее из двух зол? Мы не видим другого возможного решения, до тех пор пока интересы супругов в браке останутся столь противопо­ложными. Пока одним прежде всего нужна будет свобода, а другим дисциплина, брачный институт не мо­жет одинаково удовлетворять тех и других. Но антагонизм, делающий теперь невозможным разрешение вопроса, не вечен, и можно надеяться, что он исчезнет.

Этот антагонизм порождается тем, что оба пола неодинаково участвуют в общественной жизни. В то время как муж активно в ней замешан, жена лишь присутствует при ней на почтительном расстоянии. Поэтому он социализован в гораздо большей степени, чем она. Его вкусы, стремления, настроения имеют большей частью коллективное происхождение, тогда как у жены они находятся в гораздо более непосредст­венной зависимости от организма. У него, таким обра­зом, совершенно другие потребности, чем у нее, а пото­му невозможно, чтобы институт, который должен регу­лировать их общую жизнь, мог быть справедливым и удовлетворять одновременно столь противополож­ные требования. Он не может удовлетворять одновре­менно два существа, из которых одно почти все цели­ком продукт общества, а другое осталось в гораздо большей степени тем, чем сделала его природа. Но совершенно не доказано, чтобы эта противополож­ность должна была сохраниться навеки. Конечно, в из­вестном смысле она в первобытное время была менее заметна, чем теперь, но из этого не следует, что она должна без конца развиваться. Ведь социальные состо­яния, самые примитивные, часто вновь возникают на самых высших стадиях эволюции, но под другими формами, почти противоположными тем, какие они имели вначале. Нет, правда, основания предполагать, чтобы женщина была когда-нибудь в состоянии испол­нять в обществе те же функции, что и мужчина, но она может играть в нем роль, которая, будучи чисто женс­кой, была бы, однако, более активной, чем ее нынеш­няя роль. Женщины никогда не станут подобными мужчинам; напротив, можно думать, что они будут все больше от него отличаться. Но эти различия будут больше утилизированы социально, чем это было в прош­лом. Почему, например, по мере того как мужчина, все больше и больше поглощаемый утилитарной деятель­ностью, принужден отказываться от эстетических фун­кций, эти последние не могут переходить к женщине? Оба пола, таким образом, сблизятся, дифференциру­ясь. Они будут социализироваться в равной степени, но в различных направлениях. И по-видимому, в этом именно смысле и совершается эволюция. В городах женщина больше отличается от мужчины, чем в дерев­нях, и, однако, в городах ее умственное и нравственное существо больше пропитано социальной жизнью.

Во всяком случае, это единственное средство смяг­чить прискорбный моральный конфликт, существуюший между обоими полами, а что он существует, это доподлинно доказано статистикой самоубийств. Лишь когда расстояние между обеими супругами станет мень­ше, брак не будет обязательно благоприятствовать одной стороне во вред другой. Что касается тех, кто требует, чтобы женщине сейчас же дали равные права с мужчиной, то они забывают, что дело веков нельзя уничтожить в один миг и что к тому же это юридичес­кое равенство не может быть законным, пока психо­логическое неравенство так велико. Нам надо упо­треблять все усилия, чтобы уменьшить это последнее. Чтобы одно и то же учреждение было в одинако­вой степени благоприятно для мужчины и женщи­ны, нужно прежде всего, чтобы они были существами одной природы. Только тогда нельзя будет больше обвинять нерасторжимость брачного союза в том, что она служит интересам одной только стороны.

IV

Мы знаем теперь, что причина самоубийств лежит вовсе не в затруднениях жизни и что средство остановить рост числа добровольных смертей состоит вовсе не в том, чтобы сделать борьбу менее суровой, а жизнь более легкой. Если люди убивают себя теперь чаще, чем раньше, то не потому, что нам приходится делать более тяжелые усилия для поддержания своего существования, и не потому, что наши законные потребности меньше удовлетворяются, а потому, что мы не знаем теперь ни того, где останавливаются наши законные потребности, ни того, какую цель имеет наша деятельность. Правда, конкуренция с ка­ждым днем усиливается, потому что с каждым днем благодаря большей легкости сообщения растет число конкурентов. Но с другой стороны, более усовер­шенствованное разделение труда и связанное с ним более сложное сотрудничество увеличивают и бес­конечно разнообразят число занятий, в которых че­ловек может быть полезен людям, и тем умножают средства существования, делая их доступными боль­шему разнообразию людей. Даже самые низшие спо­собности могут найти себе место. Это усовершен­ствованное сотрудничество делает производство более интенсивным, увеличивает капитал ресурсов, которыми обладает человечество, обеспечивает каждому работнику более высокое вознаграждение и поддер­живает таким образом