Глава I. Социальный элемент в самоубийстве

Теперь, когда мы познакомились с факторами, в зави­симости от которых изменяется социальный процент самоубийств, мы можем с точностью определить при­роду той реальности, которой он соответствует и кото­рую он выражает в числах.

I

Индивидуальные условия, которым a priori можно при­писать влияние на самоубийство, бывают двух родов.

Во-первых, существуют внешние обстоятельства, в которых находится самоубийца: иногда люди, лишающие себя жизни, страдают от семейных огорчений, от оскорбленного самолюбия, иногда они удручены бед­ностью и болезнью, иногда же их мучают укоры сове­сти и т. д. Но мы уже видели, что эти индивидуальные особенности не в состоянии объяснить социального процента самоубийств, потому что он довольно существенно изменяется, в то время как различные ком­бинации обстоятельств, непосредственно предшеству­ющих отдельным самоубийствам, сохраняют почти ту же относительную частоту. Это доказывает, что они не являются решающими причинами того акта, которому они предшествуют. Та выдающаяся роль, которую они иногда играют в решении, не является еще доказатель­ством их силы. В самом деле, небезызвестно, что выводы, до которых человек дошел путем сознательного размышления, часто бывают только формальными и не имеют другого результата, кроме укрепления прежнего решения, принятого по причинам, для созна­ния совершенно неизвестным.

Кроме того, обстоятельства, которые кажутся при­чинами самоубийства потому только, что они часто его сопровождают, насчитываются в неограниченном числе. Один убивает себя, живя в богатстве, другой — в бедности; один был несчастлив в семейной жизни, другой при помощи развода разорвал брачные узы, делавшие его несчастным. Здесь лишает себя жизни солдат, который был несправедливо наказан за преступление, которого он не сделал, там преступник убивает себя потому, что его преступление осталось ненаказан­ным. События жизни, самые разнообразные и иногда противоположные, могут явиться поводом к само­убийству, а это значит, что ни одно из них не может быть названо его специфической причиной. Быть может, возможно по крайней мере искать эту причину в том общем характере, который свойствен всем им? Но существует ли он в действительности? Самое боль­шее, что можно сказать,— это то, что этот общий характер заключается в неприятностях и огорчениях, но совершенно нельзя определить, какой интенсивно­сти должно достигнуть горе, чтобы привести человека к такой трагической развязке. Не существует ни одного самого незначительного недовольства, о котором мо­жно было бы утверждать, что оно не сделается нестер­пимым, точно так же как нет никакой необходимости в том, чтобы оно непременно сделалось нестерпимым. Мы видим иногда, что люди переносят ужасные не­счастья, в то время как другие убивают себя из-за незначительной досады. Мы уже имели случай указать, что индивиды, жизнь которых особенно тяжела, не принадлежат к числу людей, убивающих себя наиболее часто. Скорее наоборот, избыток удобств жизни во­оружает человека против себя самого. Те классы обще­ства легче расстаются с жизнью, которым свободнее и легче живется, и в те эпохи, когда свободы этой всего больше; если и случается в действительности, что личное состояние самоубийцы является основной причи­ной принятого им решения, то это бывает чрезвычайно редко и, следовательно, не может служить объяснени­ем социального процента самоубийств.

И даже те исследователи, которые приписывают наибольшее влияние индивидуальным условиям, ищут их не столько во внешних случайностях, сколько во внутренней природе субъекта, т. е. в биологической его конструкции и той физической среды, от которой она зависит. Самоубийство изображают поэтому как продукт известного темперамента, как эпизод неврасте­нии, подчиненный действию тех же факторов, как и она. Но мы не нашли никакого непосредственного и правильного соотношения между неврастенией и социальным процентом самоубийств. Случается, что эти два явления изменяются в обратном смысле и что одно достигает минимума там, где другое находится в апо­гее. Мы не нашли также никаких определенных соотношений между движением самоубийств и состоянием физической среды, которая, как говорят, оказывает на нервную систему особенно сильное влияние, как, на­пример, раса, климат, температура. И если даже при­знать, что при известных условиях невропат проявляет некоторое предрасположение к самоубийству, то это еще не значит, что ему предназначено судьбой лишить себя жизни; и воздействие космических факторов не в состоянии сообщить вполне точное и определенное направление этим чрезвычайно общим наклонностям его природы.

Совершенно другие результаты мы получили, ког­да, оставив в стороне самого индивида, стали искать в природе самих обществ причины того предрасполо­жения к самоубийству, которое наблюдается в каждом из них. Насколько отношения между самоубийством и законами физического и биологического порядка сомнительны и двусмысленны, настолько непосредст­венны и постоянны соотношения между самоубий­ством и известными состояниями социальной среды. На этот раз оказались налицо настоящие законы, по­зволяющие нам испробовать методическую классифи­кацию типов самоубийства. Определенные таким об­разом нами социологические причины объяснили нам даже те отдельные совпадения, которые часто припи­сывались влиянию материальных причин и в которых хотели видеть доказательство этого влияния. Если чис­ло женщин, покончивших с собой, гораздо меньше, чем число мужчин, то это происходит оттого, что первые гораздо меньше соприкасаются с коллективной жизнью и поэтому менее сильно чувствуют ее дурное или хорошее воздействие. То же самое наблюдается по отношению к старикам и детям, хотя по несколько другим причинам. Затем, если число самоубийств уве­личивается начиная с января и кончая июнем, а затем начинает уменьшаться,— это происходит потому, что и социальная деятельность испытывает те же сезонные изменения. Вполне естественно, что различные резуль­таты, которые производит эта деятельность, подчинены тому же самому ритму, как и она сама, а следова­тельно, наиболее ощутимы в течение первого из ука­занных периодов; но так как самоубийство есть тоже продукт этой деятельности, то и оно подчиняется тем же законам.

Из всех этих фактов можно вывести только то заключение, что процент самоубийств зависит только от социологических причин и что контингент добро­вольных смертей определяется моральной организаци­ей общества. У каждого народа существует известная коллективная сила определенной интенсивности, толкающая человека на самоубийство. Те поступки, кото­рые совершает самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением личного темперамента, являются на самом деле следствием и продолжением некоторого социального состояния, которое находит себе в них внешнее обнаружение.

Таким образом разрешается вопрос, поставленный нами в начале этой книги. Следовательно, утвержде­ние, что каждое человеческое общество имеет более или менее сильно выраженную наклонность к само­убийству, не является метафорой; выражение это имеет свое основание в самой природе вещей. Каждая социа­льная группа действительно имеет к самоубийству определенную, присущую именно ей коллективную на­клонность, которая уже определяет собой размеры индивидуальных наклонностей, а отнюдь не наоборот. Наклонность эту образуют те течения эгоизма, альтру­изма или аномии, которые в данный момент охватыва­ют общество, а уже их следствием являются предрас­положения к томительной меланхолии, или к деятель­ному самоотречению, или к безнадежной усталости. Эти-то коллективные наклонности, проникая в индиви­да, и вызывают в нем решение покончить с собой. Что касается случайных происшествий, считающихся обыкновенно ближайшими причинами самоубийства, то они оказывают на человека только то влияние, которое возможно при наличии данного морального пред­расположения человека, являющегося в свою очередь только отголоском морального состояния общества. Для того чтобы объяснить отсутствие привязанности к жизни, человек ссылается на обстоятельства, кото­рые его непосредственно окружают; он находит, что жизнь скучна, потому что ему самому скучно. Конеч­но, с одной стороны, тоска приходит к нему извне, но не зависит от той или другой случайности в его жизни, а от той общественной группы, часть которой он со­ставляет. Вот почему нет ничего, что бы могло слу­жить случайной причиной самоубийства; все зависит от той интенсивности, с которой влекущие за собой самоубийство причины оказывали свое воздействие на индивида.

II

Это заключение может найти себе подтверждение уже в одном постоянстве процента самоубийств. Если, сле­дуя нашему методу, мы должны были оставить до настоящего времени эту проблему нерешенной, то фактически очевидно, что она не допускает никакого дру­гого решения. Когда Quetelet обратил внимание фило­софов на поразительную регулярность, с которой из­вестные социальные явления повторяются в течение тождественных периодов времени, он полагал, что объяснением ей может служить его теория среднего человека,— теория, оставшаяся до сих пор единствен­ной систематической попыткой дать объяснение этой замечательной особенности. По его мнению, в каждом обществе имеется определенный тип, которого более или менее правильно воспроизводит вся масса индиви­дов и среди которого только меньшинство имеет тенденцию отклоняться от средней под влиянием причин, нарушающих обычное течение жизни. Например, су­ществует совокупность физических и моральных при­знаков, наблюдаемая у большинства французов, но которой нет в том же виде и размере у итальянцев и немцев, и наоборот. Так как эти признаки являются наиболее распространенными, то и вытекающие из них поступки встречаются очень часто, они образуют самую обширную группу. Те же индивиды, которые, наоборот, определяются выходящими из ряда особенностями, редки, как и сами эти особенности. С другой стороны, не будучи абсолютно неизменным, общий тип изменяется гораздо медленнее, чем тип индивиду­альный, так как гораздо труднее измениться всему обществу в целом, чем отдельным лицам. Это посто­янство естественно сообщается и поступкам, которые вытекают из характеристических свойств этого типа. Первые не изменяются ни по качеству, ни по величине, пока не изменяются вторые, а так как в то же время эти способы действия являются наиболее распростра­ненными, то постоянство неизбежно становится об­щим законом проявлений человеческой активности, как это и показывает статистика. В самом деле, стати­стик подсчитывает все однородные факты, соверша­ющиеся в недрах одного и того же общества. А так как эти последние остаются неизменными до тех пор, пока сохраняется постоянным общий тип общества, и так как, с другой стороны, изменения типа осуществляют­ся лишь с большими затруднениями, то результаты статистических обследований необходимо должны оставаться одинаковыми в течение довольно длинного ряда последовательных лет. Что же касается тех фак­тов, которые совершаются под влиянием исключи­тельных особенностей и индивидуальных случайностей, то они, конечно, не обнаруживают такой прави­льности. Вот почему постоянство никогда не бывает абсолютным.

Но это — лишь исключения; следовательно, неиз­менность можно считать правилом, а изменчивость — исключением.

Этому общему типу Quetelet дал название среднего типа, так как он точно определяется, если взять среднюю арифметическую всех индивидуальных типов. Например, если, определивши все длины роста, сложить эти величины и сумму разделить на число под­вергавшихся измерению индивидов, то полученное частное выразит с достаточным приближением среднюю длину роста, так как можно допустить, что отклонения вверх и вниз, т. е. люди высокого и низкого роста, встречаются почти в одинаковом количестве. Они ком­пенсируют друг друга и, следовательно, не изменяют частного.

Такая теория кажется очень простой; но во-первых, она может быть рассматриваема как объяснение то­лько в том случае, если она дает нам понять, откуда происходит то, что средний тип осуществляется в преобладающей массе индивидов. Для того чтобы он не изменялся в то время, как изменяются эти послед­ние, нужно, чтобы, с одной стороны, он был независим от них, а с другой стороны, чтобы был все же какой-нибудь путь, которым он мог бы накладывать на них свою печать. Правда, исчезает самая эта пробле­ма, если допустить, что интересующий нас тип со­впадает с этническим типом. В самом деле, элементы, создающие расу, имея свое происхождение вне индиви­да, не подчиняются тем изменениям, как и он, хотя в нем и только в нем одном они реализуются. Весьма понятно, что они пронизывают собой чисто индивиду­альные элементы и даже служат для них основанием. Однако это объяснение могло бы соответствовать са­моубийству лишь в том случае, если бы наклонность, влекущая к нему человека, зависела непосредственно от расы, а мы знаем, что существующие факты проти­воречат этой гипотезе. Могут сказать, что общее со­стояние социальной среды, будучи одно и то же для большинства отдельных личностей, касается их всех одинаковым образом и дает им, в частности, одну духовную физиономию. Но ведь по существу своему социальная среда состоит из идей, верований, привы­чек, общих стремлений; для того чтобы последние могли воздействовать таким образом на индивидов, они должны существовать до известной степени неза­висимо; как видим, этого рода соображения неизбежно приближают нас к тому разрешению вопроса, которое мы предложили выше. В самом деле, здесь молчаливо допускается, что существует коллективная наклон­ность к самоубийству, из которой вытекают индивиду­альные наклонности, и вся задача сводится к тому, чтобы узнать, в чем эта коллективная наклонность состоит и каким образом она действует.

Но этого мало: каким бы способом ни объясняли распространенность среднего человеческого типа, по­нятие о нем ни в каком случае не объяснит той регуля­рности, с которой воспроизводится социальный про­цент самоубийств. В самом деле, согласно определе­нию, этот тип может состоять только из тех характер­ных черт, которые свойственны большинству населения; самоубийство же является делом меньшин­ства. В тех странах, где оно более всего распрост­ранено, насчитывается не больше 300 или 400 случаев на 1 млн населения. Сила, которую инстинкт самосох­ранения поддерживает у средних людей, исключает самоубийство коренным образом; средний человек не лишает себя жизни. Но в таком случае, если наклон­ность к самоубийству является редкостью и аномали­ей, она совершенно чужда среднему типу, и даже глу­бокое изучение этого последнего не помогло бы нам понять, каким образом число самоубийств может быть постоянным для одного и того же общества, не помогло бы нам объяснить, откуда даже является наклон­ность к самоубийству. Следовательно, теория Quetetet покоится на неправильном допущении. Он считал уста­новленным тот факт, что постоянство наблюдается только в наиболее общих проявлениях человеческой деятельности; но мы видим, что оно существует в той же степени в спорадических проявлениях, наблюдае­мых лишь в изолированных и одиноких пунктах социа­льного поля. Он думал, что ответил на все desideratce, указав на то, каким образом можно объяснить неиз­меняемость того, что не является исключением; но исключение само имеет свою неизменяемость, ниско­лько не меньшую, чем всякая другая. Все умирают, каждый живой организм устроен так, что он рано или поздно должен разрушиться. Наоборот, очень мало имеется людей, лишающих себя жизни; у громадного большинства нет ничего такого, что бы вызывало в них склонность к самоубийству; тем не менее про­цент самоубийств еще более постоянен, чем процент общей смертности. Это значит, что между распрост­раненностью известного признака и его строгим по­стоянством нет той тесной связи, которую допускал Quetelet.

К тому же результаты, к которым приводит его собственный метод, подтверждают наше заключение. В силу его принципа, для того чтобы измерить интен­сивность какого-нибудь признака, присущего среднему типу, надо было бы разделить сумму фактов, которы­ми он заявляет себя среди данного общества, на число индивидов, способных на такое же проявление. Так, например, в такой стране, как Франция, где в течение долгого времени не наблюдалось больше чем 150 слу­чаев самоубийства на 1 млн жителей, средняя интенсивность наклонности к самоубийству выразилась бы следующим отношением: 150:1 000000 = 0,00015; в Ан­глии, где мы имеем только 80 случаев на то же коли­чество населения, это отношение равнялось бы 0,00008.

Вот, следовательно, те величины, которыми можно бы было измерять наклонность среднего индивида к самоубийству; но практически такие цифры равны нулю. Столь слабая наклонность до такой степени удалена от самого выполнения, что может считаться несуществующей; сама по себе она не обладает до­статочной силой, для того чтобы вызвать самоубийст­во. Поэтому вся общность такой наклонности еще не может объяснить нам, почему то или иное число само­убийств совершается ежегодно в том или ином обще­стве.

Кроме того, эта оценка очень преувеличена. Quetelet пришел к своим цифрам, приписывая произ­вольно средним людям известную наклонность к само­убийству на основании проявлений, которые обыкно­венно наблюдаются не у среднего человека, а только у небольшого числа исключительных субъектов; таким образом, аномальное служит у него определением нор­мального. Quetelet думал, правда, избежать этого возражения, указывая на то, что аномальные случаи, от­клоняясь то в одну, то в другую сторону от нормы, компенсируются и взаимно уничтожаются. Но такая компенсация имеет место только в отношении тех свойств, которые в различной степени встречаются у всех, каков, например, рост человека. В самом деле, можно допустить, что исключительно большие люди и исключительно малые находятся на земном шаре почти в одном и том же количестве. Следовательно, средняя арифметическая для роста всех этих исключи­тельных субъектов должна приблизительно равняться росту, наиболее обычному среди людей; поэтому именно этот последний и получится в результате ста­тистического подсчета. Но результат будет совершен­но противоположен, если дело идет о таком исключи­тельном по своей природе факте, как наклонность к самоубийству; в этом случае способ Quetelet может только искусственным путем подвести под среднюю такой элемент, который в действительности стоит вне этой средней. Конечно, как мы только что видели, этот элемент вводится сюда только в чрезвычайно разбав­ленном виде и как раз потому, что число индивидов, между которыми он здесь распространяется, значите­льно выше того их числа, которому он свойствен на самом деле; но если ошибка практически и маловажна, она тем не менее существует.

В действительности отношение, вычисленное Quetelet, измеряет собой лишь вероятность того, что человек, принадлежащий к данной социальной группе, покончит с собою в течение года. Если, например, на население в 100000 душ приходится в год 15 само­убийств— значит, имеется 15 шансов на 100000 в пользу того, что любой произвольно выбранный субъект данного общества покончит с собою в течение того же самого промежутка времени. Но эта вероят­ность не дает нам никакого понятия о размере средней наклонности к самоубийству и не может служить до­казательством того, что эта наклонность действитель­но существует. Тот факт, что столько-то процентов лишают себя жизни, не доказывает еще того, что оста­льные в каком бы то ни было размере подвержены этой возможности, и не может нам дать никаких указа­ний относительно природы или интенсивности причин, вызывающих самоубийства.

Таким образом, теория о среднем человеке не реша­ет поставленной нами проблемы. Вернемся же к этой последней и посмотрим, как она ставится. Самоубий­цы в очень ограниченном количестве рассеяны по земному шару, каждый из них отдельно совершает свой акт, не зная, что другой поступает так же; и тем не менее, пока общество не изменяется, число самоубийц остается неизменным. Для этого нужно, чтобы все индивидуальные проявления, какими бы независимы­ми друг от друга они ни казались, на самом деле были продуктом одной и той же причины или одной и той же группы причин, воздействующих на индивидов. Иначе нельзя было бы понять, почему ежегодно все различные воли, взаимно друг друга не знающие, приводят к тому же количеству одинаковых актов. Они не оказывают, по крайней мере в большинстве случаев, друг на друга никакого влияния, и между ними нет никакого соглашения; а между тем все происходит так, как будто они выполняют один приказ. Это значит, что в общей среде, окружающей их, существует какая-то сила, которая направляет их в одну и ту же сторону, причем в зависимости от большей или меньшей интен­сивности этой силы повышается или понижается число отдельных самоубийств. Проявления интересущей нас силы не изменяются при перемене органической или космической среды, а зависят исключительно от состо­яния социальной среды, т. е. сила эта коллективна. Другими словами, каждый народ обладает по отноше­нию к самоубийству известной коллективной наклон­ностью, которая ему присуща и от которой зависит величина той дани, которую этот народ платит до­бровольной смерти.

С этой точки зрения неизменность процента са­моубийств не имеет в себе ничего таинственного; она не более загадочна, чем присущий каждому из них индивидуальный характер. Так как каждое общество обладает своим темпераментом, который не меняется изо дня в день, и так как эта наклонность к самоубий­ству проистекает из морального настроения обще­ственных групп, то она неизбежно различна в разных группах и в течение долгого периода остается постоян­ной. Она является одним из существенных элементов социального самочувствия. Но у коллективов, как и у отдельных лиц, самочувствие представляет собой наиболее индивидуальную и в то же время наиболее постоянную черту, ибо нет ничего более глубокого и основного, чем оно.

А в таком случае и вытекающие из него последст­вия должны отличаться таким же индивидуальным и устойчивым характером. Вполне естественно даже, что они обнаруживают большее постоянство, чем об­щая смертность, так как температура, влияние клима­та, геологические явления — словом, различные усло­вия, от которых зависит человеческое здоровье, подвер­жены из года в год гораздо большим изменениям, чем национальный характер.

Существует, однако, еще одна гипотеза, отличаю­щаяся, по-видимому, от предыдущей и не лишенная для некоторых умов известной притягательной силы. Для того чтобы разрешить затруднение, не достаточно ли будет предположить, что различные события част­ной жизни, которые кажутся определяющими причина­ми самоубийства, по преимуществу регулярно возоб­новляются каждый год в одной и той же пропорции? Каждый год, говорят нам, совершается одинаковое приблизительно число несчастных браков, банкротств, крушений карьеры, разорений и т. д. Поэтому вполне естественно, что, попадая ежегодно в одно и то же положение в одном и том же числе, индивиды в том же числе принимают решение, вытекающее из этого поло­жения. Нет надобности воображать, что они подчиня­ются при этом давлению тяготеющей над ними силы; достаточно предположить, что, поставленные в одни и те же условия, они в общем рассуждают одинаково.

Но мы знаем, что эти индивидуальные обстоятель­ства если и предшествуют обыкновенно самоубийст­вам, то не являются их действительными причинами. Скажем еще раз, что в жизни человека не существует несчастий, влекущих его неизбежно к самоубийству, если он в силу чего-либо другого не склонен к нему сам. Регулярность, с которой известные обстоятельст­ва способны повторяться, не может поэтому объяснить регулярности самоубийств. Сверх того, какое бы влия­ние им ни приписывали, такое решение, во всяком случае, передвинуло бы только проблему на другое место, не разрешая ее. Ибо осталось бы необъяснен­ным, почему эти отчаянные положения неизменно по­вторяются каждый год согласно закону, присущему каждой отдельной стране. Каким образом случается то, что в одном и том же обществе — предполагая, что оно находится в упроченном состоянии,— всегда одина­ковое число распавшихся семейств, экономических крахов и т. д.? Это регулярное повторение одних и тех же событий в одном и том же количестве, для одного и того же народа, но очень различных у разных наро­дов было бы необъяснимым, если бы в каждом обще­стве не существовало определенных течений, увлека­ющих его членов с определенной силой в коммерческие или промышленные авантюры, в область таких поступг ков, которые способны нарушить спокойствие страны и т. д. Допустить это — значило бы, таким образом, восстановить в почти неизменной форме ту самую гипотезу, которой мы, казалось, сумели избежать.

III

Постараемся же понять смысл и значение тех тер­минов, которые мы только что употребили.

Обыкновенно, когда говорят о коллективных на­клонностях или страстях, то склонны видеть в этих выражениях только метафоры или manieres de parler, не обозначающие собой ничего реального, кроме некоторой средней известного числа индивидуальных состоя­ний. На них не смотрят, как на вещи, как на силы sui generis, которые управляют сознанием частных лиц. Однако в действительности именно такова их природа, что блестяще доказывается статистикой самоубийств. Состав индивидов, образующих известное общество, из года в год меняется, а число самоубийств тем не менее остается тем же до тех пор, пока не изменится само общество. Население Парижа обновляется с не­обыкновенной быстротой; тем не менее доля Парижа в общем числе самоубийств во Франции остается неиз­менной. Хотя для того, чтобы наличный состав войск совершенно преобразился, достаточно всего нескольких лет, тем не менее процент самоубийств в армии изменяется для одной и той же нации чрезвычайно медленно. Во всех странах коллективная жизнь в тече­ние года движется согласно одному и тому же режиму; он повышается приблизительно от января до июля, а затем снова понижается. Поэтому, хотя члены различ­ных европейских обществ происходят от самых различ­ных средних типов, тем не менее сезонные и даже месячные изменения числа самоубийств следуют по­всюду одинаковому закону. Точно так же, каково бы ни было различие индивидуальных характеров, соотноше­ние между наклонностью к самоубийству у людей, состоящих в браке, и у вдов и вдовцов идентично в самых разнообразных социальных группах, и это потому, что моральное состояние вдовства повсюду находится в одном и том же отношении к моральному состоянию, характерному для брачной жизни. Следова­тельно, причины, определяющие число добровольных смертей для определенного общества или для известной его части, должны оставаться независимыми от инди­видов, так как они обладают одинаковой интенсивно­стью, каковы бы ни были те субъекты, на которых они оказывают свое воздействие. Могут на это сказать, что данный образ жизни везде одинаковый, везде произво­дит одни и те же результаты. Конечно, это так; но образ жизни — это вещь, которой нельзя пренебрегать, и его постоянство нуждается в объяснении. Если он остается неизменным, в то время как в рядах людей, придержи­вающихся его, происходят бесконечные изменения, то совершенно невозможно, чтобы он всецело определялся индивидуальными особенностями этих людей.

Некоторые считали возможным уклониться от это­го вывода, заметив, что сама эта непрерывность есть дело индивидов и что, следовательно, для того чтобы объяснить ее, нет надобности приписывать социаль­ным явлениям своего рода трансцендентность по от­ношению к индивидуальной жизни. В самом деле, иногда рассуждают так: «Всякое социальное явление — какое-нибудь слово данного языка, религиозный об­ряд, секрет ремесла, прием искусства, статья закона, правило морали — передается и переходит к индивиду от другого индивида, являющегося его родственником, учителем, другом, соседом, товарищем».

Конечно, если бы речь шла только о том, каким образом в общих чертах мысль или чувство передаются из поколения в поколение, каким образом память о нем не теряется при этом, то в этих рамках такое объяснение могло бы быть признано достаточным. Но передача таких фактов, как самоубийство или, говоря общее, как все те поступки, о которых мы получаем сведения посредством моральной статистики, предста­вляет своеобразную особенность, которую нельзя объ­яснить себе так просто и легко. Эта передача имеет своим объектом не только известный способ действий вообще, но и число тех случаев, в которых применяет­ся этот образ действия. Мы видим, что самоубийства не только совершаются ежегодно, но что, по общему правилу, их ежегодно бывает одинаковое количество. Состояние духа, заставляющее человека решиться на самоубийство, не только просто передается, но—что всего замечательнее — оно передается одинаковому числу индивидов, которые все поставлены в условия, необходимые для того, чтобы это состояние перешло в действие. Как это случается, если налицо имеются только индивиды? Само по себе число не может быть объектом прямой передачи. Современное человечество не могло узнать от предыдущего поколения, каков размер той дани, которую оно должно заплатить са­моубийству; и тем не менее, если обстоятельства не меняются, размеры этой дани будут совершенно равны размерам предыдущей.

Неужели нужно воображать, что каждый отдель­ный самоубийца имеет своим руководителем и вдохновителем одну из жертв предыдущего года, которой он является только моральным наследником? Только при этом условии можно допустить, что социальный процент самоубийств может увековечиться путем меж-индивидуалъных традиций. Поэтому, если вся цифра не может быть передана оптом, нужно, чтобы те еди­ницы, из которых она состоит, передавались каждая в отдельности; таким образом, каждый самоубийца должен был бы получить от кого-нибудь из своих предшественников наклонность к самоубийству и ка­ждое самоубийство должно было бы быть как бы эхом предыдущего. Но нет налицо ни одного факта, на основании которого можно было бы допустить существование такой индивидуальной связи между ка­ждым в настоящем году и каким-либо однородным событием в предыдущем. Совершенно исключитель­ное явление, как мы уже указали выше, представляют те случаи, когда одно самоубийство вызывается таким образом другим, одинаковым с ним. И почему же эти рикошеты так правильно повторяются из года в год? Почему факту, порождающему новый, подо­бный себе факт, нужен целый год, для того чтобы воспроизвести этот последний? Почему, наконец, он воспроизводит только одну-единственную копию? Ведь с точки зрения рассматриваемой гипотезы необ­ходимо, чтобы в среднем каждая модель воспро­изведена была только один раз, иначе целое потеряло бы свое постоянство. Таким образом, мы можем пре­кратить обсуждение этой столь же произвольной, как и бесполезной, гипотезы. Но если отвергнуть ее окон­чательно, если численное равенство годовых итогов происходит не от того, что каждый частный случай зарождает себе подобный в следующем за ним пе­риоде, то это численное равенство может зависеть только от перманентного воздействия какой-нибудь неличной причины, стоящей выше всех этих частных случаев.

Поэтому надо пользоваться терминами с величай­шей строгостью. Коллективные наклонности имеют свое особенное бытие; это силы настолько же реаль­ные, насколько реальны силы космические, хотя они и различной природы; они влияют на индивида также извне, хотя это совершается иными путями. Позволительно утверждать, что реальность первых не ниже реальности вторых; это доказывается тем же путем, а именно ознакомлением с постоянством их резуль­татов.

Когда мы констатируем, что число смертей лишь очень мало изменяется из года в год, то мы объясняем эту закономерность зависимостью от климата, тем­пературы, состава почвы — словом, известным числом материальных причин, которые, будучи независимыми от индивида, не изменяются и тогда, когда меняются поколения. Следовательно, раз такие моральные акты, как самоубийство, воспроизводятся с единообразием не только не меньшим, но и большим, мы должны допустить, что они зависят от сил, лежащих вне ин­дивидов; и так как эти силы могут быть только мо­ральными, а вне индивида нет другого морального существа, кроме общества, то неизбежно приходится признать, что силы эти социальны. Но каким бы име­нем их ни называть, важно только признать за ними реальность и считать их совокупностью энергии, кото­рые извне направляют наши поступки точно так же, как физико-химические энергии, действию которых мы подвергаемся. Это не словесные сущности, а реаль­ности sui generis, которые можно измерять, сравнивать по величине, как это делают по отношению к интенсив­ности электрических токов или источников света. Та­ким образом, наше основное положение, что социа­льные факты объективны,— положение, которое мы имели случай установить в нашей другой работе и ко­торое мы считаем принципом социологического мето­да, находит в моральной статистике, и в особенности в статистике самоубийств, новое и особенно демон­стративное доказательство.. Конечно, оно задевает здравый смысл, но каждый раз, как наука открывала людям существование незнакомой им силы, она встре­чала недоверие с их стороны. Когда надо изменить систему существующих понятий, для того чтобы очи­стить место новому порядку вещей и создать новые представления, то умы людей, объятые ленью, неиз­бежно сопротивляются новизне. И тем не менее необ­ходимо прийти к какому-нибудь соглашению. Если социология действительно существует, то предметом ее изучения может быть только неизведанный еще мир, не похожий на те миры, которые исследуются другими науками; но этот новый мир будет ничто, если он не будет представлять собою целой системы реальностей.

Но именно потому, что это представление натал­кивается на традиционные предрассудки, оно подняло ряд возражений, на которые нам необходимо ответить.

Во-первых, оно предполагает, что коллективные мысли и наклонности другого происхождения, чем индивидуальные, и что у первых существуют такие черты, которых нет у вторых. Но как же это возможно, если общество состоит только из индивидов? На это можно ответить, что в живой природе нет ничего такого, чего бы не встречалось в мертвой материи, потому что клеточка состоит исключительно из атомов, которые не живут. Точно так же совершенно верно, что общество не включает в себя никакой другой действующей силы, кроме силы индивидов; и однако, эти индивиды, соединяясь, образуют пси­хическое существо нового типа, которое, таким об­разом, обладает своим собственным способом думать и чувствовать. Конечно, элементарные свойства, из которых складывается социальный факт, в зароды­шевом состоянии заключаются в частных умах. Но социальный факт получается из них только тогда, когда они преобразованы путем сочетания, ибо он проявляется исключительно при этом условии. Со­четание само является активным фактором, произ­водящим специфические результаты; и следовательно, оно как таковое есть уже нечто новое. Когда сознания, вместо того чтобы оставаться изолированными одно от другого, группируются и комбинируются, то это знаменует собой некоторую перемену в мире. И вполне естественно, что это изменение в свою очередь про­изводит другие изменения, что этот новый факт по­рождает другие новые факты, что возникают, наконец, явления, характерные черты которых отсутствуют в элементах, их составляющих.

Только одним способом можно оспаривать это по­ложение: допустить, что целое качественно тождест­венно с совокупностью своих частей, что результат качественно сводим к совокупности породивших его причин; а это привело бы к тому, что пришлось бы отрицать всякое изменение или признать его необъяс­нимым. Между тем некоторые ученые не остановились перед защитой этого крайнего тезиса; но для его обо­снования нашлись только два поистине необычайных аргумента. Говорили, во-первых, что «в силу странной привилегии мы располагаем в социологии интимным познанием как единичного элемента, который есть на­ше индивидуальное сознание, так и того сложного образования, которым является совокупность отдель­ных сознаний; во-вторых, утверждали, будто в силу этой двойной интуиции мы можем ясно констатиро­вать, что по удалении всех индивидуумов общество обращается в ничто».

Первое утверждение является смелым отрицанием всей современной психологии. В настоящее время все ученые согласны с тем, что психическая жизнь не мо­жет быть познана с первого взгляда, что она, наобо­рот, имеет глубокую подпочву, куда не может проник­нуть интимное самонаблюдение и которую мы пости­гаем только мало-помалу, путем обходных и сложных приемов, аналогичных с теми, которые употребляет наука по отношению к внешнему миру. Таким обра­зом, нельзя сказать, что природа сознания не представ­ляет уже более для нас никаких тайн. Что же касается второго положения, то оно совершенно произвольно. Автор может уверять, что, согласно его личному впе­чатлению, в обществе нет ничего реального, кроме того, что происходит от индивида, но для поддержки этого утверждения нельзя выдвинуть никаких доказа­тельств, и, следовательно, всякий спор на эту тему невозможен. И как легко в противовес этому чувству было бы выставить другое, противоположное чувство большого числа людей, которые представляют себе общество не как форму, которую самопроизвольно принимает природа индивида, выходя за свои собст­венные пределы, но как противодействующую ей силу, которая ограничивает индивидов и против кото­рой они направляют свои силы! И наконец, что можно сказать об этой интуиции, посредством которой мы якобы прямо и непосредственно знакомимся не только с элементом, т. е. с индивидом, но и с их соединением, т. е. с обществом? Если действительно достаточно то­лько открыть глаза и быть внимательным, чтобы тот­час же заметить законы социального мира, то социо­логия оказалась бы лишней или по крайней мере очень простой. К несчастью,факты слишком ясно доказыва­ют, как некомпетентно сознание по отношению к это­му делу. Никогда оно само по себе, без всякого воздей­ствия извне, не могло бы даже заподозрить той желез­ной закономерности, которая ежегодно и в одном и том же количестве воспроизводит определенное чис­ло демографических явлений. И уже само собою разу­меется, сознание, предоставленное своим собственным силам, не в состоянии открыть причины этой законо­мерности.

Но, отделяя таким образом социальную жизнь от индивидуальной, мы отнюдь не хотим сказать, что в ней нет психологического элемента. Наоборот, совершенно очевидно, что она по существу своему состоит из представлений; но только коллективные представления обладают совершенно иной природой, чем представления индивидуальные. Мы не видим никакой несообразности в том мнении, что социология есть психология, если только при этом добавить, что социальная психология имеет свои собственные законы, отличающиеся от законов психологии инди­видуальной. Мы подтвердим нашу мысль примером, который сделает ее более понятной. Обыкновенно происхождение религии приписывают чувству страха или уважения, которое внушают сознательным суще­ствам таинственные и страшные явления. С этой точки зрения религия представляется простым проявлением индивидуальных переживаний и чувств. Но это упро­щенное объяснение не имеет ничего общего с фактами. Достаточно отметить, что в животном царстве, где социальная жизнь всегда рудиментарна, религия со­вершенно неизвестна, что она наблюдается только там, где существует коллективная организация, что она меняется в зависимости от природы общества, чтобы признать, что только объединенные в группу люди мыслят религиозно. Никогда индивид, который знал бы только самого себя и физическую вселенную, не мог бы подняться до мысли о силах, бесконечно превосходящих его и все, что его окружает. Даже те великие естественные силы, с которыми он со­прикасается, не могли бы зародить в его душе такого понятия, так как первоначально он отнюдь не знал с такою точностью, как в настоящее время, в какой степени эти силы превосходят его; он думал, наоборот, что он в состоянии располагать ими по своему усмотрению. Только наука показала ему, насколько он ниже этих сил. Та сила, которая так могла заставить его проникнуться чувством уважения и сделалась пред­метом его поклонения, есть общество; и лишь гипостазированной формой последнего являются боги. Религия — это в конце концов система символов, посредством которых общество сознает самого себя; это образ мышления, присущий только коллективному существу. Таким образом, открывается обширная со­вокупность умственных состояний, которые не воз­никли бы, если бы частные сознания не соединились в одну группу, которые вытекают из этого союза и присоединяются к состояниям сознания, порожда­емым природой индивида. Можно самым кропотли­вым образом анализировать эти последние, но никогда не удастся открыть в них ничего такого, что могло бы объяснить, каким образом возникли и развились своеобразные верования и обряды религий, каким образом зародился фетишизм, каким образом выро­сло из него обожествление сил природы и каким образом это последнее в свою очередь преобразо­валось здесь — в отвлеченную религию Иеговы, там — в политеизм греков и римлян и т. д. Но, утверждая разнородность социального и индивидуального, мы хотим сказать, что предыдущие соображения приме­нимы не только к религии, но и к праву, морали, моде, политическим учреждениям, педагогической пра­ктике и т. д.— словом, ко всем формам коллективной жизни.

Но нам сделано было еще одно возражение, кото­рое может показаться на первый взгляд более важным. Мы признали, что социальные состояния не только качественно отличаются от индивидуальных, но что они в некотором смысле находятся вне самих индиви­дов. Мы не убоялись даже сопоставить этот внешний характер с тем, который присущ силам физическим. Но, возражали нам, если общество состоит только из индивидов, то как же может быть что-нибудь, лежащее вне их?

Если бы это возражение было основательно, то мы пришли бы к неразрешимому противоречию. В самом деле, не надо терять из виду того, что было установ­лено выше. Так как та горсть людей, которая ежегод­но кончает с собой, не образует естественной группы и так как люди эти совершенно не соприкасаются между собою, то постоянство числа самоубийств мо­жет зависеть только от некоторой общей причины, которая господствует над людьми и их переживает. Сила, которая собирает в одно целое множество еди­ничных случаев, рассеянных по поверхности земного шара, должна, конечно, находиться вне каждого из них. Если бы действительно оказалось для нее невоз­можным занять по отношению к ним внещнее положе­ние, то проблема была бы неразрешимой; но эта невоз­можность— только кажущаяся.

Во-первых, это не совсем верно, что общество состоит только из индивидов; в него входят также и материальные элементы, играющие существенную роль в общественной жизни. Часто социальный факт материализируется до такой степени, что становится элементом внешнего мира. Например, определенный архитектурный тип будет явлением социальным; он частью воплощается в домах, в различных зданиях, которые, раз уже они выстроены, становятся само­стоятельными реальностями, независимыми от ин­дивидов. То же самое относится к путям сообщения и транспорту, к инструментам и машинам, упот­ребляемым в промышленном мире или в частной жизни и выражающим состояние техники в каждый исторический момент, к письменности и т. д. Со­циальная жизнь, которая таким образом как бы кристаллизуется и отвердевает на материальных под­порах, тем самым внедряет в мир окружающие нас вещи и начинает воздействовать на нас извне. Пути сообщения, которые построены были раньше нас, придают ходу наших дел определенное направление, позволяя нам сообщаться с той или иной страной. Вкус ребенка формируется, приходя в соприкосновение с памятниками национального вкуса, заветами преды­дущих поколений. Иногда даже мы видим, что такие памятники в течение долгих веков подвергаются забвению. Затем, в то время как воздвигшие их нации уже давно погасли, они снова показываются на свет Божий и снова начинают свое существование в среде нового общества. Это и является характерной чертой того очень редкого явления, которое носит название Возрождения. Возрождение означает, что социальная жизнь, после того как она долгое время была как бы упакована и пребывала в скрытом состоянии, вдруг пробуждается, меняет интеллекту­альные и моральные точки зрения народов, которые сами не содействовали ее выработке. Конечно, со­циальная жизнь не могла бы оживиться, если бы живые сознания не были готовы воспринять ее воз­действие, но, с другой стороны, эти сознания чув­ствовали бы и думали совсем иначе, если бы это воздействие не совершилось.

То же самое может быть применено и к тем опреде­ленным формулам, в которых заключаются догматы веры, или положения права, когда они фиксируются вовне, в какой-нибудь священной форме. Конечно, как бы они ни были хорошо составлены, но они остались бы мертвой буквой, если бы не нашлось никого, кто бы мог проникнуться ими и ввести их в употребление. Но если они не являются самодовлеющими силами, то это не мешает им быть факторами sui generis социальной жизни, так как они обладают способом воздействия, свойственным только им одним.

Юридические отношения совсем неодинаковы в тех случаях, когда имеется писаное право, и в тех случаях, когда его нет. Там, где существует выработанный ко­декс, юриспруденция более урегулирована, но менее гибка, законодательство более стройно, но и более неподвижно. Оно менее способно приноравливаться к различным частным случаям и оказывает больше сопротивления новаторским попыткам. Материальные формы, в которые оно облекается, нельзя поэтому считать чисто словесными сочетаниями, не имеющими никакого значения; это — действующие реальности, что доказывается теми результатами, которые бы отсутствовали, если бы этих реальностей не существова­ло. Таким образом, очевидно, что они не только должны лежать вне индивидуального сознания, но что именно это-то внешнее положение и сообщает им их специфические черты. Для них существенно то, что они малодоступны для индивидов и что эти последние лишь с трудом могут приспособлять их к обстоятель­ствам; в этом же заключается причина того, что они упорно сопротивляются всяким изменениям.

Однако несомненно, что все социальное сознание не может сделаться в такой степени внешним и материальным. Вся национальная эстетика не исчерпы­вается теми произведениями искусства, которые ею вдохновлены; вся мораль не может быть сведена к определенным заповедям — большая ее часть оста­ется неуловимой. Существует еще обширная область коллективной жизни, остающаяся на свободе; суще­ствует целая масса социальных потоков, которые на­правляются то в одну, то в другую сторону, то рас­ходятся, то сталкиваются между собой, перекрещива­ются и смешиваются тысячью различных способов, и именно потому, что они находятся в непрерывном движении, они не могут принять никакой объективной формы. Сегодня поток тоски и отчаяния заливает об­щество; завтра, наоборот, все сердца уносит с собой веяние радостной доверчивости. В течение одного пе­риода все общество увлекается индивидуализмом, но наступает другой период, и преобладающим влиянием начинают пользоваться уже социальные и филантро­пические настроения; вчера общество увлекалось ко­смополитизмом, сегодня все умы захватывает патри­отическое настроение. И весь этот водоворот, эти при­ливы и отливы приходят и уходят, ничуть не изменяя основных постановлений права и правил морали, за­стывших в своих священных формах. Ведь и сами эти предписания лишь выражают подчиненную им жизнь, частью которой они являются; они вытекают из нее, но не подавляют ее. В основании всех со­циальных норм заложены деятельные и живые чувства, которые эти формулы резюмируют, но которых они являются только внешней оболочкой. Они не вызвали бы никакого отклика, если бы не соответствовали конк­ретным чувствам и эмоциям, распространенным в обществе. Поэтому, если мы приписываем им ре­альное бытие, мы отнюдь не хотим этим сказать, что вне их мораль лишена всякой реальности. Это значило бы принимать знак за обозначаемую вещь. Без сомнения, знак имеет самостоятельное значение, его нельзя считать бездейственным эпифеноменом; в настоящее время роль, которую он играет в ин­теллектуальном развитии, хорошо известна. Но все же это — только знак, и ничего больше.

Но, хотя непосредственная жизнь слишком подви­жна для того, чтобы принять неизменную форму, она тем не менее носит тот же характер, что и ее фик­сированные формулами правила, о которых мы только что говорили. Она занимает внешнее положение по отношению к каждому среднему индивиду, взятому отдельно. Вот, например, серьезная общественная опас­ность вызывает сильный подъем патриотического чув­ства; из этого вытекает коллективный порыв, в силу которого общество в своей совокупности принимает как бы за аксиому, что все частные интересы, даже такие, которые в обыкновенное время заслуживали бы уважения, должны совершенно стушеваться перед ин­тересом общественным; и принцип этот высказывается не только в виде desideratum, но применяется на деле. Обратите внимание в такую минуту на большинство индивидов. У очень многих из них вы найдете это моральное настроение, но в бесконечно ослабленной степени. Даже во время войны очень редко встречают­ся примеры таких людей, которые добровольно гото­вы проявить полное самоотречение. Поэтому из всех частных сознаний, составляющих нацию, нет ни одного, по отношению к которому данное коллективное тече­ние не являлось бы почти всецело внешним; ибо каждое из них содержит только частицу его.

То же наблюдение можно сделать по отношению к наиболее основным и стойким моральным чувствам. Например, каждое общество относится с уважением к жизни человека вообще; степень этого уважения име­ет определенную величину и может быть измерена относительной строгостью наказаний, налагаемых за убийство. С другой стороны, средний человек все же имеет в себе известную степень этого чувства, но в гораздо меньшей степени и в совершенно другом виде, чем оно существует в обществе. Для того чтобы по­нять эту разницу, достаточно сравнить то чувство, которое нам лично внушает убийца или самый вид убийства и которое охватывает при тех же обстоятель­ствах целую толпу. Нам известно, до какой степени возбуждения может дойти толпа, если ничто ее не сдерживает; а это зависит от того, что гнев носит коллективный характер. То же самое различие наблю­дается ежеминутно между тем способом, каким обще­ство реагирует на эти преступления, и тем впечатлени­ем, какое они производят на индивидов, т. е. между индивидуальной и социальной формой того чувства, которое эти преступления оскорбляют. Социальное возмущение обладает такой энергией, что оно редко довольствуется другим наказанием, кроме смертной казни. Иначе чувствует каждый из нас, если жертвой преступления является человек, нам незнакомый или безразличный, и если убийца не живет близко от нас и, следовательно, не является для нас личной опасно­стью; мы, соглашаясь с тем, что поступок справедливо требует наказания, не чувствуем себя достаточно по­трясенными, не ощущаем непреодолимой потребности в отмщении. Мы сами не сделаем шага для того, чтобы обнаружить виновного, и даже откажемся вы­дать его. Дело принимает другой оборот только в том случае, если, как говорится, общественное мнение взволновано данным событием. Тогда мы становимся более требовательными и деятельными. Но тогда именно это общественное мнение говорит нашими устами, мы действуем скорее под давлением коллек­тива, нежели в качестве индивидов как таковых.

Чаще всего расстояние между социальным состоя­нием и его индивидуальными отголосками даже еще более значительно. В предыдущих случаях коллектив­ное чувство, индивидуализируясь, по крайней мере со­храняло у большинства субъектов достаточную силу, для того чтобы восставать против тех поступков, ко­торые его оскорбляют; ужас, внушаемый пролитием человеческой крови, довольно глубоко вкоренился в наши дни в большинстве человеческих сознаний, чтобы воспрепятствовать терпимому отношению к идее человекоубийства. Но простая кража, или мол­чаливый обман, или мошенничество без насилия еще далеки от того, чтобы внушить нам то же чувство отвращения. Очень мало людей, которым бы права их ближних внушали чувство уважения и у которых не было бы в зародыше желания обогатиться не вполне честным образом. Это не значит, что воспитание не развивает известного отвращения ко всякому наруше­нию справедливости. Но какое еще далекое расстояние между этим непосредственным и неустойчивым чув­ством, всегда готовым идти на компромисс, и тем безусловным клеймом позора, без изъятия и смягче­ния, которое общество накладывает всегда на винов­ника кражи во всех ее видах. Что же сказать о сознании других обязанностей, которое еще слабее вкоренилось в душу обыкновенного человека, как, например, то чувство, которое предписывает нам правильно уплачи­вать свою часть общественных издержек, не обманы­вать казну, не уклоняться от отбывания воинской по­винности, честно выполнять договоры и т. д. Если бы во всех этих пунктах выполнение предписаний морали гарантировалось только колеблющимися чувствами средних индивидов, то предписания эти покоились бы на крайне ненадежной почве.

Следовательно, является основной ошибкой сме­шивать, как это часто случается, коллективный тип данного общества со средним типом индивидов, кото­рые составляют это общество. Средний человек об­ладает в очень умеренной степени нравственностью. Только наиболее существенные правила этики отпеча­тываются в его душе с известной силой, но и они далеки от той определенности и того авторитета, кото­рыми они облечены в коллективном типе, т. е. в обще­стве, взятом в его целом. Это смешение, которое опре­деленно допустил Quetelet, превращает моральный ге­незис в неразрешимую проблему. В самом деле, раз индивидуальный уровень морали в общем так низок, то каким же образом могла бы возникнуть обществен­ная мораль, превосходящая его, если она выражает со­бой только среднюю величину индивидуальных нравст­венных зачатков? Большее не может без чуда об­разовываться из меньшего. Если общественное созна­ние есть не что иное, как наиболее распространенное сознание, то оно не может стать выше обыденного уровня. Но откуда же являются тогда все эти повы­шенные и категорически повелительные предписания, которые общество стремится привить своим членам?

Различные религии, а по их примеру и многочисленные философы не без основания полагают, что мораль может быть осуществлена во всей своей полноте толь­ко в Боге. Слабый и неполный набросок ее, открыва­емый в индивидуальном сознании, не может быть рассматриваем как оригинал. Он производит скорее впечатление грубой и неверной репродукции и наводит на мысль, что оригинал должен находиться так или иначе вне индивидов. Вот почему народная фантазия с присущей ей простотой реализует его в Боге. Конеч­но, наука не может остановиться на этой концепции, которая для нее просто-напросто не существует. Но если отбросить эту концепцию, то не останется другой альтернативы, как оставить вопрос о морали необъяс­нимым и висящим в воздухе или видеть в морали систему коллективных состояний. Или начало ее лежит вне опытного мира, или она порождается обществом. Она может существовать только в сознании; и если она не существует в сознании индивида, значит, ее может включить в себя только сознание группы. Но тогда необходимо признать, что групповое сознание, отнюдь не будучи смешением сознаний средних индивидов, должно превосходить его во всех отношениях.

Наблюдения только подтверждают эту гипотезу. С одной стороны, правильность статистических дан­ных указывает на то, что существуют коллективные наклонности вне сознания индивидов, с другой сторо­ны, на большом количестве выдающихся фактов мы можем непосредственно констатировать этот внешний характер коллектива. К тому же последний не пред­ставляет ничего удивительного для того, кто убедился в разнородности индивидуальных и социальных состо­яний. В самом деле, вторые могут явиться к нам только извне, так как они не вытекают из наших личных предрасположений; происходя от чуждых нам элементов, они выражают нечто совершенно иное, чем мы сами. Конечно, поскольку мы сливаемся с группой и живем ее жизнью, мы не можем избежать ее влияния; но с другой стороны, поскольку мы обладаем индивидуальностью, отличающей нас от нее, мы оказываем ей сопротивление и стремимся уклониться от ее влия­ния. А так как нет ни одного человека, который не жил бы одновременно этою двойною жизнью, то каждый из нас в одно и то же время проникнут тем и другим стремлением. Нас увлекает социальное чувство, но вместе с тем мы отдаемся настроению, отвечающему нашей личной природе. Остальные члены общества давят на нас, чтобы сдержать наши центробежные стремления, а мы в свою очередь стараемся давить на других, чтобы нейтрализовать их индивидуальные стремления. Таким образом, мы испытываем на себе то же самое давление, которое мы стараемся оказать на других. Возникают две противодействующие друг другу силы. Одна из них вытекает из коллективности и стремится завладеть индивидом, другая проистекает от индивида и враждебна предыдущей. Конечно, пер­вая во многом превосходит вторую, потому что она является сочетанием всех единичных сил, но, так как она встречает на своем пути столько же отпоров, сколько существует отдельных субъектов, она отчасти растрачивается в этой усиленной борьбе и проникает в нас только в ослабленной и обезображенной форме. Когда она очень интенсивна, когда приводящие ее в действие обстоятельства повторяются часто, она мо­жет еще достаточно сильно отпечатываться в индиви­дуальной психике; она возбуждает в ней довольно ин­тенсивные состояния, которые, раз зародившись, функ­ционируют с самопроизвольностью инстинкта; так об­стоит дело с наиболее существенными моральными идеями. Но большинство социальных течений или слишком слабы, или соприкасаются с нами слишком отдаленно, для того чтобы пустить в нашем сознании глубокие корни; поэтому воздействие их очень поверх­ностно. Следовательно, они почти целиком остаются вне нас. Таким образом, для того чтобы вычислить какой-либо элемент коллективного типа, отнюдь не достаточно определить размеры, занимаемые им в ин­дивидуальных сознаниях, и взять среднюю.

Правильнее было бы взять их сумму, но и такое измерение будет во многом уступать действительно­сти, так как таким путем можно получить социальное чувство лишь ослабленным настолько, насколько оно потеряло, индивидуализируясь.

Только при очень легком отношении к делу можно обвинять нашу концепцию в схоластичности и упре­кать ее в том, что она кладет в основание социальных явлений какой-то жизненный принцип нового порядка. Если мы отказываемся допустить, что социальные яв­ления имеют субстратом сознание индивида, мы тем самым приписываем им некоторый другой субстрат.

Последний образуется путем комбинирования и соче­тания всех индивидуальных сочетаний. Он не имеет в себе ничего субстанциального и онтологического, потому что представляет собой только целое, состоя­щее из частей, но он столь же реален, как и входящие в состав его элементы, т. к. они не построены совер­шенно таким же образом, как и он сам; они также сложны. В самом деле, теперь уже известно, что «я» — каждое из этих элементарных сознаний — есть лишь равнодействующая множества безличных сознаний то­чно так же, как эти элементарные сознания в свою очередь возникают из сочетания бессознательных жиз­ненных единиц, а каждая жизненная единица — из без­жизненных частиц. Если психологи и биологи справед­ливо полагают, что реальность изучаемых ими явле­ний достаточно обоснована, раз они сведены к комби­нациям элементов непосредственно низшего порядка, то почему не может быть того же в социологии? Лишь те могли бы признать недостаточным такое основание, которые не отказались от гипотезы жизненной силы и субстанциальной души. Таким образом, нет ничего странного в нашем положении, которое некоторым кажется прямо скандальным: социальные верования или акты способны существовать независимо от их индивидуальных выражений. Этим, очевидно, мы не хотели сказать, что общество возможно без индиви­дов,— заподозривание в провозглашении столь явной нелепости нас могло бы и пощадить. Мы разумеем: 1) что группа, образованная из ассоциированных индиви­дов, есть реальность совершенно иного рода, чем каж­дый индивид, взятый отдельно, 2) что коллективные состояния существуют в группе, природе которой они обязаны своим происхождением раньше,чем коснутся индивида как такового и сложатся в нем в новую форму чисто внутреннего психического состояния.

Этот способ понимания отношений между инди­видом и обществом приближается, между прочим, к тому представлению, которое вырабатывается со­временными зоологами относительно связей, соединя­ющих индивидов с их видом и родом. Это — очень простая теория, согласно которой вид есть индивид, увековеченный во времени, обобщенный в простран­стве и мало-помалу упрочившийся. Правда, эта теория наталкивается на тот факт, что изменения, наблюда­емые у изолированных субъектов, делаются видовыми только в очень редких и притом сомнительных случа­ях. Отличительные черты расы изменяются у отдель­ного индивида только тогда, когда они изменяются у всей расы вообще. Значит, эта последняя должна обладать некоторой самостоятельной реальностью, которой определяются различные формы, принимае­мые ею у отдельных субъектов, так что ее никак нельзя рассматривать как обобщение этих последних. Конеч­но, мы не можем считать эту теорию окончательно доказанной. Но для нас достаточно показать, что наша социологическая концепция, не будучи заимствовани­ем из области исследований другого порядка, все же находит себе аналогию в самых позитивных науках.

IV

Применим эту идею к вопросу о самоубийстве; то решение, которое мы дали ему в начале нашей книги, только выиграет от этого в своей определенности.

Не существует морального идеала, который не яв­лялся бы сочетанием—в пропорциях, меняющихся в зависимости от общества,— эгоизма, альтруизма и некоторой аномии. Ибо социальная жизнь предпола­гает, что индивид обладает в известной степени только ему свойственными качествами, что в то же время по требованию общества он готов от своей индивидуаль­ности отказаться и, наконец, что душа его до некото­рой степени открыта для идей прогресса. Вот почему нет народа, где бы одновременно не существовало этих трех различных течений, которые увлекают человека по трем разным и даже противоположным направле­ниям. Там, где они взаимно умеряют друг друга, мо­ральная жизнь находится в состоянии равновесия, ко­торое защищает индивида от всякой мысли о само­убийстве. Но как только один из них переступит из­вестную степень интенсивности в ущерб другим, он, индивидуализируясь, становится по изложенным выше причинам моментом, предрасполагающим к само­убийству. Чем он сильнее, тем, конечно, больше субъ­ектов, которых он заражает достаточно глубоко, что­бы побудить их к самоубийству, и наоборот. Но самая эта его интенсивность может зависеть только от трех следующих причин: 1) природы индивидов, составля­ющих обществ, 2) способа, посредством которого они ассоциируются, т. е. природы социальных организаций, и 3) случайных обстоятельств, которые нарушают течение коллективной жизни, не касаясь ее анатомичес­кого строения, как-то национальные и экономические кризисы и т. д. Что касается индивидуальных свойств, то они сами по себе могут лишь играть роль, одина­ковую для всех индивидов. В самом деле, люди, кото­рые являются только личностями или которые принад­лежат только к ничтожному меньшинству, совер­шенно тонут в массе остальных. Но этого мало: так как они различаются между собой, то они нейтрализу­ют друг друга и взаимно уничтожаются в той перера­ботке, результатом которой являлся феномен коллек­тивный. Только некоторые самые общие человеческие черты могут иметь здесь некоторое значение; в общем, они почти неизменны; по крайней мере, для того чтобы они могли измениться, недостаточно тех нескольких веков, в течение которых существует нация. Следователь­но, социальные условия, влияющие на число само­убийств, являются единственными, в силу которых оно может изменяться, ибо это — единственные изменяю­щиеся причины. Вот почему число это остается неиз­менным, поскольку не изменяется само общество. Это постоянство не зависит от того, что состояние духа, порождающее самоубийство, неизвестно в силу какой случайности сконцентрировано в определенном числе частных лиц и передается, тоже неизвестно почему, такому же числу подражателей. Но безличные причи­ны, дающие ему начало и поддерживающие его, оста­ются неизменными; это значит, что ничто не измени­лось— ни способы группировки социальных единиц, ни характер их взаимного согласования. Действия и противодействия, которыми они обмениваются, остаются тождественными, следовательно, не изменя­ются и вытекающие из них мысли и чувства.

Таким образом, лишь чрезвычайно редко случается, если только вообще случается, что одно из подобных течений получает преобладание во всех пунктах обще­ства. Обыкновенно оно достигает более сильной степе­ни лишь в тесных общественных слоях, в которых оно находит для своего развития особенно благоприятные условия; таковыми являются обыкновенно определен­ные социальные положения, профессии или религиоз­ные верования. Таким образом объясняется двойствен­ный характер самоубийства. Когда этот характер на­блюдают в его внешних проявлениях, то обыкновенно усматривают здесь только группу событий, независи­мых друг от друга, ибо он обнаруживается в отдель­ных