Царь шел медленно. По-видимому, дожидаясь Кийю, которая разговаривала с ваятелями. Все о том же, незавершенном, по мнению Джехутимеса, портрете Нефертити. Джехутимес был поражен ее доброжелательным тоном. Словно Нефертити и вовсе не было в живых: эдак почтительно, без тени раздражения или ревности.
Бек подумал:
«…Эта женщина пошла далеко. Но она пойдет еще дальше…»
Джехутимес отдал ей должное: так может вести себя только великая женщина, умудренная жизнью, сумевшая подняться над мелочами, над очагом и над горшками для варки похлебки. Так могла бы вести себя одна-единственная женщина в мире: ее величество Нефертити…
Фараон нетерпеливо кашлянул. И Кийа заторопилась к нему. И они вышли оба, между тем как за ними в почтительнейших позах следовали ваятели. Перед тем как подняться на боевую колесницу с позолоченными спицами, его величество сказал Джехутимесу:
– Больше гордости. Учтите: вы – фараоны в своем деле. – Поднявшись, он закончил свою мысль: – Ни один фараон Кеми, начиная с Хуфу, не может сделать то, что делаете вы.
Он положил руку на плечи Кийи, стоявшей рядом с ним. И подал знак трогаться.
Ваятели склонились в глубочайшем поклоне.
Письмо в Хаттушаш [25]
Поздно ночью Тахура закончил письмо. Оно получилось достаточно большим. Но ведь и дело не маленькое. Если говорить скромно. Барыши Тахуры не исчисляются талантами. Золото здесь присутствует как бы незримо. Потому что это – много золота, много талантов, огромное количество дебенов. Их сейчас нет. Но они будут. Для этого нужна победа хеттов, его величества Суппилулиуме. Вот это настоящий барыш! А караван товаров и мешок золота – мелочь! Сущая мелочь, недостойная Тахуры, которого ценит лично царь Суппилулиуме.
Тахура отправит это письмо нарочным. Но не хеттам. А в Вавилон. К себе на родину. Оттуда оно попадет в руки его величества, и он скажет: «Не дремлет, не дремлет Тахура – верный мой слуга, чутко слушающий мои речи». Так скажет великий Суппилулиуме. Ибо победу ему, точнее, ключи к победе добудет Тахура, который здесь в обличье купца…
Он писал арамейскими письменами на папирусе. И когда поставил в конце свою подпись, позвал Усерхета. Лавочника, у которого снимал комнату этот заезжий вавилонский купец. Лавочник поразился размеру письма. По его мнению, это была целая книга.
– Торговый отчех должен быть подробным, – со значением произнес Тахура
– Понимаю.
– Чтобы хозяин мой – главный хозяин – узрел все таким, как оно есть на самом деле.
– Разумеется, разумеется.
– А иначе какой прок разъезжать с товаром?
– Никакого нет проку.
– Послушай, Усерхет, я хочу прочесть тебе – нет, нет! – не все письмо! Это было бы утомительно и для меня и для тебя! Но не сверить с твоим мнением главные мысли – не могу.
Лавочник кивнул. Уселся на циновку. А купец приблизил к себе светильник. Глянул вопросительно на Усерхета.
– Все спят. Все спокойно, – сказал лавочник. И Тахура прочитал:
«Уважаемый хозяин мой Ташшут, пишет тебе работник твой, преданный тебе и усердный в своем деле Тахура из великого города великого Кеми, что на священной реке Хапи. Пишет, моля богов ниспослать…» Это пропустим. Дальше: «Город Ахетатон красив и удобен для жителей. Это столица вселенной, достойная его правителя. Его величество Нефер-Хеперу-Ра Уен-Ра Эхнатон здоров – да ниспошлет ему великий Атон сто лет счастливой жизни!..» Это для порядка, Усерхет. На случай, если перехватят письмо. Сейчас перейду к главному. Вот здесь. (Купец молчаливо пробежал папирус.) Слушай, Усерхет: «Что касается цены на золото, то оно нельзя сказать, что очень дорого или очень дешево. Блестит не очень ярко. И это понятно почему: вокруг мало золота, все больше хрупких глиняных горшков. В одном ларце не умещаются. Или побьются горшки, или вывалится золото». – Купец спросил лавочника: – Будет ли это ясно для читающих в Хаттушаше?
– По-моему, да.
– В таком случае послушай и это место. Оно очень важное. «Золото всегда в цене, даже если оно и потемнело слегка от пыли или отгрязи. Но ведь неизвестно, сколько оно будет блистать. Учти, мой хозяин, ветры здесь дуют знойные и песчаные, особенно летом, и надеяться на то, что слиток будет сверкать при любых обстоятельствах, – невозможно. То же самое следует сказать и о горшках. Я бы с удовольствием купил их для тебя, да больно уж дорогие. В Ниневии или Вавилоне они значительно дешевле. И в Митанни тоже. На всякий случай готовь деньги, побольше денег. Они, наверное, будут нужны в ярмарочный день…»
Купец уставился на Усерхета;
– Ну?
– Все очень верно.
– Уверен?
– Вполне. Уверен, потому что это так. Неиначе. Доверенные люди мне сказали: его величество – золото – среди хрупких горшков. Иметь дело с горшками плохо. Горшки бьются на суше или тонут в воде. Нафтита не просто жена. И Кийа не просто наложница сженской половины дворца. Это две силы. Противоборствующие. Значит, насчет воза – все правильно. От слова до слова. От начала и до конца.
– И я так думаю, Усерхет. Я тут тоже нюхал. Подобно неутомимой крысе. Мы с тобою одного мнения. Не так ли?
– Истинно, Тахура!
– Вот еще одно место в письме, которое я хотел бы прочесть тебе. Слушай, Усерхет: «Я предлагал свой товар многим немху. Но они отказались покупать. Не потому, что цена дорога. А потому, что нету у них золота. Один дебен – это состояние. Так живут немху. Они просили отдать товар с тем, что заплатят за него в будущем году. Но я не согласился». Что скажешь, Усерхет?
– Скажу, что и это правда. Потому что немху уже голодают. Обещанное фараоном не выполнено. Его величество уже повернулся к ним задом.
Купец был рад: хорошо, что у них одинаковые мнения. Это очень хорошо! Ибо его величество Суппилулиуме имеет здесь и глаза и уши. Много глаз и ушей! И он будет слагать все услышанное от Тахуры и слышанное от других, имен которых купец не знает и никогда не узнает…
– А теперь скажи мне, Усерхет: вот письмо досталось писцам фараона.
– Так что же?
– Что скажут писцы?
– Они прочтут твое письмо.
– Это верно.
– Они скажут: вот купец, преданный торговым делам. Что еще скажут?
– Не знаю.
– А больше и ничего, Тахура! – Усерхет приложил ладони ко лбу, точно голова пылала от жара. Помедлил и сказал. – Я бы добавил нечто…
И замолчал. Купец не стал торопить его. Налил себе прохладной воды и прополоскал горло. Еще раз налил и снова прополоскал.
– Холодная вода полезна, – сказал он.
Усерхет продолжал молчать.
– Могу приписать, Усерхет. На свитке есть место.
– Да, да, Тахура…
И опять замолчал.
«…Этот лавочник умен. В Хаттушаше умеют находить людей. Неглупых. Преданных за большие деньги. Лавка приносит меньше прибыли Усерхету, чем золото, текущее к нему из Хаттушаша. Его величество Суппилулиуме не скупится на золото, если оно идет на пользу ему. Усерхет, несомненно, весьма умный и полезный человек…»
– Тахура, – проговорил лавочник, словно только что пробудился от глубокого сна. – Хочу посоветовать нечто. Если будешь согласен, то сделаешь приписку. А если нет, то скажешь мне об этом.
Купец кивнул в знак согласия.
– Если, прочитав твое письмо, его величество в Хаттушаше спросит: «А что случится с Кеми, если боги призовут к себе его фараона? Кто станет у кормила великого Кеми?» – что ответишь, Тахура?
Купец был поставлен в затруднительное положение…
«…Этот лавочник далеко смотрит. У него не глаза, а магические стекла, которые выплавляются в Джахи и способны показывать и увеличивать малозаметные вещи. Он прав, он трижды прав, этот лавочник!..»
– Усерхет, если предложишь ответ на этот вопрос, – я тотчас же припишу его.
Купец развернул свиток, достал с полочки чернильный прибор, заключенный в пенал из черного дерева. Лавочник сказал:
– Кийа объявлена соправительницей. Ты это знаешь, Тахура. Когда умирает правитель – случается многое. Часто – самое непредвиденное. Вместо подготовленного заранее правителя приходит другой. Царица Хатшепсут наследовала престол своего супруга. А как будет с Кийей?
Купец пожал плечами.
– Поэтому, Тахура, надо предусмотреть нечто. Что именно?.. Допустим, не Кийа. Так кто же? – Лавочник загнул большой палец на левой руке. – Первое: Семнех-ке-рэ может сесть на престол. Вполне может. Ну, а если не Семнех-ке-рэ? Кто же, если не он? Принц Тутанхатон? Возможно! Вот теперь и суди: Кийа, Семнех-ке-рэ, Тутанхатон… Я бы сказал так: эта женщина посильнее обоих мужчин. Я бы сказал больше: боги ошиблись, создав Кийю женщиной, а этих двух – мужчинами. Следовало бы – наоборот.
– Твоя мысль мне по душе, Усерхет.
И Тахура без дальних слов сделал в своем письме такую приписку:
«Купец, давший обещание купить все масло для умащения, сказал: „Если почему-либо я не куплю масло, то обяжу купить его своих помощников. Или жену, которая ведает моим хозяйством, или моих двух близких родственников. Они, правда, молоды, неопытны еще, однако надеюсь, что товар понравится и им“.
– Настоящий муж должен все предусмотреть, – сказал Тахура, довольный припиской. Потирая от удовольствия руки, он шумно прополоскал горло.
Лавочник молчал. Морщил лоб сверх меры: как всегда, Усерхет много и напряженно думал…
«Как в гробнице»
Его высочество Семнех-ке-рэ осторожно приоткрыл дверь. Комната казалась пустою. Было сумеречно в ней, неуютно. И он собирался было прикрыть дверь. Но его позвали. Это был ее голос.
Семнех-ке-рэ не сразу приметил Нефертити. Она сидела в углу. На высокой скамье. Ровная. Как на троне.
– Ты один? – спросила Нефертити.
– Один.
– А где Меритатон?
– У себя. Отдыхает. Как чувствуешь себя, твое величество?
– Я? – Нефертити скрестила руки на груди. Эдак энергично. – Откровенно?
– Если это не тяжело для твоего сердца.
– Как в гробнице, милый Семнех-ке-рэ.
– Как в гробнице? – повторил он. Он казался грустным, усталым, растерянным.
– Да.
Он не знал, что и сказать. Почему же как в гробнице? Живой человек никогда не должен закапывать себя прежде времени. Это только на радость врагам…
– Кому, Семнех-ке-рэ? Врагам?
– Да. Врагам.
– А где они?
Его высочество еще больше смутился. Теперь он в полумраке разглядел все: ее, высокий стул со спинкой, скамьи и погасшие светильники из алебастра. В маленькие, расположенные чуть ли не под потолком окна пробивался сине-фиолетовый вечерний свет. Точнее, это было небо сине-фиолетового цвета. А еще точнее – куски неба. По размеру окон, коих было три. Каждое окно – квадратное: три локтя на три.
Семнех-ке-рэ присел на скамью. Слева от ее величества. И он ответил на ее вопрос:
– Враги – это вчерашние друзья.
Она была бледная. Сосредоточенная. И бесконечно усталая. Будто долго-долго болела лихорадкой. Страшной и цепкой лихорадкой, которая выжимает из человека последние соки. Увы! – она осунулась, хотя и сохраняла прежнюю осанку. И даже состарилась. О, бог великий и милосердный, прекрасная Нефертити состарилась! Как не идет к ней это страшное слово! Состарилась за какой-нибудь месяц!
– Ты это хорошо сказал, Семнех-ке-рэ. Врагов надо искать среди близких друзей. Такова правда о власть предержащих. Разве может сделаться твоим кровным врагом какой-нибудь житель Та-Нетер или кто-нибудь из шарданов? Твои первые враги – твои помощники. Ежедневно принимающие пищу вместе с тобой и готовые на лесть сотни раз на день. Вот где надо врагов искать! Даже хетты ни причем! Разве они заперли меня в этих холодных покоях? Разве враги мои пришли из Митанни или Ретену? Или из Вавилона? Арамейцы – враги? Ливийцы или эфиопы?
Семнех-ке-рэ съежился. И шея его ушла куда-то в грудь. Великаном, правда, никогда не был. А тут он стал совсем небольшим. Маленьким. Малюсеньким.
– Как чувствуешь себя? – спросила Нефертити. – Я не видела тебя целых две недели.
– Плохо, – признался он.
– Почему плохо?
– А почему должно быть хорошо? Разве есть основания для радостей? Я не могу видеть эту женщину. А приходится!
Нефертити вздохнула:
– Я ей не завидую.
– У тебя душа тонкая и благородная.
– Нет.
– Что – нет?
– Не в душе дело. Я просто кое-чему научилась. Нагляделась. Кое-что уразумела. Наше счастье, что мы, люди, можем кое-чему поучиться. В отличие от холодных камней. И сказать по правде, мне даже жаль не себя. Даже совсем не жаль! Но дело великое, которому отдала бы жизнь, будет ли жить?
Она приподнялась на руках. Подалась вперед, готовая совершить прыжок. Подобно серне.
Семнех-ке-рэ не мог ответить односложно – «да» или «нет». Дело зависит от людей. Люди зависят от смерти. Их время строго отмерено. И человек во времени – как цыпленок в скорлупе: за грань не перешагнуть!
Она подняла правую руку. И решительно возразила:
– Я не говорю о маленьком, личном деле. Но о деле, которое в сердце многих. Которое ведет страну. Куда? По определенному избранному пути. Если этот путь зависит только от одного человека, от одной жизни, от количества дней его жизни, – значит, дело его маленькое, других мало касающееся. Скажи мне: права я или нет?
Семнех-ке-рэ и тут не мог ответить односложно – «да» или «нет». Это очень сложный вопрос. Можно сказать, запутанный. Мало, чтобы за тобою шли тысячи и тысячи с открытыми глазами и сердцами. Но и враги твои должны быть бессильными. Не потому, что их мало. Или оттого, что они подавлены. Или стерты в порошок. Или загнаны в пустыни. Или зарыты живьем в землю. Где-нибудь на границе с Эфиопией. Враги должны обессилеть. Сами по себе. Обессилеть оттого, что им нечего противопоставить тебе, твоим мыслям, твоим действиям, твоей мудрости.
На свете немало любителей бараньих битв. На этих битвах все происходит как по уговору: бараны разбегаются и честно сшибаются лбами. Кто победит? Тот, чей покрепче лоб! Да, только он и победит! Но люди – не бараны. И никогда баранами не будут, хотя, наверное, когда-то и походили на скотов. Мысль должна сшибиться с мыслью. Чья победит? Чья мысль восторжествует? Боевая колесница, какой бы тяжелой ни была, никогда не докажет правоты, если рядом с нею, точнее, впереди ее не летит мысль. Яркая, правдолюбивая, хватающая за сердце прекрасная Мысль.
Семнех-ке-рэ говорит горячо. Убежденно. Чуть даже сердито. Милейший Семнех-ке-рэ – и вдруг сердито! Она почему-то всегда относилась к нему по-матерински – снисходительно и нежно. Может, потому, что вырос на ее глазах? И уж, конечно же, совсем не представляла его на троне. Властолюбия у него, наверное, хватает. Как у многих из тех, которые окружают трон. Но достанет ли ума? Правда, никто из фараонов никогда не жаловался на недостаток ума. Но это ровным счетом ничего не значит. Эхнатону никто из близких его и в подметки не годится. У него – и воля и ум. Это царь по призванию. Царь по рождению. Царь по образу мышления и по рукам своим царь! Надо отдать ему справедливость. Было бы хорошо, если бы и здоровьем он был настоящий царь. Царь без здоровья все равно что бесплодная жена…
Человек, к несчастью, недолговечен. Он приходит – и не спрашивают на это его согласия. Он уходит. И тоже не спрашивают согласия. Даже не интересуются его мнением на этот счет: все ли успел сделать в жизни? Построил ли себе гробницу? Достаточно ли ее украсил? Эхнатон подчинен общему закону. Закон этот столь же бесчеловечен, сколь и человечен. С ним приходится считаться, что Эхнатон и делает. Но благоразумен ли он? Можно предположить, что на троне останется Кийа. Что это? Новейшая царица Хатшепсут? Она поведет Кеми? И куда поведет? Вокруг нее останутся Эйе, Хоремхеб, Маху, Туту… Останутся ли? Кто же будет править на самом деле? Если не Кийа, то Семнех-ке-рэ. Или мальчик, милый мальчик – Тутанхатон. Допустим. В том же окружении? Кто же будет подлинным правителем: Семнех-ке-рэ, Тутанхатон или это самое Окружение? Как пожелает повернуть судьбу Кеми и Великого Дома бог единый и милосердный, Атон, сияющий в небе?..
О Семнех-ке-рэ с юных лет говорили, что он симпатичен, вдумчив, внимателен к окружающим. Во дворце его любили почти все. Его высочество не был заносчивым, тщеславие его проявлялось достаточно умеренно. Мягкий характер Семнех-ке-рэ устроил бы всех: сторонники и ярые приверженцы бога Атона были уверены, что его высочество будет в их цепких руках, а приверженцы Амона надеялись с помощью Семнех-ке-рэ – буде он когда-либо станет фараоном – вновь восстановить величие Амона, его жрецов и смертельно обиженной знати.
Источником мягкости его характера Пенту, например, считал образованность. Семнех-ке-рэ был начитан. В десять лет он свободно писал и читал. В пятнадцать – прекрасно разбирался в старинных текстах, начертанных на заброшенных гробницах и разграбленных пирамидах. В двадцать лет женился на умной Меритатон, и с этого дня его прочили в фараоны. Эхнатон никогда не опровергал этого утверждения. Недавно чуть было не объявил своим соправителем. Но и после женитьбы на Кийе фараон всячески подчеркивал свою благосклонность к Семнех-ке-рэ.
Любые резкие перемены в Большом Доме всегда потрясают. Особенно – обитателей его. В редких случаях это чувствует народ. Говоря откровенно, Семнех-ке-рэ был убежден, что разрыв его величества с Нефертити будет подобен землетрясению или затмению солнца. Однако ничего похожего не произошло. Все оказалось значительно проще. До обидного просто! Словно бы ничего и не шелохнулось, словно бы прекрасная царица не оказалась в «гробнице». Впрочем, его высочество и до сих пор уверен, что в Кеми все спокойно лишь только потому, что народ не знает всей правды о любимой царице. И эту мысль он довольно пылко высказал Нефертити.
Царица поразилась его наивности. Какое дело народу до дворцовых переворотов и интриг? Кто знает, что происходит за этими высокими стенами, в Ахетатоне? Кто правит сейчас? Кто будет править через час? Пленные шарданы[26]рассказывают, что где-то на Западе, на островах Великой Зелени, царей выбирают всенародно. Но это больше похоже на сказку. Кеми испокон веку держится на незыблемой власти фараонов. Народ здесь ни при чем. И не было еще силы, которая сокрушила бы Кеми…
– А гиксы? – спросил Семнех-ке-рэ.
– Что – гиксы?
– Разве мало они правили нашей страной?
– Нет, почему мало? Двести лет. Так пишут в старых книгах.
– А ты говоришь – незыблемо!
– Двести лет – не вечность! А власть фараона – преемственная и единая, достославная во веки веков!
Семнех-ке-рэ вернулся к россказням шарданов
– Они болтают многое, – заметил он небрежно.
– Все это сущая ерунда! Кто согласится сложить свою власть? Кто?! Царь?!
– Да, царь. Так говорят шарданы, Нафтита.
Ее величество сказала, что в Кеми происходит нечто странное. Молодые люди, говорят, верят некоторым россказням иноземцев. Не подозревая того, что пленные из самых злостных побуждений могут обманывать несмышленых.
– Да нет же! – возразил его высочество. – Мне доподлинно известно, что за Ливийской пустыней живут некие люди. Эти люди знамениты тем, что выбирают царя.
– Выбирают? – поразилась царица. – На какой же срок?
– Три по три года.
– На девять лет?
– Они говорят: три по три! Каждые три года они устраивают как бы проверку. Подобно тому как некогда праздновали у вас хебсед.
– Тогда, говорят, убивали царя.
– В праздник хебсед?
– Да.
– Увы, убивали! И выбирали себе нового.
– Какой ужас!
Царицу вдруг пробрал холод.
– Так было некогда у нас, – продолжал Семнех-ке-рэ. – Те, которые живут за Ливийской гауетыней, не убивают царей. Не выдержавших проверку – просто изгоняют.
– А потом?
– Выбирают другого.
– Они погибнут! – проговорила царица, насупив брови.
– Напротив, они процветают.
– Ты это видел сам, Семнех-ке-рэ?
– Нет, я слышал рассказы. Всего-навсего.
Нефертити покачала головой. Она вытянула перед собою руку и указательным жальцем дала понять: «Нет!» Так, как это делают немые на рынке Ахетатона.
– Семнех-ке-рэ, – еказала царица опечаленно, – я полагаю, что все это – не твое мнение.
– Что именно?
– Насчет выборных царей.
– Я же сказал: все это слышал от чужеземцев.
– Ты должен позабыть об этом!
– Я-то позабуду, глубокочтимая Нафтита, но сделают ли то же самое и другие?
– К твоим словам прислушиваются.
Семнех-ке-рэ улыбнулся. Мягкой, чуть болезненной улыбкой. Откуда эта болезненность у двадцатипятилетнего молодого человека? Ничем особенным, кажется, не болен. Так откуда же она?
Как жаль, что Нефертити не могла подарить его величеству ни одного мальчика. Шесть девочек! Всё девочки да девочки! А как он желал мальчика! Как надеялся каждый раз, когда узнавал о ее беременности. Всё девочки да девочки! Хорошие, славные, но девочки: Меритатон, покойная Мактатон, Нефернефру-Атон-Ташери, Анхесенспаатон, Нефернеферура, Сетепенра… Хорошие, милые, любимые, хрупкие… Девочки, девочки, девочки… На кого же полагаться из близких? На слабенького Семнех-ке-рэ и маленького Тутанхатона?..
Нефертити стоило большого усилия, чтобы не разреветься. Нет, ее слез не должны видеть! Даже знать об этом не должен Семнех-ке-рэ! Ни он, ни кто-либо другой! Не важно – близкий или далекий… Разве что дочери?.. Разве что они?..
– Я хочу одного, – проговорил Семнех-ке-рэ, – хочу, чтобы подольше жил его величество. Чтобы болезнь поскорее оставила его…
– Какая болезнь? – спросила Нефертити.
– Его болезнь…
– Он здоров… Он очень здоров, – резко сказала Нефертити. – Царь не щадит себя. Он весь в думах. И днем и ночью… Один радеет за всех. А у него всего-навсего одно сердце!
Семнех-ке-рэ немного поразился. Разве женщины – брошенные мужьями женщины – не становятся азиатскими тигрицами? Разве великая злоба не зарождается в их душе? Злоба против мужа, бросившего ее…
– Нафтита! Ты удивляешь меня, Нафтита!
– Чем же?
– Я не могу сказать…
– А ты – обязан.
Семнех-ке-рэ встал. Прошелся перед нею. Стал перед нею. В комнате – показалось – совсем не темно. Или его осветила сама Нефертити? Или небеса засветились ярче?.. Небеса, которые изливаются сюда через окна…
Он был совсем небольшой. Точнее, большой отрок. Телосложением. Ростом. «… О, Кеми многострадальный! Те, которые опора тебе, сами нуждаются в крепкой опоре…» Нефертити видела его – своего зятя – во весь рост С головы до ног. От тонких ног до хрупких плеч…
– Нафтита, – прошептал он.
– Слушаю…
– Ты – великая царица.
Ей стало смешно.
– Откуда ты это взял, Семнех-ке-рэ?
Но ему было не до смеха. Он сказал:
– Несмотря ни на что, ты любишь его величество!
Нефертити сказала твердо, решительно:
– Мы должны его любить, Семнех-ке-рэ. Потому что все мы – дети Кеми и бога единого и мудрого Атона!
– Воистину, Нафтита!
Он поклонился ей. Церемонным поклоном. Каким кланяются только истинной и великой царице.
Просьба Джехутимеса
В поздний час, когда лавка Усерхета обычно пустует, неожиданно заявился… Как бы вы думали – кто? Сам Джехутимес. Начальник ваятелей. Любимец его величества. Зашел один. Без друзей. В этот очень поздний час.
Первейший закон лавочника: ничему не удивляться. Мало ли кому вздумается забрести к нему? В лавке – вкусная еда. Здесь – красивейшие девушки. Здесь каждого почитают. Здесь внимание, услужливость крайняя. Не важно, что сменилась в городе первая стража. Не важно, что звезды устало светят. Небесное вращение идет своим чередом. Земная жизнь – своим. Что же до Усерхета, – он может и вовсе не спать. Прикорнет на час – и отдохнул. Так он провел всю жизнь и достиг уважения. Некоторого богатства. Собственными трудами и стараниями. И голова у него – своя. Он всегда думает ею. Без посторонней помощи…
Лавочник встретил ваятеля радушно. То горбясь в поклоне, то выпрямляясь с улыбкой.
– Я работал целый день, – сказал Джехутимес. – Я работал, и глаза мои не видели ничего, кроме камня. Даже и не заметил, как ушли мои помощники.
– Разве они не простились с тобой?
– Возможно… Я ничего не слышал…
– Как это так? – Лавочник был изумлен. Как это человек может ничего не слышать и ничего не видеть, погруженный в работу? Разве так работают?
– Всякое бывает, Усерхет. Вот иду и думаю: зайду-ка в лавку, – может, найдется кусочек гуся у доброго хозяина?
Лавочник усадил Джехутимеса. В лавке было совсем пусто, если не считать некоего мужчину, доедавшего ужин. То был рослый, средних лет человек. На вид – крепыш. На вид – самый обвгкновенный крестьянин, который месит грязь на поле своем. Под палящими лучами. Обвязав голову льняным платком. И месит, и месит, и месит грязь…
Откуда этот усталый с дороги и не успевший помыться крестьянин?.. Джехутимес, признаться, рассчитывал, что нынче, в это позднее время, сумеет поговорить с Усерхетом с глазу на глаз.
Лавочник сообразил, в чем дело. Его профессия – явная и тайная – научила его читать в душах, догадываться о большом по незначительным признакам, увидеть то, что неведомо другим. И он поспешил с разъяснениями:
– Досточтимый Джехутимес, этот человек, поедающий мясо с превеликим удовольствием, – мой родственник. Он живет в хесепе Эмсух. У него там небольшой надел, земли. Зовут его Ипи.
– Ипи?
– Да, так же, как начальника царских покоев. Однако этот Ипи живет много хуже того Ипи.
– Наверное, Усерхет, наверное, – согласился ваятель.
– Да что я говорю?! Этот Ипи ест глину и песок. А того Ипи, царского, грязь не касается, даже золоченой обуви.
– Возможно, Усерхет, возможно.
– Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи спит на соломе, и блохи пьют из него кровь и зимой и ла том. А тот, царский Ипи не знает, что такое блоха – ездят ли на ней верхом или же охотятся за нею в камышах!
– Пожалуй, это так. Пожалуй.
– Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи привык слушать музыку своего живота. А тот Ипи услаждает слух свой только арфой, только флейтой, только пением голосистых певцов и певиц!
– Все может быть, Усерхет.
Лавочник не на шутку распалился. Он сжал кулаки. Жилы на шее его вздулись. Пот выступил от напряжения у него на лбу.
– Да что я говорю, Джехутимес?! Не только это! Ипи и вся его семья ест грязь и молотый камень, который стачивает зубы. А тот Ипи угощает свою семью дикой уткой, куропаткой и мясом домашней птицы.
Джехутимес молчал.
– Да что я говорю?! Смотри, сколько детей у этого Ипи! – И лавочник начал счет: – Уа, сон, хемет, афт, туа, сас, сехеф…
– Сесенну, – подсказал крестьянин.
– Да! Сесенну!.. Восемь, восемь, восемь! Восемь ртов. Восемь желудков. И все хотят есть. Хотят хлеба. И мяса. И жира. – Усерхет обратился к крестьянину: – Ипи, поклонись этому великому господину, который ежедневно видит царя, как ты меня сейчас.
Ипи встал, сделал шаг вперед и чуть было не расшиб в поклоне лоб.
– Великий господин, – сказал он, – все, что говорил Усерхет, – истинная правда. Пять десятилетий я живу на свете. Конечно, это удивительно, что я живу. О чем это говорит? О том, что живу. А еще? О том, что человек – существо препротивное, Он может жить. Он создан только для этого. Набей желудок любым дерьмом – и ты будешь существовать. Мы собираем целый день травы. Всей семьей. Мы собираем крапиву. Мы собираем траву миу и траву уму. Мы собираем даже уад-уад, от которой дохнут мухи.
– Что это за травы? – спросил ваятель. – Я не слыхал о них ни плохого, ни хорошего.
Крестьянин пояснил:
– Это так называем мы, неграмотные люди. Они растут на болотах. Наш просвещенный хаке-хесеп смеется, когда слышит эти слова. Он прибыл к нам из Мен-Нофера. Этот город славится своей ученостью испокон веку. И наших трав не разбирает… Но я совсем не о том, господин великий. Если бы твоя милость снизошла на нас и ты бы выхлопотал для меня пол-аруры земли. Рядом с моим полем есть такой свободный участок. И мы с семьей кое-как прожили бы свой век. Не умерли бы с голоду.
Лавочник сказал:
– Теперь ты слышал все сам, Джехутимес.
Ваятель присел на скамью. Он и в самом деле был очень утомлен. А тут еще этот крестьянин, расстроивший вконец своим рассказом. О, бог милосердный, какая нищета в этом великом государстве, где чудесные города подымаются в мгновение ока на голом месте!
– Как называется твоя деревня, Ипи?
– Моя? Там, где я живу с семьей?
– Да. Твоя.
– Она называется, господин великий, просто: Лягушечий Помет.
– Как?
– Господин великий, Лягушечий Помет!
Ваятель недоверчиво взглянул на лавочника. Но тот кивнул:
– Да, Джехутимес, так и называется эта деревня, потому что достойна только этого имени. А как еще называть деревню, где жители ее, подобно кротам, живут в земле и гложут землю? Сухую и твердую.
– А ты видел, Ипи, лягушечий помет?
– Нет, господин великий.
– Он что – зеленоватый?
– Не могу знать.
– А может, коричневый? Наподобие земли.
– Не знаю. Чего не знаю, того не знаю! Но какое это имеет значение, господин великий?
– Ровно никакого! Мне никогда не приходил в голову лягушечий помет.
Крестьянин уселся на свое место, обсосал свои пальцы, испачканные жиром.
– Ипи, – сказал Джехутимес, – я могу изваять тебя. В камне или гипсе. Могу подарить тебе глыбу базальта. Но я не могу передать тебе ни клочка земли.
