Глава 14 Воздействие идеологии на массы в последнее десятилетие сталинского режима

 

При известии о капитуляции нацистской Германии в мае 1945 года одна работница московского Завода имени Фрунзе по фамилии Воронкова воскликнула: «Душа переполнена радостью. Я горда тем, что я русская, что мы работаем под руководством великого Сталина» ^[854]. Рабочий ортопедической фабрики Москвитин выразил свое отношение к победе примерно такими же словами: «В разгроме гитлеровской Германии, в спасении народов Европы от фашистской чумы сыграл великую историческую роль русский народ. Теперь, после войны, русский народ во главе с великим Сталиным идет в авангарде борьбы за организацию прочного и длительного мира» ^[855]. Победа заставила советских людей вспомнить и историю, о чем свидетельствует хотя бы высказывание, приписываемое стахановцу Бухарову с Машиностроительного завода имени Орджоникидзе, в котором он использовал метафору, встречавшуюся в одной из пьес, популярных во время войны: «Германские человекоубийцы несут теперь ответственность за свои злодеяния. Берлин третий раз отдает ключи от города нашим русским войскам» ^[856].

Картина общественного мнения в 1945 году, вырисовывающаяся на основе донесений осведомителей, говорит о том, что национал-большевистская пропаганда военного времени способствовала формированию у русских людей чувства национальной идентичности. Аналогичные сведения, полученные в 1950-1951 годы из самых разных источников — начиная с информационных сводок ответственных органов и кончая частными письмами, дневниками, воспоминаниями и интервью, — показывают, что, в отличие от середины 1930-х годов, к концу 1940-х уже очень многие могли внятно сформулировать свое понимание того, что значит быть представителем русского народа. Люди говорили о своей принадлежности к русской нации либо цветистым языком метафор («дружина русских воинов»), либо иносказательно — с помощью полумифических героических образов (Иван Сусанин), либо авторитетным тоном официального выступления («самая выдающаяся нация»). Так

что, если разобраться, ощущение своих русских корней служило в период развитого сталинизма гораздо более важным признаком национального самосознания, чем это представлялось до сих пор историкам ^[857].

 

Приведенные выше высказывания трех рядовых москвичей — Воронковой, Москвитина и Бухарова — достаточно полно характеризуют мировоззрение русских в конце войны. Оно представляло собой уже не просто сплав русского и советского самосознания, но было проникнуто уверенностью в исключительности своей нации. Несомненно, этому способствовал и произнесенный Сталиным в мае 1945 года панегирик русскому народу, его «ясному уму, стойкому характеру и терпению». Один из осведомителей передал московской парторганизации слова инженера авиационного завода Денисова: «Хорошо сказал товарищ Сталин о русском народе. Особенно глубоко тронули меня слова, где товарищ Сталин говорит об отношении русского народа к своему правительству, о твердости характера русского человека, о его выносливости. Действительно, только русские люди могли вынести такие тяжести войны и не дрогнуть перед смертельной опасностью». Инженер Завода № 836 Солейко, разделявший чувства Денисова, подхватил как сталинскую похвалу русскому народу, так и его мысль о том, что роль русских в победе над врагом не сопоставима с вкладом других народов СССР: «Выступление товарища Сталина вызвало у всех нас не только восхищение, но и гордость. Очень важно было подчеркнуть ведущую роль русской нации, которая сумела все свои черты и лучшие традиции передать другим национальностям Советского Союза и повести их за собой на разгром врага» ^[858]. Этот панегирик Сталина пользовался необыкновенной популярностью в массах и повторялся на разные лады во всех уголках страны вплоть до смерти диктатора в 1953 году. Имеются отдельные свидетельства того, что многие русские понимали руссоцентристский характер сталинского высказывания, знаменовавшего радикальный отход от идеалистических коммунистических воззрений, однако недовольство в связи с этим ощущали в основном лишь нерусские народности ^[859].

Хотя эти чувства национальной гордости были порождены, в первую очередь, окончившейся войной и мифом о ней, они были связаны и с исторической памятью народа. Это особенно ясно проявлялось, когда речь заходила об отношениях со странами Воеточной Европы, и с Польшей в особенности. После вооруженного конфликта между Советской Россией и Польшей в 1920 году советская пропаганда редко высказывалась об этой стране положительно. Хотя Польша была славянским государством и входила когда-то в состав Российской империи, в рамках советской массовой культуры после 1937 года подчеркивались прежде всего события трехсотлетней давности, когда Польша воевала с Москвой. С этой целью были мобилизованы такие классические произведения, как «Тарас Бульба» и «Иван Сусанин», а также современные, вроде «Богдана Хмельницкого» Корнейчука.

Поскольку отношение советских людей к их западному соседу сформировалось под влиянием образа Ивана Сусанина и воспоминаний о многовековой вражде, подписание в 1945 году союзнического договора с никому не известным временным польским правительством вызвало некоторое замешательство. Начальник цеха московского Завода № 15 Марченко предложил следующее объяснение: «Буржуазное правительство Польши на протяжении веков разжигало рознь между польским и русским народами. Временное польское правительство, включая договор о дружбе с Советским правительством, руководствовалось желаниями польского народа. Этот договор надолго закрепит дружбу русского и польского народов» ^[860]. Аналогичное мнение высказал сотрудник Театра Ленинского комсомола Фогель, также инстинктивно связавший воедино русское прошлое с советским настоящим:

 

«Товарищ Сталин говорил о пяти веках вражды с Польшей. Было проклятое слово на Руси: лях. Было ненавистное слово в Польше: москаль. Как враги появлялись поляки на Руси в смутное время и в рядах наполеоновских армий. Русский царизм безжалостно расстреливал население Варшавы, ссылал поляков на просторы Сибири. Но в памяти встает прекрасный пример человеческой и творческой дружбы двух великих славян — Пушкина и Мицкевича. И сейчас, какой гордостью должны наполниться сердца русских, советских людей, когда, опрокидывая хитроумные происки империалистической дипломатии, соединяются в такой естественной, в такой закономерно-исторической братской дружбе две великие славянские демократии, как бы оправдывая прозрение Пушкина в его стихах, обращенных к Мицкевичу» ^[861].

 

Мысль о том, что Пушкин предопределил примирение двух стран, представляется своеобразной, поскольку поэту, как известно, случалось высказывать и имперские амбиции, а объяснение гораздо легче найти в провозглашаемой Советским Союзом политике пролетарского интернационализма и дружбы народов. Народный артист РСФСР Озеров, выступая с речью в Большом театре, заявил: «Во второй четверти прошлого столетия великий русский поэт Пушкин в одном из своих стихотворений говорил: "Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос". Прошло сто лет, и вопрос, поставленный Пушкиным, решился. Ныне славянские страны Болгария, Югославия, Чехословакия, Польша вместе с СССР сливаются на путях правды и справедливости, на путях прогресса и демократии в общий, единый, безбрежный и непреодолимый океан, через который переплыть и который одолеть не смогут никакие силы фашистского мракобесия» ^[862]. В словах Марченко, Фогеля и Озерова чувствуется романтическая вера, что СССР, Польшу и другие страны Восточной Европы объединяет их древнее общеславянское происхождение и что осуществлению мечты этих народов об объединении долго мешала политика, проводившаяся их правительствами. Эти панславянские настроения были отзвуком официальных заявлений, сопровождавших аннексию польской территории в 1939 году и воспроизведенных советской пропагандой в конце 1944– начале 1945 годов, когда Красная Армия шла победным маршем по Восточной Европе ^[863].

Не стоит, однако, слишком полагаться на советский панславизм. Как показывают приведенные выше примеры, русский народ предпочитал, чтобы его называли (и сам он себя так называл) «старшим братом» в семье славянских народов. Более того, отношение многих русских к их новым союзникам — и особенно к Польше — было двойственным, и вряд ли зачатки чувства славянской общности могли заставить их преодолеть недоверие, внушенное многолетней пропагандой, выступавшей под знаменем Ивана Сусанина. В архиве ленинградского отдела НКВД сохранилось высказывание, приписываемое одному из профессоров филологии и якобы отражавшее реакцию народных масс на обстановку в Восточной Европе: «Я считаю, что мы все же идем на большие уступки в вопросах о Польше и о принципах разрешения вопросов государственного устройства европейских стран. Я не являюсь шовинистом, но вопрос о территории Польши и наших взаимоотношений с соседними странами после тех жертв, которые мы понесли, меня очень волнует, и я невольно поддаюсь чувству протеста против всякой излишней уступчивости» ^[864]. Иными словами, идея панславизма была, конечно, прекрасной и романтичной, но пересилить веру русского народа в свою исключительность как primus inter pares она не могла. Подобно лозунгу дружбы народов, она была скорее миражом, маскирующим руссоцентризм. Одной из тех, кого коробили эти лицемерные «кривые и пустые слова», щедро изливавшиеся в первые послевоенные годы, была Лидия Чуковская^[865].

Более достоверным представляется мнение, что взгляды русских на современную Европу складывались не столько под влиянием идей панславизма, сколько образов, унаследованных от дореволюционного прошлого. То же самое можно сказать и о странах Дальнего Востока. Особенно интересна в этом плане та роль, которую играла Русско-японская война 1904-1905 годов в формировании отношения русских к участию Японии во Второй мировой войне. Весной 1945 года осведомитель НКВД передал этому учреждению записанное им высказывание одного из ленинградских профессоров по поводу слухов о близкой войне с Японией. «Советская Россия, — сказал профессор, — хорошо отплатит Японии за все ее прошлые провокации, нужно потребовать ответственности за ее недружелюбные действия против нас за последнюю четверть века. Русский народ вправе предъявить японцам требование о возврате части Манчжурии, Кореи, КВЖД, Сахалина и возмещения всех убытков». Один из его коллег выступил с не менее пламенным заявлением: «Теперь справедливость восторжествует, и мы напомним Японии Цусиму, Порт-Артур и Манчжурию. Япония навсегда запомнит, что такое современная Россия» ^[866]. Инженер ленинградского Завода № 209 в апреле 1945 года так сформулировал цели, которые, по его мнению, должен преследовать Советский Союз на Дальнем Востоке: «Нам нужно исправить ошибки царского правительства и вернуть русские владения Порт-Артур, Манчжурию и Сахалин» ^[867]. Советский Союз предстает в этих высказываниях как законный наследник империи Романовых и наводит на подозрение, не является ли он и копией империи. Вскоре после первого столкновения с японскими войсками 8 августа 1945 года около здания Высших инженерных железнодорожных курсов в Москве был замечен студент Поляков, рассуждавший по этому поводу: «Япония по отношению к Советскому Союзу всегда проявляла агрессивные тенденции. Это было и в период Гражданской войны, было и на озере Хасан, и на Халхин-Голе. В период мировой войны Япония встала на сторону Германии и оказывала ей помощь. Кроме того, мы помним, что еще 40 лет тому назад Япония воспользовалась слабостью царской России и отняла у русского народа жизненно важные районы. Историческая справедливость требует должного возмездия» ^[868]. Рабочий ленинградского Завода № 756 выразил уверенность в победе: «Эта война должна быть короткая, как, например, была война с Финляндией в 1939 году. Японию мы теперь быстро разобьем и обязательно получим нашу Китайско-восточную железную дорогу, Порт-Артур и Сахалин. Теперь для японцев не 1905 год»^[869].

Хотя мотив отмщения за оскорбление сорокалетней давности был достаточно распространен для того, чтобы Сталин включил его в свою речь в сентябре 1945 года ^[870], отношение русских людей к военным действиям на Дальнем Востоке было связано не только с воспоминаниями о прошлом. Но даже и в тех случаях, когда история не упоминалась, слова «русский» и «советский» оставались синонимами, так что многие высказывания ретроспективно выглядят анахронизмами. Так, после объявления Советским Союзом войны Японии работница московского Завода № 118 Подолева воскликнула: «На Дальнем Востоке находится в армии мой сын, которому я дам письменный приказ, чтобы он стойко боролся, как русский воин» ^[871]. Когда две недели спустя Япония признала свое поражение, рабочий предприятия «Мосгаз» Петрович вздохнул с облегчением: «Последний враг русского народа, Япония, капитулировала. Опасность нападения на Советский Союз и на все свободолюбивые народы миновала» ^[872]. Различие между словами «русский» и «советский» стиралось на уровне массового сознания.

 

Эта речевая особенность постоянно наблюдалась при обсуждении ситуации в послевоенном мире; иногда утверждение руссоцентризма принимало демонстративный и преувеличенный характер. Например, Вс. Вишневский однажды заявил, что «есть единая русская и советская литература» ^[873]. Аналогичные взгляды высказывал в своих мемуарах К. Симонов ^[874]. В кино «русский вопрос» тоже был в центре внимания. Велись дебаты по поводу того, является ли первая серия «Ивана Грозного» Эйзенштейна «достаточно русской» и отведено ли в ней подобающее место русскому народу ^[875]. Такие же споры возникали относительно романа В. Ажаева «Далеко от Москвы» ^[876].

Подобная озабоченность показывает, что во второй половине 1940-х годов происходила мифологизация не только испытаний и невзгод, перенесенных русским народом в ходе истории, но и самого народа. По сообщению одного из осведомителей, когда в 1946 году какая-то женщина, стоявшая в очереди, пожаловалась на рост цен, ее быстро одернули: «Ничего, русский народ все перенесет!» ^[877] Примерно в то же время Татьяна Лещенко-Сухомлина в своем дневнике постоянно подчеркивает, что она сама и ее друзья — русские люди ^[878]. Актер Олег Фрелих также пространно рассуждает в дневнике о своей русской идентичности, о чувствах, которые пробуждает у него слово «родина» и о том, что русская природа «сообщает русской душе ее неповторимую в других национальностях специфику» ^[879].

М. М. Пришвин, разрабатывая после войны темы, поднятые в его дневниках конца 1930-х годов, также часто упоминает особые черты характера русских людей ^[880]. Он размышляет о том, что позволило русским одержать победу в Отечественной войне. Просто их «удаль»? Или «коллективный характер ума, противоположный индивидуальному характеру немца»? Или их пасхальные молитвы?» ^[881] Пришвин с одобрением воспринимает слова Сталина о «первенстве русского народа», произнесенные в панегирике 1945 года, и это заслуживает особого внимания в связи с тем, что отношение Пришвина к партийным руководителям, да и ко всему советскому строю в целом, всегда было неоднозначным ^[882].

Лещенко-Сухомлину тоже одолевают мысли о русской нации, хотя пишет она об этом не с такой сентиментальностью, как Фрелих и Пришвин. Она задается вопросом, как уживается «страшная», «непонятная» нищета русского народа с его идеализмом и готовностью к самопожертвованию, и приходит к выводу, что всему виной его терпение. В мае 1946 года она вновь возвращается к этой теме в своем дневнике:

 

«В жизни моей страны много страшного, даже и невероятного. Думаю, что редко люди жили так фантастически, как мы. И все это — прямое следствие русского характера, нашего двойного видения и двойственного ощущения реальности. Как никакая другая народность на земном шаре, мы умеем "жить в облаках". Мы всецело умеем утешить себя мечтой»^[883].

 

Разумеется, многим были чужды и сентиментальность Фрелиха с Пришвиным, и мелодраматизм Лещенко-Сухомлиной. Научный сотрудник Московского института радиологии Ивашшкая с горечью и недоумением восприняла слухи о том, что Советский Союз отправляет после войны продукты питания в оккупированный союзниками Берлин:

 

«Мы всегда все делаем для Европы и считаемся больше с ними, чем со своими людьми. Сколько раз в истории человечества Россия своей кровью вывозила Европу из беды! Пора бы понять, что этого никто не замечает, никто не ценит и за это к нам лучше не относится. Мы "азиаты", а они "Европа". Так пусть бы наши воспользовались победой и облегчили жизнь своему народу. Ведь мы голодные и оборванные, а кормить будем берлинцев» ^[884].

 

Страстная тирада Иваницкой показывает, до какой степени она прониклась мифом об исключительных заслугах России перед Европой не только в последней войне, но и во время татаро-монгольского нашествия и наполеоновского вторжения. Удивительно похоже звучит высказывание некоего инженера ленинградского предприятия «Ленгипрогаз», который, отдав дань восхищения сталинскому панегирику 1945 года, добавил: «Советский Союз понес исключительно большие потери, а в счет репарации получает из западной части Германии сравнительно немного. Англия и Америка несли только военные расходы, но получают несоразмерно много. Мы и сейчас кормим Германию и будем дальше кормить ее. Русский народ терпелив и вынослив, он пережил 300 лет татарского ига, 300 лет гнета Романовых, все пятилетки и тяжести нынешней войны» ^[885]. Аналогичные отзывы собрали и участники «Гарвардского проекта» в 1950-1951 годы. Многие респонденты характеризовали русский народ как многострадальный и терпеливый ^[886], особенно в связи с эпическими потрясениями вроде татаро-монгольского ига ^[887]. Один из них отозвался о стоической борьбе русского народа с монголами, турками и Наполеоном как о подвигах, которые спасли неблагодарную Европу от темноты и опустошения ^[888]. На вопрос о характерных чертах русских людей подавляющее большинство респондентов назвали честь ^[889], щедрость (у них «широкая душа») ^[890] и любовь к труду ^[891]. В подтверждение богатого творческого потенциала русского народа, его находчивости и изобретательности приводились имена писателей (Пушкин, Лермонтов, Толстой) ^[892] и ученых (Павлов, Менделеев, Попов) ^[893], не говоря уже о таких очевидных примерах, как Петр Великий ^[894]. Некоторые наделяли русских

такими полумифическими качествами, как бесстрашие, скромность и трагическая меланхолия ^[895]. Лишь очень немногие из опрошенных добавляли к этому списку какие-либо не столь лестные черты ^[896].

Как можно заключить из этих интервью, опыт войны, старания советской массовой культуры и тост Сталина заставили многих русских в первые послевоенные годы задуматься о своей национальной идентичности. Их взгляды формировались под влиянием как истории, так и официальной пропаганды. Однако самым важным фактором был сдвиг в их сознании, который не бросается в глаза, но становится более явным при сравнении этих суждений с теми, что высказывались в довоенные и военные годы. Если сначала люди выражали чувство национальной гордости, апеллируя к великим именам или событиям прошлого («Жуков, он же второй Суворов»), то в ходе войны акцент постепенно сместился на «национальный характер». Наиболее точно обобщает мысли русских людей по поводу своего национального самосознания, свойственные им в конце 1940-х – начале 1950-х годов, все тот же панегирик Сталина, мифологизирующий «ясный ум, стойкий характер и терпение» русского народа.

 

Одним из результатов осознания русскими своего национального характера, наделенного перечисленными качествами, было возникавшее у них все чаще желание защитить свою национальность от всяких нападок на нее и попыток принизить ее достоинства. Показателен в этом отношении скандал, разразившийся осенью 1946 года в Якутии, когда местные жители были обвинены в национализме. Сталину лично была направлена жалоба, в которой говорилось, что во время торжественного ужина, данного министром образования Якутской АССР, возник спор в связи с тем, что один из приглашенных якутов подверг сомнению главенствующую роль русского народа в советском обществе. Русские немедленно поднялись на защиту своей нации, отстаивая ее исключительность. Согласно письму, «когда один из русских людей, зашедших к Чемезову, стал протестовать и сослался на Вас, товарищ Сталин, указав, что русский народ выдающаяся нация, то разнузданная орава якутских националистов разразилась похабной бранью и по Вашему адресу» ^[897]. Хотя не все детали этого пьяного скандала известны, интересно отметить, что русские, опровергая сомнения в статусе русского народа как «первого среди равных», обратились к панегирику Сталина 1945 года и, говоря шире, к русифицированному мифу о войне. Существует много данных, в том числе и результаты опроса, проведенного в рамках «Гарвардского проекта», которые подтверждают, что подобные ссылки на сталинский панегирик были после войны обычным явлением ^[898]. Иными словами, русская национальная идентичность в первые послевоенные годы проявлялась, во-первых, в осознании своего тысячелетнего наследия и, во-вторых, в претензиях на особый статус, завоеванный в ходе войны.

Не менее интересны в связи с этим — хотя, возможно, и не так сенсационны — отрывки из дневника Лещенко-Сухомлиной, где она говорит о том праведном гневе, который охватил ее при посещении квартиры некоей американки, работающей в посольстве США. Потрясенная контрастом между уровнем жизни американки и собственным полуголодным существованием, Лещенко-Сухомлина была угнетена тем, что не может выразить свой протест вслух:

 

«Побывав у Элизабет, я чувствую, словно совершила далекое путешествие, словно увидела Таити или Бали. Воистину ее квартира — экзотический остров по своему комфорту, обилию еды: масла, кофе, дивных вин, одежд, пластинок и диковинных книг. Интересно! И как невыразимо грустно, что этого всего надо бояться, надо быть начеку, как бы не заговорили о политике…. Наоборот! Мне так хотелось бы, захлебываясь от гордости и любви, говорить этим сытым американцам, какая великая и чудесная страна СССР, как тяжко досталась нашим людям победа, как бились наши люди, как талантливы, жизнеспособны, выносливы русские люди. О, я бы таким была агитатором! Но страх, гнусный страх сковывает мой русский патриотизм…. Ведь не ребенок же я, не дура же! А я должна бояться, как дура! Почему?!» ^[899]

 

Живя в обстановке страха, Лещенко-Сухомлина осмелилась поверить свои чувства оскорбленной гордости и возмущения только дневнику, очень четко выразив свое национальное самосознание С ее точки зрения, русские по своим способностям, доблести и стойкости превосходят все другие народы, которым, якобы, все доставалось легче. Десятилетняя национал-большевистская пропаганда предоставила в распоряжение Лещенко-Сухомлиной набор стереотипных образов и средств выражения чувства национального достоинства и позволила ей отвергнуть привлекательность «чужого» — в данном случае, материального благополучия иностранцев.

К сожалению, стремление русских защитить свое националь ное достоинство в конце 1940-х – начале 1950 годов не всегда ограничивалось победными записями в дневниках, пьяными застольными ссорами и письмами к Сталину. Очень часто оно побуждало их обвинять нерусских в низкопоклонстве перед Западом ^[900]. Нередки были нападки на евреев в связи с приписываемым им карьеризмом и склонностью к торговле вместо «настоящей» работы на земле или у станка ^[901]. Партийная пресса называла евреев «безродными космополитами», подразумевая, что они от рождения чужие в русском обществе и неспособны ни на ассимиляцию, ни на подлинный патриотизм ^[902]. Зародившись в период «ждановщины» под флагом критики «буржуазного» влияния в искусстве, эта «охота на ведьм» быстро переросла к концу 1940-х годов в особое движение, известное как кампания «борьбы с космополитизмом». Началось с того, что пресса стала клеймить позором людей с фамилиями, похожими на еврейские, за то, что они якобы препятствовали развитию отечественного искусства, музыки, театра, отдавая предпочтение импортированным «буржуазным» темам ^[903]. Кампания набирала обороты и вскоре охватила не только журналистику, литературу и общественные науки, но и сферу производства ^[904]. В отличии от военного времени, когда официальный антисемитизм имел скрытый характер, данная кампания быстро привела к обострению напряженности в отношениях между народами Советского Союза ^[905].

В этой накаленной атмосфере опубликованное в прессе в январе 1953 года сообщение о «раскрытии заговора» крупных врачей-евреев, якобы имевшего целью уничтожение всей советской партийной верхушки, явилось искрой, благодаря которой вспыхнула истерия по поводу существования еврейской «пятой колонны» в СССР, Несколько высших офицеров Политуправления вооруженных сил в ответ на это сообщение выступили с тщательно продуманными и на удивление точно нацеленными обвинениями:

 

«Почти всегда евреи в очень большом числе выступали как враги революции. Кто в России до революции выступал против большевиков? Либер, Дан, Марков, Абрамович, бундовцы и др. Кто стрелял в Ленина? Каплан. Кто организовал заговор против СССР? Троцкий, Зиновьев, Каменев и многие другие, среди которых основная масса была евреи (Радек, Якир, Гамарник и т. д.).

После того как Россия спасла евреев от гитлеровского фашизма, кто первый выступил в защиту американского фашизма? Евреи — Сланский и его банда в Чехословакии, евреи в СССР, которые подло убили тт. Щербакова и Жданова, и многие другие люди с еврейскими фамилиями (еврейские писатели, артисты и т. д.). Факты эти говорят о том, что это явление не случайное».

 

Негодовал и рабочий И. Сабенеев, отправивший в «Известия» письмо с вопросом, почему больницы не увольняют сотрудников-евреев, которые «относятся к нам, русским, с ненавистью». Напомнив, что «еще много евреев находится на руководящих постах» по всей стране, Сабенеев заключил: «Мы, рабочие, считаем, что в критический момент они нас также продадут». Другой рабочий жаловался на такую же ситуацию, якобы создавшуюся на его заводе в г. Прокопьевске: он «находится на территории СССР, а руководят им почти целиком евреи». В этот гневный хор вливается возмущенный голос анонимного автора из Московской области: «Уберите евреев с руководящих мест…. Русский народ — это не такие болванчики, как вы думаете» ^[906]. Газетные публикации относительно «заговора врачей» побудили группу строительных рабочих из Ленинграда послать в «Комсомольскую правду» письмо с требованием:

 

«Рабочие ставят вопрос о суровых мерах наказания вредителей. Мы ставим вопрос: убрать всех евреев с работы пищевого блока, торговой сети, со снабженческих работ и направить всех евреев на добычу угля. Необходимо отобрать построенные ими дачи выселить их из больших городов (Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Севастополя, Одессы и ряда других). Довольно им работать за спиной русского рабочего класса. Пусть они работают так, как русские рабочие!» ^[907]

Со смертью Сталина 5 марта 1953 года эта истерия не утихла, а, напротив, еще больше обострилась. Анонимное письмо, присланное Н. С. Хрущеву через несколько дней после смерти вождя, вскрывает всю глубину межэтнических противоречий, существовавших в советском обществе в то время. Выражая сомнение в том, «что Сталин умер естественной смертью (отголосок сфабрикованного «Дела врачей»), автор требует, чтобы всех евреев уволили с руководящих постов; «народ им не верит, ибо имеет на это все основания». Противопоставляя русских и евреев, он утверждает, что последние – паразиты на шее народа. Разве им нужен коммунизм? Им нужно золото и возможность обыграть глупых по их мнению Иванов» ^[908].

Все основные центральные газеты продолжали получать письма аналогичного содержания. Их поток усилился в начале апреля после того, как было опубликовано сообщение, что ««заговор врачей» был «уткой», запущенной вероотступниками, затесавшимися в ряды НКВД. Автор одного из анонимных писем, направленных в «Правду», выразил недоверие по поводу этого ошеломлявшего известия: «Вы думаете, что измените наши взгляды на евреев? Нет, не измените. Евреи были в наших глазах паразитами и будут такими. Они вытесняют нас, русских, ив всех культурных учреждений, за тяжелую работу не принимаются, землю не пашут. Вы должны их одернуть, а не выгораживать» ^[909]. Еще более наглядным примером было другое полуграмотное и довольно невразумительное письмо:

 

«После сегодняшней передовой «Правды» нужно ожидать массовый арест русских людей, совершенно невинных, под всякой кляузой евреев.

Когда эта нация успокоится и когда не будет русский народ из-за нее страдать? Ежели бы эта нация не была в СССР, то еще [больше] было бы инициативы у русского народа. Почему другие нации нам голову не морочат? Возьмем хотя бы татары — все честно работают и честно защищали родину во время войны.

А эта нация нам голову морочит. Дошли до такой наглости, что уже бомбы стали бросать на головы русских людей.

Прошу учесть и не топить русских людей за евреев. Мы еще годимся» ^[910].

 

Это письмо, представляющее собой смесь «бытового» антисемитизма и инсинуации, почерпнутых из газет, интересно для нас тем, что в нем евреи противопоставляются именно русским, а не всему советскому народу. Мнение, что евреи являются проводниками чуждого влияния в обществе, было в конце 1940-х — начале 1950-х годов широко распространено. Ходили слухи, что они хотят подорвать советскую культуру и само государство — два общественных института, наиболее ценных с точки зрения руссоцентризма. Евреи лишь в ограниченной степени выразили себя в русской культуре и, в отличие, скажем, от татар, им не удалось найти своего места в советском обществе. Не будет преувеличением сказать, что, по убеждению многих русских, в тот момент на карту был поставлен не больше не меньше как их статус «первого среди равных» в семье народов СССР.

Исследователи расходятся во мнениях по поводу причин, породивших эту загадочную финальную главу сталинского правления, но некоторые современники полагали, что межэтническое напряжение возникло в результате пронизавшего все общество руссоцентризма. Об этом свидетельствуют несколько писем, присланных в газеты «Правда» и «Труд» весной 1953 года после смерти Сталина и публикации сообщения о том, что «Дело врачей» было сфабриковано. Некий В. Александров, чувствуя себя обманутым, обвиняет средства массовой информации в том, что это они инициировали разгоревшуюся в обществе истерию:

 

«Все мы свидетели, как "Правда" неоднократно съезжала с классовых позиций и избегала по ленински-сталински пропагандировать идеи пролетарского интернационализма. Вспомним, как безыдейно и вредно проходила кампания борьбы с космополитизмом. Вместо классового разоблачения, классового подхода к осуждению носителей космополитических идей «Правда» задала определенный националистический тон…. 'Правда", может быть, того и не желая, воспитывала чувство национальной вражды…. Ядом шовинизма сейчас сильно отравлены многие люди в нашей стране и дети, что еще горше» ^[911].

 

Соглашаясь с заключительными словами Александрова, житель г. Запорожье Канташевский написал в газету «Труд»: «Если до войны некоторые темные личности чувствовали какую-либо ответственность за разжигание агитации национальной ненависти, то после войны темная гидра более смело начала выявлять свое лицо. Последний процесс изменников-профессоров окончательно дал повод распоясаться вовсю некоторым, а теперь на каждом шагу всюду и везде только и слышишь "жиды изменники, жиды шпионы"» ^[912]. Употребление терминов «национализм» и «шовинизм» показывает, что Александров и Канташевский возлагают вину за антисемитские перегибы позднего сталинизма на чрезмерный руссоцентризм прессы и общества в целом ^[913]. К тем же выводам пришел автор письма, в котором антикосмополитическая кампания сравнивается с погромной деятельностью дореволюционного Союза русского народа, организованного В. М. Пуришкевичем ^[914]. Но газеты «Правда» и «Труд» не стали отвечать на эти письма публично, а переслали их вместо этого в ЦК партии. Ирония заключалась в том, что именно партийное руководство в течение пятнадцати предыдущих лет руководило расширением руссоцентристской пропаганды. Неудивительно, что антисемитские страсти продолжали бушевать ^[915].

 

Обсуждение индивидуальной и групповой идентичности, которое велось в советском обществе в последнее десятилетие сталинского режима, было насквозь руссоцентристским. Рассмотренные выше данные, взятые из самых разных источников, свидетельствуют о том, что национал-большевистские тенденции заметно преобладали и над левацкой идеей пролетарского интернационализма, и над любыми иными формами выражения лояльности, группировавшимися на государстве, партии или культе личности. Этому способствовали как широкое использование образов и героев русской истории и мифологии в школьном образовании и во всей массовой культуре, так и публичные высказывания партийной номенклатуры. Вошедшее в привычку употребление слов «русский» и «советский» как синонимов означало, что во многих случаях в конце 1940-х — начале 1950 годов люди просто-напросто не могли выразить свои патриотические чувства по отношению к советскому государству иначе, как языком руссоцентризма.

И дело было, разумеется, не в лексических предпочтениях и даже не в элементарной привязанности к родной земле. Приведенные выше примеры показывают, что в первые послевоенные годы многие советские граждане — от школьников до кочегаров — активно размышляли о том, что значит быть членом русского национального сообщества. Настойчивое утверждение русского национального достоинства и русского превосходства было не только неотъемлемой особенностью сталинского советского патриотизма, но и средством выражения особого зарождавшегося в массах национального самосознания ^[916]. По мнению живших в то время людей, характерными чертами русского народа были героическая стойкость, не имеющие аналогов в иных нациях, изобретательный ум, терпение, жизнеспособность. Такой взгляд говорит об удивительно сильных шовинистических тенденциях, которые, возможно, были естественным следствием непомерного чувства национальной гордости и культурного превосходства. Русские были «избранным народом», ожидавшим наступления своего торжественного часа.

Разумеется, партийные руководители стремились внушить русскому народу, что он «избран» для выполнения марксистко-ленинской задачи строительства коммунизма ^[917]. Тот факт, что широкие народные массы не могли усвоить эту абстрактную, чересчур сложную для них пропагандистскую идею, не должен заслонять нам более важную истину: к концу войны русские овладели богатым арсеналом национальных мифов и образов, которого у них не было за пятнадцать лет до этого. И в этом смысле послевоенное вызревание массового национального самосознания следует рассматривать как побочный продукт предпринимавшихся сталинизмом в 1937-1953 годы усилий мобилизовать советское общество с помощью национал-большевистской пропаганды.