Глава 13 Советская массовая культура в послевоенный период

 

Вторая половина 1940-х и начало 1950-х годов в Советском Союзе традиционно считается временем апофеоза сталинского культа, ксенофобии и воинствующей коммунистической идеологии. Но в эти же годы в массовой культуре достаточно громко звучали и иные мотивы. В частности, руссоцентристские лозунги, пропагандирующие миф о войне, сочетались в официальных празднествах, в литературе, театре, кино и музейных экспозициях с мотивами русской истории. В этой главе рассматриваются формы, в которых осуществлялась эта пропаганда во время «ждановщины» и в первые годы после нее, и делается вывод, что широкое распространение национал-большевистской символики в первое послевоенное десятилетие требует корректировки традиционной точки зрения на развитие советской массовой культуры в этот период.

В 1947 году торжественно отмечалась 110-я годовщина со дня смерти «основателя русского литературного языка» А. С. Пушкина» Все мероприятия проводились под флагом руссоцентризма и удивительно напоминали те, что устраивались в связи со 100-летней годовщиной смерти поэта в 1937 году. Ведущий пушкинист Д. Д. Благой прочитал лекцию о значении Пушкина как «великого национального поэта», которая транслировалась по радио на всю страну ^[795]. Некоторые из выступавших во время торжеств отзывались о поэте как о революционере, боровшемся с царским режимом ^[796], но большинство стремились представить его, подобно Благому, как символ всей русской нации, ее «национальную гордость», Президент Академии наук СССР С. И. Вавилов вопрошал с трибуны на одном из торжественных собраний:

 

«В чем могучая, притягательная сила пушкинского гения, сила, не ослабевающая, а наоборот, возрастающая с годами, почему Пушкин был любимым поэтом Ленина, почему Сталин в решающие дни Великой Отечественной войны в ноябре 1941 года назвал Пушкина в ряду великих имен, составляющих гордость и славу русского народа? Ответ на эти вопросы состоит в том, что Пушкин был и остается подлинным народным поэтом, настоящим «эхом русского народа», по его собственным словам. В Пушкине сосредоточились лучшие стороны великой нации, ее простота, широта, любовь к людям, любовь к свободе, тонкий ум и необычайное чувство красоты. Слава великому русскому поэту! Слава великому русскому народу, давшему миру Пушкина» ^[797].

 

Речь Вавилова, сочетавшая руссоцентристский популизм и стремление объединить русское прошлое и советское настоящее под знаком культа личности Сталина, наглядно демонстрирует, как глубоко была пронизана национал-большевизмом вся советская массовая культура того времени^[798]. Сталина, казалось, цитировали больше, чем Пушкина. С. В. Чесноков в своем славословии поэту XIX века, перефразировал сталинский панегирик русскому народу, произнесенный в 1945 году: Пушкин — «великий сын русского народа…. Имя Пушкина неразрывно связано со светлым образом нашей любимой Родины. В своих произведениях великий поэт раскрыл лучшие черты русского народа, его беззаветную преданность Родине, его мужество и стойкость в борьбе за свободу, его ясный ум и изумляющую мир талантливость. Горячий патриотизм, воспевание свободы – делают творчество Пушкина бессмертным» ^[799]. Понятия родины и патриотизма в выступлении Чеснокова были свободны от «советской» семантики, несмотря на приближение 30-й годовщины Октябрьской революции; он не стремился связать успехи советской власти с именем Пушкина, но зато с откровенным этническим партикуляризмом ударился в прославление исконных черт русского национального характера. Поэт Н. С. Тихонов, выступая в те же дни в Союзе писателей, повторил многие руссоцентристские общие места, затронутые Чесноковым. Правда, в отличие от Вавилова и Чеснокова, он удержался от реверансов в адрес Сталина, но использовал руссоцентристские образы с еще большей помпой. Он назвал Пушкина «верным сыном, первым поэтом русской земли» и обратился к нему с речью:«[Александр Сергеевич], ты передал поколениям черты русского характера, его великокачес-твенные особенности, его беспримерную силу, его созидательную мощь. Ты раскрыл с огромной поэтической ясностью душу и сердце русского человека, красоту его нравственного облика, все величие русского народа в его исторических трудах. Ты почувствовал его скрытые силы и его прекрасное будущее, спасительное для человечества…» ^[800] В то время как подобный популизм в устах рядового советского человека никого бы не удивил ^[801], в выступлениях Вавилова, Чеснокова и Тихонова, представляющих обычно сдержанную в этом отношении интеллигенцию, он свидетельствовал о том, что этот тон был продиктован свыше, партийным руководством.

Позже в том же году, между торжествами по поводу 110-й годовщины со дня смерти Пушкина и 30-летия Октябрьской революции, состоялось еще одно сомнительно «советское» празднество: 800-летие основания Москвы. Оно отмечалось в сентябре 1947 года и было первым большим всесоюзным праздником после Дня Победы. Город украсился образцами наглядной агитации, призванной возродить атмосферу ушедшей эпохи^[802]. Поскольку 1147 год был датой не только основания Москвы, но и, соответственно, начала Московского государства, столица была провозглашена «национальным центром русского народа» ^[803]. В переполненных московских аудиториях читались в августе и сентябре лекции на темы «Москва, организатор русского народа», «Дмитрий Донской» и подобные им. В концертных залах исполнялись «Московская кантата» В. Я. Шебалина, «Куликово поле» Ю. А. Шапорина, «Александр Невский» С. С. Прокофьева и увертюра «1812 год» П. И. Чайковского ^[804]. 7 сентября в «Правде» было даже опубликовано приветствие Сталина Москве, немало послужившей всему отечеству. В этом обращении Сталин не преминул повторить два своих излюбленных тезиса — о преемственной связи между Московией, Российской империей и Советским Союзом и о значении централизованной государственной власти в истории России:

 

«Заслуги Москвы состоят не только в том, что она на протяжении истории нашей Родины трижды освобождала ее от иноземного гнета — от монгольского ига, от польско-литовского нашествия, от французского вторжения. Заслуга Москвы состоит, прежде всего, в том, что она стала основой объединения разрозненной Руси в единое государство с единым правительством, с единым руководством. Ни одна страна в мире не может рассчитывать на сохранение своей независимости, на серьезный хозяйственный и культурный рост, если она не сумела освободиться от княжеских неурядиц. Только страна, объединенная в единое централизованное государство, может рассчитывать на возможность серьезного культурно-хозяйственного роста, на возможность утверждения своей независимости. Историческая заслуга Москвы состоит в том, что она была и остается основой и инициатором создания централизованного государства на Руси» ^[805].

 

На фоне столь мощного потока исторических символов и достижений недавние лозунги «ждановщины», направленные против идеализации московских князей и царей, но никогда не выходившие на первый план, теперь окончательно побледнели ^[806]. Правда, на расположенном неподалеку от Кремля Доме Союзов было растянуто шелковое полотнище со знаменитым высказыванием Жданова «Мы не те русские, какими были до 1917 года, и Русь у нас уже не та», но, похоже, мало кто обращал внимание на эту попытку сдержать всеобщий порыв восхищения дореволюционной эпохой ^[807]. Кульминацией празднеств стало объявление об установке памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому на Советской площади в самом центре города ^[808]. Юрий Долгорукий должен был сменить обелиск, возведенный на площади в годы революции, и, сидя на коне по одну сторону улицы Горького, величественной столичной магистрали, взирать на стоящее напротив недавно отреставрированное здание Моссовета и спиной к Институту Маркса-Энгельса-Ленина. Возведение памятника, завершенное только в 1954 году, явилось знаменательным событием в истории города, поскольку памятники всегда считались важнейшими материальными и символическими достопримечательностями городского пейзажа ^[809]. Тем временем газеты отводили десятки колонок под публикацию статей о других жителях Москвы, прославившихся в самых разных областях — политике и военном деле (Дмитрий Донской, Кутузов), литературе (Пушкин) и т. д. ^[810].

Имя Пушкина было в 1947 году на устах у всех. Материалы, связанные со 110-й годовщиной его смерти, публиковались в таком количестве, превзойти которое удалось лишь спустя 22 месяца, когда в 1949 году праздновалось его 150-летие. К тому моменту пропагандируемый официально культ поэта достиг беспрецедентного размаха — только в 1949 году его произведения были изданы общим тиражом около 45 миллионов экземпляров ^[811]. На празднестве, устроенном в Большом театре, Фадеев с гордостью сказал, что книги поэта можно найти практически в каждом советском доме, у каждой семьи. Как отмечает один из ведущих специалистов, во время юбилея была выпущена масса посвященных поэту статей, брошюр, очерков; о Пушкине говорили на лекциях и по радио; издавались стихи и поэмы, романы, рассказы и пьесы, сочиненные на пушкинские сюжеты или описывающие его жизнь; произведения Пушкина инсценировались, экранизировались и записывались на радио, их клали на музыку, по ним ставились балеты; появилось множество скульптурных, живописных и графических портретов классика, он взирал с плакатов и произведений прикладного искусства; произведения самых разных литературно-художественных жанров иллюстрировали его жизнь и творчество. Памятные мероприятия — открытия монументов, выставки, конкурсы и проч. — устраивались по всей стране целый год. Музеи поэта были открыты в «городе-памятнике» Пушкине и в Михайловском, где после разрушения нацистскими захватчиками была восстановлена усадьба семьи Пушкиных ^[812]. Юбилейные торжества приняли такой размах, что даже партийные руководители, далекие от литературы, были вынуждены принимать в них активное участие. Так, псковская партийная организация обращалась к ряду государственных деятелей — от К. Е. Ворошилова до М. А. Суслова — с просьбой выделить средства для восстановления Михайловского ^[813]. Ажиотаж большей силы наблюдался только в связи с празднованием 70-летия Сталина в декабре 1949 года.

Статус Пушкина как одного из любимейших авторов эпохи, разумеется, отражал немеркнущую популярность русской классической литературы среди населения РСФСР. О ней свидетельствуют результаты опросов читательских предпочтений, проводившихся после войны. Так, самым любимым писателем выпускников высших школ г. Челябинска оказался Лев Толстой, за ним шли Горький, Пушкин, Лермонтов, Шолохов, Маяковский, Фадеев, Н. А. Островский. Любимые герои расположились в следующем порядке: Павел Корчагин, Андрей Болконский и Наташа Ростова, Татьяна Ларина, Павел Власов. Аналогичные результаты были получены и участниками более масштабного «Гарвардского проекта» по исследованию советской социальной системы, осуществленного в 1950-1951 годы. Они также подтвердили, что русская классика пользуется большим авторитетом в советском обществе — больше, иногда, чем самые известные работы социалистического реализма. Например, один из опрошенных прямо заявил: «Я читаю старых писателей, а советских не читаю. Я предпочитаю Толстого и Пушкина Горькому и даже Шолохову»^[814].

Но подобное отношение было исключением. Произведения авторов социалистического реализма читались в Советском Союзе повсеместно. При этом современные писатели во многом ориентировались на русскую классику и проявляли большой интерес к истории. Так, в 1946 году была посмертно опубликована третья часть романа А. Толстого «Петр Первый» ^[815]. В то же время Осипов выпустил новую книгу, посвященную Семилетней войне и озаглавленную «Дорога на Берлин». На следующий год Костылев завершил трилогию об Иване Грозном ^[816]. В том же 1947 года Ю. Слезкин опубликовал роман о Брусилове, а Л. И. Раковский закончил своего «Генералиссимуса Суворова». Воспользовавшись успехом этой книги, а также двух биографий адмирала Ушакова, написанных сразу после войны М. Яхонтовой и Г. Штормом, Раковский выпустил в 1952 году роман «Адмирал Ушаков» ^[817].

Нет ничего удивительного в том, что авторы биографий и исторических романов обращались к таким темам; более интересно, что и писатели, отображавшие современную действительность, также очень часто использовали образы народного прошлого. Б. Н. Полевой, описывая в своей знаменитой «Повести о настоящем человеке» поле боя, увиденное Алексеем Мересьевым, проводит параллель с картиной В. Васнецова «После побоища Игоря Святославовича с половцами»:

 

«Всюду мертвые фигуры в ватниках и стеганых штанах, в грязновато-зеленых френчах и рогатых пилотках, для тепла натянутых на уши; торчат из сугробов согнутые колени, запрокинутые подбородки, выпятившиеся из наста восковые лица, обглоданные лисами, обклеванные сороками и воронами.

Несколько воронов медленно кружились над поляной, и вдруг напомнила она Алексею торжественную, полную мрачной мощи картину Игоревой сечи, воспроизведенную в школьном учебнике истории с полотна великого русского художника» ^[818]

 

Перенесение образов средневекового эпоса, запечатленных в известном произведении живописи, в повесть о Второй мировой войне выполнено мастерски. Картина Васнецова была выставлена перед войной в Третьяковской галерее и получила широкое освещение в прессе; она придала повествованию Полевого эпическое звучание, которого он не смог бы добиться с помощью образов и символов советской эпохи. В. Ажаев в своем романе «Далеко от Москвы», отмеченном Сталинской премией, хотя и уступающем книге Полевого по своим художественным достоинствам, также апеллирует к культурным ценностям, которые обладают непреходящим авторитетом благодаря своей мифологической природе. Один из героев романа, инженер, мечтает о том, как выскажет своему товарищу все, что он думает по поводу его неверия в успех постройки военного объекта: «Смотрю я на вас, Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось?» ^[819] Как показывают эти два примера, даже при обращении к злободневным темам писатели послевоенной эпохи не могли обойтись без помощи догматов национал-большевизма.

Хотя многие авторы искренне разделяли этот сугубо положительный взгляд на русскую историю, перед цензорами была поставлена задача следить за соблюдением официальной линии. Главлит призвал современных писателей воздерживаться от открытого поношения старого режима. Г. Ермолаев в своем исключительно ценном исследовании деятельности государственной цензуры скрупулезно перечисляет редакторские исправления в романах, изданных после войны, — в частности, в «Степане Разине» А. П. Чапыгина, «Севастопольской страде» Сергеева-Ценского, «Брусках» Ф. Панферова. Главлит стремился усилить руссоцентристское звучание произведений современной литературы, убирая детали, характеризующие русских с отрицательной стороны или выражающие симпатию автора к представителям других национальностей. Особенно грешили этим Панферов в своих «Брусках», Вс. Иванов в пьесе «Бронепоезд 14-69» и Шолохов в «Тихом Доне» ^[820]. Кроме того, из библиотек и букинистических магазинов были изъяты старые издания этих произведений, как и литература, изданная в странах Западной и Центральной Европы и ввезенная в СССР возвращающимися домой красноармейцами ^[821].

Радио в те годы играло во многих отношениях не менее важную роль, чем литература, и власти считали его действенным средством просвещения и мобилизации масс. Как и во время войны, по радио транслировались речи и лекции, однако центральное место в программах занимали музыкальные передачи ^[822]. Интерес радиослушателей к русской классической музыке и народным песням был по-прежнему высок, что объяснялось отчасти традиционной популярностью этих жанров и отчасти тем, что в период «ждановщины осуждалось «низкопоклонство» перед зарубежными классиками –Бетховеном, Бахом, Шопеном. Один из ленинградцев по фамилии Шаров высказал эту точку зрения в 1952 году, написав руководству всесоюзного радио, что европейских классиков, конечно, можно транслировать время от времени, но прежде всего надо передавать музыку «наших великих русских композиторов — Чайковского, Глинки, Мусоргского» ^[823]. Другие занимали и вовсе непримиримую позицию, спрашивая, «почему так много передается иностранных опер (Верди, Пуччини и др.) и так мало русских?» Люди хотели слушать такие оперы, как «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Русалка» и другие дореволюционные шедевры ^[824].

Некоторые считали, что радио должно расширить свой репертуар и включить в него более популярный и доступный материал — «хорошие песни, музыку да театральных спектаклей». После тягот войны публика предпочитала народные песни, и прочую легкую музыку. Характерно в этом отношении письмо, присланное в Государственный комитет по радиовещанию слушателем из подмосковной деревни Долгопрудная. Он призывал уделять больше внимания русским народным ансамблям и добавлял с бесхитростным шовинизмом, что «в простой день кроме пропаганды ничего не услышишь, да разной чувашской, мордовской, китайской, албанской и тому подобной музыки» ^[825]. Эти пожелания, выраженные в просторечной манере, отражают двойное направление послевоенной пропаганды и склонность широких масс ко всему русскому — как относящемуся к далекому прошлому, так и связанному с недавней войной.

Те же факторы, которые определяли по преимуществу классический характер радиопередач, действовали в драматическом и оперном театре, где преобладали обновленные постановки канонических произведений или новые, созданные на старые темы. К написанным во время войны пьесам вроде «Генерала Брусилова» Сельвинского или «Великого государя» Соловьева, а также другим довоенным и дореволюционным драмам добавлялись такие, как «Полководец Кутузов» Л. Бехтерева и А. Разумовского ^[826]. МХАТ, по подсчетам одной из газет, в сезоне 1947-1948 годов уже в 912-й раз показал драму А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович» ^[827]. Классические оперы — «Князь Игорь» Бородина, «Борис Годунов» Мусоргского и «Руслан и Людмила» Глинки ставились параллельно с только что созданными произведениями вроде «Войны и мира»

С. Прокофьева, «Севастопольцев» М. Коваля и «Дмитрия Донского» В. Крючкова ^[828]. Хотя поначалу в период «ждановщины» постановщикам приходилось изощряться, чтобы спектакль не обвинили в идеализации прошлого, в 1948 году, после того как Жданов лично санкционировал постановку русской классики, оперы типа «Ивана Сусанина» вновь заполонили сцену. Поддержка консервативных вкусов и традиционного репертуара, «красивой, изящной» музыки, музыки, способной удовлетворить «эстетические потребности и художественные вкусы советского народа», побудила государственные театры сосредоточиться на знакомых, зарекомендовавших себя классических произведениях ^[829].

При этом, как и во всех других аспектах политики периода «ждановщины», благосклонностью руководителей страны пользовались исключительно произведения русского классического канона. Никаких попыток возобновить постановки опороченных пьес и опер нерусского происхождения не делалось ^[830]. Русская классика — Глинка, Островский, Толстой, Чайковский и др. — не сходила в послевоенные годы со сцен республиканских театров. Тем самым республиканские партийные организации пытались искупить «националистические» промахи, допущенные по неосторожности во время войны. Так, Киевская опера показала публике в сезоне 1946-1947 годов «Пиковую даму» и «Евгения Онегина» Чайковского и «Царскую невесту» Римского-Корсакова ^[831]. Аналогичным образом руководила репертуарной политикой коммунистическая партия Казахстана ^[832]. Осенью 1945 года известные театральные коллективы РСФСР направлялись на гастроли в Киев, Баку, Ригу и Алма-Ату — отчасти для того, чтобы показать местным властям, каков должен быть репертуар их театров. В последующие годы эта политика русификации была усилена путем создания в республиках постоянно действующих русских театров ^[833]. Как покровительственно заметил автор одной из статей в центральном журнале «Театр», «постановка русских классических пьес на национальных сценах имеет большое культурно-политическое и художественно-воспитательное значение» ^[834].

Предъявлявшееся республикам во время «ждановщины» требование ограничить «прославление ханов» подрезало крылья не только национальным театрам, но и кинематографии. В период с 1946 по 1955 год вне РСФСР не было выпущено практически никаких новых спектаклей или фильмов ^[835]. По контрасту с этим, киностудии РСФСР сняли за первое послевоенное десятилетие почти два десятка лент, посвященных русским военачальникам, ученым, писателям и композиторам дореволюционной эпохи (что доказывает, что ограничения ЦК, касающиеся репертуара, соблюдались в отношении русских учреждений культуры не так строго, как в отношении республиканских) ^[836]. Героями большинства этих фильмов были русские ученые XIX века, чей талант якобы игнорировался царским режимом и эксплуатировался беспринципными иностранцами. Наиболее ярко эта точка зрения выражена, пожалуй, в заключительной сцене фильма «Александр Попов», герой которого произносит патриотическую речь о своей преданности русскому народу вопреки препятствиям, которые ему чинит царское Министерство иностранных дел, и настойчивым выгодным предложениям одной из крупных британских компаний: «Всю свою жизнь я искал средство связи между людьми, но с годами мне стало ясно, что связь эта остается бессильной, если не будет опираться на прочную и справедливую связь между людьми в самом устройстве человеческого общества. Только та наука жива и прекрасна, которая крепит эту связь, и мы вправе гордиться, что наша наука, наука России, всегда почитала первым и священным своим долгом служение народу. Отдадим же все наши силы и знания на благо народное, славу и счастье нашей Родины». Другие художественные фильмы из этой серии были посвящены хирургу Н. И. Пирогову, селекционеру И. В. Мичурину, физиологу И. П. Павлову, авиаконструктору Н. Е. Жуковскому и путешественнику Н. М. Пржевальскому^[837]. Руссоцентризмом были пронизаны и другие кинофильмы. Утверждалось, что творчество гениальных русских композиторов и писателей (Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, Белинского и др.) уходило корнями исключительно в русскую почву и никак не отражало европейского опыта ^[838]. Адмиралы Нахимов, Ушаков и Рожественский совершали такие же подвиги на море, какими отличались Александр Невский и Кутузов на суше ^[839]. Руководящие деятели советской кинематографии в конце 1940-х – начале 1950 годов придерживались линии, согласно которой (перефразируя памятное высказывание Ю. Слезкина) русская наука всегда была самой научной, русское искусство — самым популярным, а русские солдаты — самыми храбрыми в мире.

Кинематограф неустанно выпускал все новые произведения на темы исторического канона. Такие исторические фильмы, как «Петр Первый», «Богдан Хмельницкий», «Степан Разин» не сходили с экрана в течение всего этого периода ^[840]. Во время юбилейного кинофестиваля, приуроченного к празднованию 800-летия Москвы, демонстрировались и другие старые ленты ^[841]. Наряду с документальными фильмами, посвященными столице, были показаны такие художественные фильмы, как первая серия «Ивана Грозного» Эйзенштейна (которая была в свободном прокате несмотря на значительные сомнения, имевшиеся у цензоров) и, разумеется, не вызывавшие сомнений «Минин и Пожарский», «Суворов» и «Кутузов», которые оказывали на публику не менее сильное вдохновляющее воздействие, чем традиционные печатные издания^[842].

Направляющая рука партии наводила порядок не только на полках библиотек, в программах радиопередач, на театральных сценах и киноэкранах, но и на стендах советских музеев. Так, весной 1946 года в Эрмитаже с большой помпой была вновь открыта выставка «Военное прошлое русского народа», а несколько месяцев спустя — экспозиция «История русской культуры» ^[843]. Аналогичные выставки проводились и в столице. В августе 1947 года газета «Вечерняя Москва» опубликовала фотографию группы посетителей Третьяковской галереи перед двумя самыми известными картинами Васнецова — «Богатыри» и «Царь Иван Васильевич Грозный» ^[844]. Некий Радюк оставил запись в книге отзывов галереи: «Вы входите в залы Третьяковской галереи, и вас сразу приковывает та внутренняя сила, которая пробуждается мгновенно при легком взгляде, глядя на исторические алмазы-картины великих художников». Заканчивался отзыв словами Пушкина: «И вы говорите "здесь русский дух, здесь Русью пахнет"». Такие же впечатления остались спустя несколько месяцев у студентов Института международных отношений: «Ясным и взволнованным языком т. Разумовская рассказала нам о национальном искусстве художников-передвижников: Перова, Крамского, Васнецова, Репина и др., о национальном русском быте, то грустном, то веселом, то с напряженно-задумчивым колоритом, через который все-таки победоносно сквозит удаль и богатырская сила народная. Мы с увлечением смотрели и пейзажи, любуясь прелестью русской природы, нежной, с богатыми переливами оттенков» ^[845]. Через некоторое время в музее имени Пушкина проводилась выставка русского графического искусства^[846]. В Ленинграде, Воронеже и Астапово открылись новые мемориальные музеи, связанные с именами Н. А. Некрасова, И. С. Никитина и Л. Н. Толстого. На одной из главных магистралей Ленинграда был возведен памятник Н. Г. Чернышевскому ^[847]. К 110-й годовщине со дня смерти Пушкина в начале 1947 года была стахановскими темпами восстановлена разрушенная во время бомбежки мемориальная квартира поэта на Мойке ^[848]. Такой же ударной была работа по подготовке Москвы к празднованию ее 800-летия в сентябре 1947 года ^[849].

Музеи, как и кинематограф, вели в конце 1940-х – начале 1950 годов активную популяризаторскую работу, в том числе по изданию множества различных руководств для учителей и прочих педагогических пособий ^[850]. Издавались специальные брошюры для посетителей разных возрастов, в которых указывалось, как именно надо понимать то, что в музеях выставлено. Примером может служить путеводитель к экспозиции XVI века, выпущенный Историческим музеем и начинающийся с цитаты о сильной государственной власти из приветствия Москве, произнесенного Сталиным в 1947 году ^[851]. Как показывают многочисленные свидетельства, эти старания не пропадали даром и находили отклик в сердцах советских граждан. Инспектор Московского отдела народного образования А. Н. Хмелев докладывал в 1947-1948 учебном году, что внеклассная педагогическая работа в городских школах не отличается разнообразием, но по крайней мере культпоходы в музеи проводятся регулярно. Заслуга в этом, по мнению Хмелева, принадлежала прежде всего самим музеям, которые широко пропагандировали свои экспозиции и охотно принимали школьников. Особенно больших успехов в популяризации культурного наследия достигли Государственный исторический музей, Музей изобразительных искусств им. Пушкина и Музей искусства народов Востока ^[852]. Подтверждением высказанного Хмелевым мнения, что посещение музеев имеет большое педагогическое значение, служит запись в дневнике школьницы Т. П. Мазур, отметившей культпоход в Исторический музей как знаменательное событие в скучной череде школьных будней ^[853].

 

В послевоенные годы усилиями массовой культуры русскоговорящее население было всесторонне охвачено пропагандой национал-большевизма. Издательства, театры, кинематограф, радио, музеи и выставки проповедовали верность советскому государству, применяя популистские методы, заключавшиеся в обращении к русскому прошлому и руссоцентристской трактовке последней войны. Хотя «партийность» и культ личности Сталина в послевоенный период были, несомненно, частью советской массовой культуры, ее национал-большевистский уклон был ключевым средством партийной пропаганды. Опираясь на авторитет классики, национал-большевизм начиная с середины 1930-х годов использовал в своих интересах популярные образы и символы русской истории, стараясь сделать этот материал как можно более доступным для широких масс.

После 1945 года национал-большевизм стал вести пропаганду по двум новым направлениям. Во-первых, распространялся руссоцентристский миф о войне — то есть, представление о том, что русский народ внес основной вклад в победу над нацистской Германией. Во вторых, в 1944 году зародилось, а с наступлением «ждановщины» в 1946 году набрало силу стремление принизить участие других народов в жизни государства. Эти два фактора резко усилили позиции национал-большевизма в советской культуре. Как отмечалось в Главе 11, военная тема позволила сделать советскую пропаганду более разнообразной и придать более активный, воинственный характер наметившейся в 1937 году линии на возвеличивание строителей государства прошлых веков. В следующей главе книги рассматривается, как повлияла пропаганда 1937-1947 годов на менталитет советских граждан.