В обслуживании в любое время дня. 3 страница

У него на глаза навернулись слёзы, и он, чтобы скрыть их, резко тряхнул головой.

— Я иду к ветеринару. Вот только допью шоколад. — Его бокал уже двадцать минут как пуст. — Ведь это не обязательно делать сегодня, правда? — В его голосе слышится отчаяние. — Он ещё довольно энергичен. И ест лучше в последнее время, я же вижу. Кто может меня заставить?

Теперь он говорит, как капризный ребёнок.

— Я пойму, когда придёт время. Пойму.

У меня нет слов, которые облегчили бы его страдания. И всё же я попыталась помочь. Я нагнулась и стада гладить Чарли. Под моими подвижными пальцами только кожа да кости. Некоторые смертельные болезни поддаются лечению. Разогревая пальцы, я осторожно ощупываю больное место, мысленно рассматриваю его. Опухоль увеличилась. Я понимаю, что Чарли обречён.

— Это твой пёс, Гийом, — говорю я. — Тебе виднее.

— Совершенно верно. — Его лицо на мгновение просветлело. — Лекарства снимают боль. Он больше не скулит по ночам.

Я вспомнила мать в последние месяцы её жизни. Мёртвенно-бледное лицо, обесцвеченная кожа, плоть тает с каждым днём, обнажая хрупкую красоту выпирающей кости. Лихорадочный блеск в глазах — Флорида, дорогая, Нью-Йорк, Чикаго, Большой каньон… мы столько всего ещё не видели! — слёзы украдкой по ночам. «Когда-то нужно остановиться, — уговаривала я её. — Это бессмысленно. Ищешь себе оправдание, ставишь перед собой краткосрочные цели, лишь бы дожить до конца недели. Потом понимаешь, что страдаешь-то прежде всего от того, что уже окончательно утратила чувство собственного достоинства. И понимаешь, что нужно сделать передышку».

Её кремировали в Нью-Йорке, пепел развеяли над гаванью. Почему-то нам всегда кажется, что мы умрём в собственной постели, в окружении близких нам людей. Забавно. Ведь зачастую случается нечто неожиданное — и ты вдруг осознаешь, что жизнь кончена, и в панике пытаешься умчаться от смерти, хотя на самом деле едва шевелишь руками и ногами, а солнце, раскачиваясь, словно маятник, неумолимо опускается на тебя, как ты ни стараешься улизнуть из-под него.

— Будь у меня выбор, я предпочла бы такую смерть. Безболезненный укол. В присутствии доброго друга. Всё лучше, чем скончаться ночью в одиночестве или под колёсами такси на улице, где никому до тебя нет дела. — Тут я сообразила, что говорю вслух. — Прости, Гийом, — сказала я, заметив боль на его лице. — Я думала о своём.

— Ничего страшного, — тихо ответил он, выкладывая перед собой на прилавок монеты. — Я уже ухожу. — Одной рукой он взял свою шляпу, другой подобрал Чарли и вышел, горбясь больше обычного. Щуплый невзрачный человечек, несущий то ли пакет с продуктами, то ли старый плащ, а может, что-то ещё.

 

Глава 17

 

 

Марта. Суббота

 

Я слежу за её магазином. И вынужден признаться себе, что веду наблюдение со дня её приезда. Смотрю, кто заходит туда, кто выходит, кто посещает устраиваемые там тайные сборища. Наблюдаю, как в детстве наблюдал за осиными гнёздами, — с глубоким интересом и отвращением. Поначалу они наведывались туда украдкой — в сумерках либо рано утром. Под видом обычных покупателей. Выпьют чашечку кофе, купят пакетик изюма в шоколаде для своих ребятишек. А теперь уже и не притворяются. И цыгане всюду ходят в открытую, бросая дерзкие взгляды на моё зашторенное окно. Рыжий с нахальными глазами, тощая девушка, женщина с обесцвеченными волосами, бритый араб. Она зовёт их по именам — Ру, Зезет, Бланш, Ахмед. Вчера в десять подъехал фургон Клэрмона со стройматериалами — досками, краской, смолой. Водитель молча сгрузил товар у её порога, она выписала ему чек. А потом я видел, как её приятели, ухмыляясь во весь рот, взвалили себе на плечи ящики, доски и коробки и со смехом потащили их в Марод. Одно слово, мошенница. Лгунья. Зачем-то подстрекает их. Наверняка, чтобы унизить меня. Мне ничего не остаётся, как хранить горделивое молчание и молиться о её падении. Но как же она мне мешает! Мне уже пришлось разбираться с Армандой Вуазен, закупавшей для них продукты. Но я спохватился слишком поздно. Речные цыгане успели запастись провизией на две недели. Из Ажена, стоящего выше по реке, они привозят себе хлеб, молоко. Я исхожу желчью при мысли, что они могут задержаться здесь надолго. Но как тут быть, когда в приятелях у них такие люди? Ты бы нашёл выход, pere. Если б только ты мог дать мне совет. Я знаю, ты не стал бы уклоняться от исполнения своего долга, даже самого неприятного.

Если б только ты сказал мне, как поступить. Хотя бы пальцами шевельнул. Или подмигнул. Хоть как-то дал знать. Дал понять, что я прощён. Нет? Ты лежишь неподвижно. Слышно лишь тяжеловесное вшш-памп дышащего за тебя прибора, наполняющего воздухом твои атрофированные лёгкие. Я знаю, что однажды ты очнёшься, исцелённый и безгрешный, и моё имя будет первым словом, которое ты произнесёшь. Как видишь, я верю в чудеса. Я, прошедший огонь. Искренне верю.

 

Сегодня я решил поговорить с ней. Разумно, без взаимных упрёков, как отец с дочерью. Мне казалось, она должна понять. Наше знакомство началось не очень удачно, и я надеялся, что мы всё-таки сможем найти общий язык. Видишь, pere, я был готов проявить великодушие. Был готов понять. Однако, приблизившись к шоколадной, я увидел в окно, что у прилавка стоит бродяга, Ру. Его светлые глаза воззрились на меня с насмешливым презрением, типы подобные ему иначе и не смотрят. В руке бокал с каким-то питьём. Грязный комбинезон, длинные распущенные волосы. У него — вид опасного громилы, и меня на секунду охватывает тревога за эту женщину. Неужели она не сознаёт, какую угрозу навлекает на себя, общаясь с такими людьми? Неужели ей не страшно за себя, за своё дитя? Я уже хотел было пойти прочь, но тут моё внимание привлёк плакат в витрине. С минуту я делаю вид, будто рассматриваю его, а сам тайком с улицы наблюдаю за ней, за ними обоими. На ней платье из какой-то материи сочного тёмно-красного цвета, волосы распущены. До меня доносится её смех.

Я опять обратил взгляд на плакат. Он написан неровным детским почерком.

«НЕБЕСНЫЙ МИНДАЛЬ» ОРГАНИЗУЕТ

GRAND FESTIVAL DU CHOCOLAT.

ОТКРЫТИЕ СОСТОИТСЯ

В ПАСХАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.

ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ!

Я перечитываю текст, во мне закипает возмущение. До меня по-прежнему доносится её голос, сопровождаемый звоном стекла. Увлечённая разговором, она всё ещё не замечает меня, стоит спиной к двери, вывернув одну ступню, словно танцовщица. На ней лодочки без каблуков с маленькими бантиками, надетые на босу ногу.

ОТКРЫТИЕ СОСТОИТСЯ

В ПАСХАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.

Теперь мне всё ясно.

Должно быть, она изначально планировала это, этот праздник шоколада. Подумывала устроить его одновременно с самой священной из церковных церемоний. Наверно, вынашивала свою идею со дня карнавала, когда появилась в нашем городе, — чтобы подточить мой авторитет, высмеять проповедуемые мною каноны. Вместе со своими приятелями с реки.

Мне следовало бы тотчас же удалиться, но я был слишком зол и, толкнув дверь, переступил порог шоколадной. Насмешливо звякнул колокольчик, объявляя о моём приходе. Она с улыбкой повернулась ко мне. Если бы минуту назад я не получил неопровержимых доказательств подлости её натуры, я мог бы поклясться, что она искренне рада мне.

— Месье Рейно.

Воздух пропитан густым возбуждающим запахом шоколада. В отличие от безвкусного порошкового шоколада, который я пробовал в детстве, этот источает сочную тёрпкость, как душистые бобы на кофейных лотках на рынке, благоухание «Амаретто» и тирамису, приятный жжёный аромат, который проникает мне в рот, вызывая обильное слюноотделение. На прилавке дымится серебряный кувшин. Я вспомнил, что не завтракал.

— Мадемуазель.

Я стараюсь говорить повелительным тоном, но гнев сжимает мне горло, и вместо праведного рёва я лишь возмущённо квакаю, как воспитанная лягушка.

— Мадемуазель Роше. — Она смотрит на меня вопросительно. — Я только что ознакомился с вашим объявлением!

— Благодарю, — говорит она. — Вам что-нибудь налить?

— Нет!

— У меня восхитительный chococcino, — соблазняет она, — как раз для вашего слабого горла.

— У меня не слабое горло!

— Разве? — Голос у неё притворно заботливый. — А мне показалось, вы немного хрипите. Тогда, может, grand crime? Или кофейный шоколад?

Усилием воли я беру себя в руки.

— Я не стану вас беспокоить, спасибо.

Рыжий возле неё тихо хохотнул и сказал что-то на своём мерзком наречии. Мой взгляд упал на его руки. На них следы краски, въевшейся в трещинки и линии на его ладонях и костяшках пальцев. Я встревожился. Значит, он работает? На кого? Будь это Марсель, полиция немедленно арестовала бы его за нелегальную деятельность. При обыске его судна наверняка можно обнаружить достаточно вещественных доказательств — наркотики, краденые вещи, порнографию, оружие, — чтобы надолго упрятать его за решётку. Но это Ланскне. Только очень серьёзное преступление вынудит полицию приехать сюда.

— Я ознакомился с вашим объявлением, — начал я опять, стараясь держаться с достоинством. Она смотрит на меня с выражением вежливого интереса, а в глазах искрится смех. — И должен сказать… — тут я кашлянул, поскольку в горле опять скопилась желчь, — …должен сказать, что вы выбрали… вы выбрали весьма неподходящее время для своего… праздника.

— Я выбрала? — невинно переспрашивает она. — Вы имеете в виду празднование Пасхи? — Она озорно улыбнулась. — Если не ошибаюсь, церковные праздники в вашей компетенции. Вам следует урегулировать этот вопрос с папой римским.

Я остановил на ней холодный взгляд.

— Думаю, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

Опять тот же вежливый вопросительный взгляд.

— Праздник шоколада. Приглашаются все. — Во мне, словно кипящее молоко, поднимается неукротимый гнев. Я ослеплён яростью, на мгновенье теряю контроль над собой. С осуждением тыкаю в неё пальцем. — Я догадываюсь, зачем вы всё это затеяли.

— Позвольте предположить. — Голос у неё мягкий, заинтересованный. — Это враждебный выпад против вас лично. Злостная попытка расшатать устои католической церкви. — Она вдруг визгливо рассмеялась. — Боже упаси, чтобы шоколадная на Пасху торговала пасхальными яйцами. — Голос у неё дрожащий, почти испуганный, хотя мне не ясно, чего она боится. Рыжий пялится на меня свирепым взглядом. Она перевела дух, страх, как мне показалось, мимолётно отразившийся на её лице, исчез под маской невозмутимости. — Я уверена, здесь достаточно места для нас обоих, — ровно произносит она. — А вы ещё не передумали? Может, всё-таки выпьете чашку шоколада? Я могла бы объяснить, что…

Я остервенело тряхнул головой, будто пёс, которого донимают осы. Её спокойствие бесит меня. Я слышу в голове какое-то гудение, помещение закачалось перед глазами. Сливочный запах шоколада сводит меня с ума. Все мои чувства вдруг обострились до предела: я ощущаю аромат её духов, ласкающий аромат лаванды, тёплое пряное благоухание её кожи. Мне также бьют в нос смрад болот, одуряющая смесь мускуса, моторного масла, пота и краски, исходящие от её рыжего приятеля, стоящего чуть поодаль.

— Я… нет… я…

Как это ни ужасно, я забыл всё, что намеревался сказать. Что-то об уважении, кажется, об обществе. О том, что мы должны действовать заодно, о добродетельности, порядочности, о нравственных принципах. Но у меня кружилась голова, и я просто хватал ртом воздух.

— Я… я…

Мне не даёт покоя мысль, что это она наслала на меня порчу, проникла в моё сознание и по ниточке выдёргивает из меня разум… Она наклоняется ко мне, изображая участие. Её запах вновь бьёт мне в нос.

— Вам плохо? — Я слышу её голос будто издалека. — Месье Рейно, вам плохо?

Дрожащими руками я отталкиваю её.

— Это ничего. — Наконец-то ко мне вернулся дар речи. — Просто… дурно стало. Ничего. Всего хорошего. — Нетвёрдой походкой я слепо иду к выходу. По лицу мне полоснуло красное саше, свисающее с дверного косяка. Ещё одно свидетельство её идолопоклонства. Я не могу избавиться от мысли, что именно эта нелепая вещичка — связанные воедино травы и кости — вызвала у меня недомогание, помутила мой рассудок. Шатаясь, я вываливаюсь на улицу, набираю полные лёгкие воздуха.

Едва на голову мне упали капли дождя, разум сразу просветлел, но я продолжаю идти. Всё иду и иду.

 

Я шёл не останавливаясь, пока не добрался до тебя, mon pere. Сердце гулко колотилось, по лицу струился пот, но теперь я наконец-то чувствую, что очистился от неё. Ты чувствовал то же самое, mon pere, в тот день в старой канцелярии? У твоего соблазна было такое же лицо?

Одуванчики распространяются, их горькие стебли пробиваются сквозь чёрнозём, белые корни уходят вглубь, укрепляются. Скоро они зацветут. Возвращаться домой я иду берегом реки, pere, понаблюдаю за плавучим посёлком, который растёт с каждым днём, заполоняя разлившийся Танн. Со времени нашей с тобой последней встречи лодок прибавилось. Река буквально вымощена ими; и мост не нужен, чтобы перебраться на другой берег.

ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ.

Так вот что она замышляет? Хочет собрать здесь бродяг, устроить вакханалию излишеств? Сколько сил мы положили на то, чтобы истребить те последние языческие традиции, pere, и проповедовали против них, и увещевали. Объяснили всем, что значат яйцо и заяц — живучие символы трудноискоренимого язычества. И какое-то время у нас был порядок. Но с её появлением нужно снова браться за метлу. На это раз нам бросил вызов более коварный враг. И моя паства — доверчивые глупцы — приняла её, внимает ей… Арманда Вуазен. Жюльен Нарсисс. Гийом Дюплесси. Жозефина Мускат. Жорж Клэрмон. В завтрашней проповеди я назову их имена и имена всех тех, кто внимает ей. Праздник шоколада, скажу я им, это только часть одной огромной болячки. Она водит дружбу с речными цыганами. Злостно пренебрегает нашими обычаями и ритуалами. Развращает наших детей. Налицо все признаки, скажу я им, все признаки её коварства.

Этот её праздник обречён на провал. Даже подумать смешно, что он может состояться при наличии столь сильной оппозиции. Я буду читать проповеди против него каждое воскресенье. Буду называть имена её помощников и молиться об их спасении. Цыгане уже посеяли смуту в городе. Мускат жалуется, что своим присутствием они распугали его клиентуру. Из их становища постоянно несутся шум, музыка. Марод превратился в плавучие трущобы. Река загрязнена бензином и мусором. А его жена, я слышал, приветила их. К счастью, Мускат не робкого десятка. Клэрмон рассказывал, на прошлой неделе он живо отправил их восвояси, когда те посмели переступить порог его кафе. Видишь, pere, при всей их браваде они обычные трусы. Мускат перекрыл тропинку, ведущую из Марода, чтобы они не шастали мимо. При мысли о том, что они могут учинить насилие, меня пробирает дрожь ужаса, pere, но, с другой стороны, это было бы и к лучшему. Тогда я смог бы вызвать сюда полицию из Ажена. Пожалуй, переговорю ещё раз с Мускатом. Он придумает, как поступить.

 

Глава 18

 

 

Марта. Суббота

 

Судно Ру — ближайшее к берегу, пришвартовано чуть поодаль от остальных, напротив дома Арманды. На носу развешены бумажные фонарики, похожие на светящиеся фрукты. Марод встретил нас острым запахом жареной пищи, готовящейся на берегу реки. Окна Арманды с видом на реку распахнуты настежь, на воду неровными бликами падает льющийся из дома свет. Меня поразило отсутствие мусора, поразило, с какой тщательностью все отходы сгребаются в металлические контейнеры, где потом сжигаются. На одной из лодок дальше по реке зазвучала гитара. Ру сидел на небольшом пирсе и смотрел на воду. Возле него уже собралась маленькая группка людей. Я узнала Зезет, девушку по имени Бланш, араба Махмеда. Рядом кто-то готовил пищу на переносной жаровне, в которой пылали угли.

Анук тотчас же побежала к костру. Я услышала, как Зезет ласково предупредила её:

— Осторожно, детка, не обожгись.

Бланш протянула мне кружку с тёплым пряным вином.

— Попробуй.

Улыбаясь, я беру вино. Оно приятное, с острым привкусом лимона и мускатного ореха, и до того крепкое, что я едва не поперхнулась. Впервые за многие недели ночь выдалась ясная, от нашего дыхания в неподвижном воздухе образуются бледные дракончики. Над рекой висит лёгкая дымка, прорезаемая тут и там огоньками с лодок.

— Пантуфль тоже хочет, — заявила Анук, показывая на кастрюлю с пряным вином.

— Пантуфль? — переспросил Ру с улыбкой.

— Это её кролик, — поспешила объяснить я. — Её… воображаемый друг.

— Я не уверен, что Пантуфлю это придётся по вкусу, — говорит он. — Может, лучше налить ему яблочного сока?

— Я спрошу у него, — сказала Анук.

Ру здесь совсем другой, более раскован. Его силуэт выделяется в отблесках пламени, когда он проверяет готовность пищи. Мне запомнились речные раки, разделанные и запечённые на углях, сардины, молодая сахарная кукуруза, сладкий картофель, карамелизованные яблоки, обваленные в сахаре и обжаренные в кипящем масле, пышные блины, мёд. Мы ели прямо руками из оловянных тарелок, пили сидр и пряное вино. Несколько ребятишек вместе с Анук играли на берегу реки. Пришла Арманда.

— Эх, будь я моложе, — вздохнула она, грея руки над жаровней, — я бы проводила так каждую ночь. — Она взяла с углей горячую картофелину и, чтобы остудить её, стала ловко перекидывать с ладони на ладонь. — Вот о такой жизни я мечтала в детстве. Плавучий дом, куча друзей, гулянья каждый вечер… — Она бросила на Ру сардонический взгляд и заявила: — Пожалуй, я убежала бы с тобой. Рыжие мужчины всегда были моей слабостью. Может, я и стара, но, клянусь, могла бы научить тебя кое-чему.

Ру усмехнулся. В этот вечер он держался без тени смущения, был добродушен, постоянно наполнял кружки вином и сидром. Чувствовалось, что ему нравится принимать гостей. Он флиртовал с Армандой, щедро осыпая её комплиментами, от которых она заливалась квакающим смехом. Анук он научил бросать в реку плоские камешки, так чтобы они скакали по воде, а потом показал нам свой дом, который содержал в опрятности и чистоте, — крошечную кухню, хранилище с запасами воды и провизии, спальню с плексигласовой крышей.

— Когда я покупал это судно, на него было жалко смотреть, — рассказывал он. — Я сделал ремонт, и теперь оно ничем не хуже обычного дома на суше. — Он смущённо улыбнулся. Так обычно улыбаются взрослые, сознаваясь в пристрастии к каким-нибудь детским забавам. — Столько труда вложил, и всё ради того, чтобы потом лежать ночью на своей койке и слушать плеск воды, смотреть на звёзды.

Анук не преминула выразить своё одобрение.

— Мне нравится твой дом, — заявила она. — Очень! — И он совсем не похож на кучу нав… нав… или как там ещё говорит мама Жанно.

— На кучу навоза, — подсказал Ру. Я быстро глянула на него. Он смеялся. — Нет, мы вовсе не такие плохие, как думают некоторые.

— А мы вообще не считаем тебя плохим! — возмутилась Анук.

Ру в ответ лишь пожал плечами.

Позже была музыка — флейта, скрипка и несколько барабанов, которыми служили жестяные банки и металлические контейнеры для мусора. Анук подыгрывала импровизированному оркестру на своей игрушечной дудке. Дети кружились в бешеном танце так близко к воде, что в конце концов их пришлось отогнать от реки на безопасное расстояние. Часы показывали уже далеко за одиннадцать, когда мы с дочерью собрались домой. Анук валилась с ног от усталости, но уходить упорно отказывалась.

— Ты же не навсегда уходишь, — заметил Ру. — Мы будем рады видеть тебя здесь в любое время.

Я поблагодарила его и взяла Анук на руки.

— Пожалуйста. — Он устремил взгляд на склон, поднимающийся за моей спиной, и улыбка на его губах дрогнула, между бровями пролегла складка.

— Что там?

— Не знаю. Скорей всего, ничего.

Марод — тёмный район. Единственное светлое место — возле кафе «Республика», где льёт на узкую пешеходную тропинку сальный жёлтый свет один на всю округу сияющий фонарь. За кафе улица Вольных Граждан постепенно переходит в широкий яркий бульвар, обсаженный деревьями. Ру, прищурившись, по-прежнему смотрит вдаль.

— Показалось, будто кто-то идёт с холма, только и всего. Должно быть, это просто игра света. Сейчас никого не видно.

С Анук на руках я стала подниматься по склону. Вслед нам неслась нежная мелодия, наигрываемая на каллиопе. Обитатели плавучего городка продолжали веселиться. В отблесках угасающего костра вырисовывается силуэт Зезет. Она танцует на пирсе. У её ног мечется её тень. Минуя кафе «Республика», я заметила, что его дверь приоткрыта, хотя света в окнах не было. Изнутри до меня донёсся тихий стук затворяемой двери, будто за нами кто-то наблюдал. Но, возможно, это просто ветер.

 

Глава 19

 

 

Марта. Воскресенье

 

С наступлением марта дожди кончились. Небо неприветливое, пронзительно синее в просветах между быстро плывущими облаками. Поднявшийся ночью сильный порывистый ветер беснуется на углах улиц, бьётся в окна домов. Церковные колокола, словно тоже поддавшись этой внезапной перемене, оглашают округу отчаянным звоном. Им ржавым визгом вторит скрипучий голос флюгера, вращающегося под беснующимся небосводом. Анук, играя в своей комнате, напевает песенку о ветре:

 

V'la l'bon vent, V'la l'joli vent,

V'la l'bon vent, ma vie m'appelle.

V'la l'bon vent, V'la l'joli vent,

V'la l'bon vent, ma mie m'attend[3].

 

Мартовский ветер — злой ветер, говаривала моя мать. И всё же я рада ему. Он насыщает воздух запахами живицы, озона и солью далёкого моря. Хороший месяц — март: февраль отступает в заднюю дверь, на пороге передней ждёт весна. Месяц, сулящий перемены.

На протяжении пяти минут я стою одна на площади, раскинув в стороны руки. Мои волосы перебирает ветер. Плащ я забыла надеть, и моя красная юбка раздувается вокруг моих ног. Я — бумажный змей, подхваченный ветром. В мгновение ока взмываю я ввысь — поднимаюсь над церковной башней, над собой. Теряюсь на долю секунды, видя алую фигурку внизу на площади, одновременно тут и там. Запыхавшаяся, опускаюсь в себя и замечаю Рейно, глядящего на меня из высокого окна. Его глаза темны от негодования, лицо бледное — яркое солнце лишь чуть-чуть подцвечивает его кожу. Стиснутые в кулаки руки он держит на подоконнике перед собой, костяшки пальцев такие же белые, как лицо.

Ветер ударил мне в голову. Я весело машу ему и возвращаюсь в магазин. Знаю, он сочтёт мой жест за вызов, но в такое утро мне всё равно. Ветер прогнал мои страхи. Я машу Чёрному человеку в его башне, и ветер с ликованием рвёт на мне юбки. Мною владеет исступление, я чего-то жду.

Перемены в природе отразились и на обитателях Ланскне. Они как будто тоже осмелели. Я смотрю, как они идут в церковь. Дети бегут, растопырив руки, словно бумажные змеи, подхваченные ветром. Заливаются яростным лаем собаки, просто так. Даже у взрослых лица раскрасневшиеся, глаза слезятся от холода. Каролина Клэрмон вырядилась в новое демисезонное пальто и новую шляпку; сын поддерживает её под локоть. Люк мимоходом глянул на меня, улыбнулся украдкой, прикрывая лицо ладонью. Жозефина, в коричневом берете, и Поль-Мари Мускат идут под ручку, как влюблённые, но у неё лицо замкнутое, взгляд вызывающий. Её муж свирепо глянул на меня через витрину и ускорил шаг, кривя губы. Мимо идёт Гийом, уже без Чарли, но на запястье одной руки у него по-прежнему болтается поводок из яркого пластика. Без своего питомца он кажется потерянным и несчастным. Арнольд посмотрел в мою сторону и кивнул. Нарсисс остановился, проверяя, как поживает герань в кадке у моей двери, — потёр один листок меж своих толстых пальцев, понюхал зелёный сок. Он хоть и суров с виду, но сладкое обожает, и я знаю, что позже он обязательно зайдёт выпить чашку кофейного шоколада с шоколадными трюфелями.

По мере того, как горожане заполняют церковь, настойчивое дон! дон! колокола постепенно стихает. Рейно встречает своих прихожан в открытых воротах — уже в белой сутане, руки сложены на груди, вид озабоченный. Кажется, он опять посмотрел на меня, стрельнул глазами в мою сторону через площадь и при этом чуть напрягся, но, возможно, мне просто почудилось.

Я прошла за прилавок, налила себе чашку шоколада и стала ждать окончания службы.

 

Служба сегодня затянулась. Полагаю, с приближением Пасхи у Рейно возросли требования. Миновало более полутора часов, прежде чем из церкви стали выходить первые люди. Нагнув головы, стараясь казаться незаметными, они торопливо шли по площади. Нахальный ветер рвал на них шарфы и праздничные куртки, бесстыдно залезал под юбки, раздувая их колоколом. Арнольд, шагая мимо шоколадной, виновато улыбнулся мне: сегодня он воздержится от трюфелей с шампанским. Нарсисс зашёл, как обычно, но был ещё менее разговорчив — вытащил газету из кармана своего твидового пальто и уткнулся в неё, потягивая из чашки. Спустя пятнадцать минут добрая половина прихожан по-прежнему оставалась в церкви, — очевидно, они ждали своей очереди в исповедальню. Я налила себе ещё шоколада. Воскресенье — растянутый день. Нужно проявить терпение.

Неожиданно я увидела знакомую фигуру в клетчатом плаще, выскользнувшую из приоткрытых ворот церкви. Жозефина оглядела площадь и, убедившись, что она пуста, кинулась к шоколадной. При виде Нарсисса она замешкалась у двери, но потом всё же решилась войти. Руки, стиснутые в кулаки, она прижимала к животу, словно оборонялась.

— Я совсем ненадолго, — с ходу начала она. — Поль на исповеди. У меня всего пара минут. — Голос у неё резкий, настойчивый. Она тараторит: слова торопливо ложатся в ряд, как костяшки домино.

— Держись подальше от тех людей, — выпалила она. — От бродяг. Передай им, чтобы уходили. Предостереги их. — Её лицо дёргается от напряжения, ладони сжимаются и разжимаются.

Я смотрю на неё.

— Присядь, Жозефина. Прошу тебя. Выпей что-нибудь.

— Не могу! — Она энергично тряхнула головой. Её взлохмаченные ветром волосы в беспорядке рассыпались по лицу. — Я же сказала: нет времени. Просто сделай так, как я говорю. Прошу тебя. — Она давится словами, задыхается и всё время поглядывает на ворота церкви, словно боится, что кто-нибудь увидит её со мной. — Он читал проповедь против них, — быстро и тихо произносит она. — И против тебя. Он говорил о тебе. Разные ужасы.

Я равнодушно пожала плечами:

— Ну и что? Какое мне дело?

Жозефина в отчаянии сдавила кулаками виски.

— Ты должна их предостеречь, — повторила она. — Скажи им, чтобы уходили. И Арманду тоже предупреди. Скажи ей, что сегодня в проповеди он упоминал её имя. И твоё тоже. И моё назовёт, если увидит меня здесь, и Поль…

— Я ничего не понимаю, Жозефина. Что он может сделать? И вообще, при чём тут я?

— Просто скажи им, ладно? — Она вновь затравленно глянула на церковь, из которой выходили несколько человек. — Всё, надо бежать. Мне пора. — Она направилась к двери.

— Жозефина, подожди…

Она обернулась. На её лицо жалко смотреть. Я вижу, что она вот-вот расплачется.

— Опять повторяется то же самое, — говорит она надрывным несчастным голосом. — Как только мне удаётся с кем-то подружиться, он немедленно вмешивается и всё портит. И теперь так же будет. Ты уедешь, а я…

Я шагнула вперёд, намереваясь успокоить её, но Жозефина отпрянула, отмахиваясь от меня неловким жестом.

— Не надо! Я не могу! Знаю, у тебя добрые намерения, но я… просто… я просто не могу! — Усилием воли она взяла себя в руки. — Пойми, я здесь живу. Вынуждена здесь жить. А ты — вольная птица, можешь поехать куда пожелаешь. Ты…

— И ты тоже, — мягко заметила я.

И тогда она посмотрела на меня, кончиками пальцев быстро коснулась моего плеча.

— Ты не понимаешь, — без обиды в голосе сказала она. — Ты — другая. Одно время я тоже думала, что могу стать другой.

Она повернулась. Возбуждение угасло в ней, сменившись выражением отрешённости, которое, как ни странно, даже красило её. Она опять сунула руки в карманы.

— Прости, Вианн. Я, правда, старалась. Ты не виновата. — На мгновение её черты ожили. — Предупреди людей с реки, — настаивала она. — Скажи им, чтобы они уезжали. Они тоже ни в чём не виноваты… просто я не хочу, чтобы кто-то пострадал, — тихо закончила она. — Ладно?

— Никто не пострадает, — сказала я ей, пожимая плечами.

— Вот и хорошо. — Она выдавила мучительную улыбку. — За меня не беспокойся. У меня всё хорошо. Правда. — Опять та же натянутая, мучительная улыбка. Она стала продвигаться к выходу. В её руке что-то блеснуло, и тут я заметила, что карман её плаща набит бижутерией, а меж пальцев торчат помады, компактные пудры, ожерелья и кольца.

— Держи. Это тебе, — оживлённо проговорила она, впихивая в мою ладонь горсть награбленных драгоценностей. — Бери. У меня этого добра много. — Улыбнувшись мне ослепительной чарующей улыбкой, она выскочила из шоколадной, а я стояла и смотрела, как из моей руки сыплются на пол, словно слёзы, цепочки, серьги и яркие пластмассовые безделушки в позолоте.

 

После обеда мы с Анук отправились гулять в Марод. В лучах весеннего солнца лагерь речных скитальцев выглядит приветливым и жизнерадостным: стёкла и краска блестят, на верёвках, натянутых между судами, полощется на ветру выстиранное бельё. Арманда сидела в кресле-качалке в своём тенистом палисаднике и смотрела на реку. Ру с Махмедом на крутом скате крыши её дома латали худые места кровельной плиткой. Я отметила, что сгнивший карниз фронтона и щипцы заменены на новые и выкрашены в ярко-жёлтый цвет. Я махнула мужчинам в знак приветствия и присела возле Арманды на ограду палисадника. Анук убежала к реке искать своих новых приятелей, с которыми она познакомилась накануне вечером.