О том, во что не играют мальчишки 6 страница

— Ну, замерз? Меня сквозь унты ух как прихватило! А ты, на-ка, в ботиночках. Не замерзли ноги?

— У меня нет ног, — ответил курсант, продолжая улыбаться своим мыслям.

— Что? — Подвижное лицо Наумова вытянулось.

— У меня нет ног, — повторил Мересьев отчетливо.

— То есть как это «нет ног»? Как это понимать? Больные, что ли?

— Да нет — и все… Протезы.

Мгновение Наумов стоял, точно пригвожденный к месту ударом молотка по голове. То, что ему сказал этот странный парень, было совершенно невероятным. Как это нет ног? Но ведь он только что летал, и неплохо летал…

— Покажи, — сказал инструктор с каким-то страхом.

Алексея это любопытство не возмутило и не оскорбило.

Наоборот, ему захотелось окончательно удивить смешного, веселого человека, и он движением циркового фокусника разом поднял обе штанины.

Курсант стоял на протезах из кожи и алюминия, стоял и весело смотрел на инструктора, механика и дожидавшихся очереди на полеты».

И хотя по смыслу книги Мересьев был «настоящим человеком» в первую очередь потому, что был человеком советским но это лишь очередная маска войны. «Настоящие люди» воевали в армиях и других стран мира.

«Летная биография Дугласа Бейдера началась в 1930 году, когда после окончания авиационного училища он прибыл на место службы в истребительный дивизион. Молодой летчик быстро стал одним из лучших специалистов по выполнению фигур высшего пилотажа на предельно малых высотах. Трагедия разразилась 14 декабря 1931 года, когда при выполнении «бочки» на высоте 15 метров самолет неожиданно потерял управление и рухнул на землю. Извлеченный из-под обломков машины Бейдер был срочно доставлен в госпиталь, где ему пришлось ампутировать обе ноги: одну выше, а другую — ниже колена.

Казалось, все кончено, путь в небо для него закрыт навсегда. Но вопреки обстоятельствам Бейдер решил вернуться в авиацию. Через полгода усиленных тренировок он стал уверенно ходить на протезах и даже водить автомобиль. В июне 1932 года он совершает первый после аварии полег на самолете «Авро-504», в задней кабине которого находится его сослуживец. Хотя полет прошел без всяких замечаний, медицинская комиссия отклонила просьбу пилота о возвращении в истребительную авиацию. Лишь через семь лет, в ноябре 1939 года, когда уже шла Вторая мировая война, Бейдер добивается направления сначала в учебную, а потом и в боевую часть.

В «Битве за Англию», начавшейся в августе 1940 года, он открыл боевой счет сбитых фашистских самолетов и вскоре стал одним из самых знаменитых асов британской авиации.

Настал роковой июнь 1941 года. Авиакрыло, которым командовал майор Дуглас Бейдер, получило приказ сковать силы люфтваффе во Франции и не допустить их переброски на Восток. 9 августа 1941 года при штурме аэродрома в Сент-Омер Бейдер, прикрывая отход штурмовой группы, принял бой против шести «мессеров», из которых сбил два — то были его 21-я и 22-я победы. Но силы были неравными — «харрикейн» отважного британца был подожжен, и он, потеряв перебитый осколками протез, спасается на парашюте.

Немецкие летчики были шокированы, когда увидели, что у пленного английского майора нет ног. Он был помещен в офицерский лагерь. Проведав об этом, туда через несколько дней его друзья сбросили с бомбардировщика новый протез, и спустя месяц Бейдер бежал, примкнув к отряду французского Сопротивления. Но ему опять не повезло: он был схвачен немцами, переправлен в Германию и до конца войны томился в лагере Колдитц.

После освобождения лагеря американскими войсками 14 апреля 1945 года Бейдер вернулся в Англию, возглавлял учебную авиачасть. Через несколько лет по состоянию здоровья ушел из ВВС. Умер он в сентябре 1982 года».

Некоторые авторы считали, что история о посылке Бейдеру костылей — не более чем легенда, выдуманная фашистской пропагандой, чтобы подчеркнуть свое «рыцарское» отношение к военнопленным.

Однако генерал люфтваффе Вернер Крейпе оставил любопытное воспоминание: «Еще до войны Дуглас Бейдер потерял обе ноги, но сумел преодолеть это несчастье и принимал участие в битве за Англию в качестве летчика-истребителя. Бейдер был сбит около Сент-Омера, и у него сломались алюминиевые протезы. В тот же вечер его принимали в офицерской столовой эскадры Галланда. Бейдер спросил, нельзя ли как-нибудь переслать ему из Англии его запасные протезы. Галланд сообщил об этом мне (я был тогда начальником оперативного отдела 3-го воздушного флота), а я доложил фельдмаршалу Шперрле. С согласия фельдмаршала мы направили в Англию радиограмму на международной волне для передачи сообщений о бедствиях, и менее чем через двое суток протезы майора Бейдера были сброшены с парашютом на аэродром Сен-Омер».

Возможно, все так и было. Немцы на этот раз проявили рыцарское отношение. А вот Дуглас Бейдер, получив костыли, никакой благодарности к врагам проявлять не собирался, а через месяц на этих костылях сбежал к партизанам, чтобы и дальше драться за свою страну.

Но одно дело — сидеть в боевой машине, пристегнув протезы к педалям, и совсем другое — лезть через колючую проволоку лагеря и бежать лесами, пытаясь оторваться от погони.

Чего же говорить о тех инвалидах, которые служили в сухопутных войсках, где приходится бегать, прыгать, лазить, ползать, таскать на себе груз и драться врукопашную?

Было и такое.

Генерал-лейтенант вермахта Бодо Циммерман, говоря об отчете, представленном ОКВ о тяжелом положении войск, подчеркивал, «что на Западном театре военных действий большинство немецких солдат слишком стары. ЗАЧАСТУЮ НА СЛУЖБЕ НАХОДИЛИСЬ ОФИЦЕРЫ С ИСКУССТВЕННЫМИ КОНЕЧНОСТЯМИ (выделено мной. — O.K.). Один батальон был сформирован из людей, страдавших болезнями уха. Позднее целая 70-я дивизия была укомплектована солдатами, имеющими желудочные заболевания и нуждавшимися в специальной диете. Кстати, эта дивизия отважно сражалась на острове Валхерн».

Что ж, даже с искусственными конечностями офицеры могут многому научить фольксштурмовцев поделиться с ними опытом поднять боевой дух.

ВОЙНА с распростертыми объятиями примет всех: безногих, одноглазых, одноруких. Всех перемелет в своих огненных жерновах. Со второго, с третьего раза добьет тех, кому до сих пор удавалось выжить.

Разве не так мальчишки, наскоро потыкав фигуркой «раненого» солдатика в игрушечный лазарет, вновь посылают его в бой? Разве не качаем мы одобрительно головами, видя, как получивший контузию, трясущийся, заикающийся солдат с кровотечением из ушей сбегает из госпиталя на передовую к своим боевым товарищам? В тот момент мы не думаем о том, что он уже обречен погибнуть в первом же бою. Дрожащие руки не позволят такому солдату метко стрелять, из-за глухоты он не услышит команд, не сориентируется на местности, не сможет быть ни связным, ни санитаром, ни разносчиком боеприпасов, ни наблюдателем. Он лишь превратится в обузу для всего подразделения, вынужденного все время заботиться о нем.

Но мы относимся к этому как к должному — ВОЙНА требует новых жертв. И мы с готовностью их приносим.

Перечислять искалеченных на войне героев и знаменитостей можно долго. Но все равно их число ничтожно в сравнении с огромной массой израненных солдат. А вот о них почему-то говорят и пишут очень мало. Они где-то там, на четвертом месте после уцелевших победителей, пленных побежденных и убитых.

И ВОЙНА от этого кажется хоть и суровой, даже жестокой, но какой-то… чистой, что ли.

А между тем именно раненые составляли большую часть потерь. Однако мы о них не помним, а рассуждаем по-мальчишески, как в игре в солдатиков: «Если стотысячная армия потеряла в бою двадцать тысяч, значит, погибло 20 000 солдат».

Мы забываем, что «общие потери» и «потери убитыми» — это разные понятия. Но даже в серьезной исторической литературе их зачастую путают. В лучшем случае пишут: «Потери составляли столько-то убитыми, ранеными и пропавшими без вести». В худшем — категорично: «В этом бою погибло столько-то человек», и о раненых ни слова.

Например, под Аустерлицем французская армия потеряла 9181 человека. Но только 1389 из них были убиты, а 7260 ранены. И еще 532 пропали без вести.

Согласитесь, что такой расклад нас иногда может даже разочаровать. А особенно людей невоенных. Мы привыкли совсем к другому, к тому, что общая цифра — это и есть та гора трупов, которая возникает в нашем воображении. А так — получается жалкая кучка. И сражение от этого представляется каким-то менее яростным и кровопролитным. А следовательно, и менее значимым.

Поэтому в одном источнике можно встретить упоминание о том, что «французы потеряли 9000 человек убитыми и ранеными», в другом убитые и раненые куда-то пропадают, и поэтому «французы потеряли 9000 человек», а в третьем некорректный автор небрежно «уточняет»: «У французов погибло 9000 человек».

Возможно, автор тем самым хотел лишь подчеркнуть ожесточенность сражения. Возможно, ему показалось, что французские потери до обидного малы в сравнении с русско-австрийскими. А возможно, он просто запамятовал, что на войне не только убивают, но и ранят. Или решил, что в цифру 9000, списанную у другого автора, раненые не вошли.

Но тогда выходит, что при соотношении убитых к раненым, как 1:5, французская армия потеряла в бою 45 000 человек, а это уже совсем другая картина, не имеющая ничего общего с реальным историческим событием.

Еще один пример.

Во время Арденнского контрнаступления в декабре 1944 г. союзники потеряли 76 890 чел, втом числе 8607 убитыми, 47 129 ранеными и 21 144 пропавшими без вести. Германские потери составляли 81 834 человека — 12 652 убитыми, 8600 ранеными и 30 582 пропавшими без вести. Даже если половину пропавших без вести отнести к убитым, все равно раненых будет больше. Но пропавшие без вести — это в основном пленные. В первые дни контрнаступления в плен была захвачена масса солдат союзников, позднее союзники захватывали немецких солдат.

Всего за полгода (с 1 июня по 31 декабря 1944 г.) немецкие войска на западном фронте потеряли 634 000 человек. И лишь 57 000 из них убитыми.

Мы постоянно забываем о раненых. И, кроме приведенного мной примера, происходит это по еще одной причине.

«Сохранившиеся до нашего времени сведения о потерях в битвах прежних веков обычно не дают никакого распределения по видам потерь (убитые, раненые, пленные). В более позднюю эпоху число пленных стали отделять от числа убитых и раненых, а еще позднее начали отделять число убитых от числа раненых».

Именно поэтому мы и не принимаем во внимание раненых в битвах древности. Их просто нет ни на старинных гравюрах, ни в средневековых летописях, ни на картинах эпохи Возрождения. Исключения, такие, как, например, скульптура «Умирающий галл» III в. до н. э., можно пересчитать по пальцам, и они лишь подтверждают правило.

Раненых не очень-то любят упоминать ни в современной литературе, ни в кино о тех временах. Поэтому одноногие пираты, однорукие писатели и ослепшие полководцы появляются в нашем представлении как бы сами по себе, словно они и являлись единственными инвалидами войны.

Но не будем забывать, что во все времена число раненых было велико. Уж никак не меньше убитых, а чаше всего в несколько раз больше.

Постоянной, универсальной пропорции, конечно, нет и не может быть. Она колеблется в довольно широких пределах в зависимости от эпохи, характера войны, рода войск, степени смертоносности оружия, ожесточенности сражений, местности и т. д.

Историки неоднократно пытались вычислить некую закономерность и составить историю военных потерь. Думаю, читателям будет небезынтересно ознакомиться с небольшой выдержкой из подобного исследования.

«В битвах войн 16–17 веков количество раненых не было особенно значительным. (…) Имеются основания предполагать, что на протяжении XVIII века ожесточенность сражений понижалась, вследствие чего удельный вес числа раненых в потерях неуклонно возрастал. (…)

Однако с течением времени удельный вес раненых в боевых потерях неуклонно увеличивался и достиг своего максимума в войнах второй половины XIX века. Во время Первой мировой войны удельный вес раненых уменьшился в результате резкого возрастания разрушительности военной техники».

Подобная тенденция сохранилась и в дальнейшем. Например, если США в Первую мировую на каждого убитого имели 4,2 раненого, то во Вторую — лишь 3. Во Французской армии это отношение равнялось 3,3 и 1,67 соответственно. Во время десяти лет войны в Афганистане Советская армия, по официальным данным, потеряла 15 000 убитыми и 30 000 ранеными, то есть 1 к 2.

В «Военно-историческом словаре» Бодара говорится: «Сравнение нескольких сот битв нового времени по проценту убитых и раненых показывает, что число убитых к числу раненых в битвах относится как 10 к 35, т. е. нормально приходится около 3–4 раненых на одного убитого, или число убитых составляет 22 %. Однако было бы ошибочно считать это соотношение обычным, так как бои никогда не происходят в одинаковых условиях и даже в тех битвах, которые, как это нередко случается, происходят на той же местности и на том же самом поле боя, силы сторон и другие условия значительно различаются».

А в известном издании «Вторая мировая война 1939–1945 гг.» сообщается, что «опыт многих войн показывает, что обычно число раненых в войне превышает в два-три раза число убитых. Об этом, в частности, свидетельствуют данные о числе убитых и раненых в Первой мировой войне».

Прежде всего укажем, что соотношение числа раненых и убитых совсем иное в сражениях на суше, чем в сражениях на море. Это объясняется тем, что в морских боях главная масса погибших — это утонувшие в результате потопления кораблей неприятелем, причем среди утонувших мною раненых. Так как утонувшие солдаты и матросы причисляются к убитым, то число последних обычно в несколько раз превышает число раненых. Например, в бою при Абукире в 1798 году французы потеряли 2000 убитыми и утонувшими и только 1100 ранеными. При Трафальгаре в 1805 году потери франко-испанского флота равнялись 5000 убитыми и 3000 ранеными. У Лиссы в 1866 году итальянцы потеряли 620 убитыми и 80 ранеными. В бою при Цусиме в 1905 году из состава 2-й Тихоокеанской эскадры погибло 5045 русских моряков и лишь 803 человека было ранено и контужено».

В США во Второй мировой войне «на 1 убитого приходилось раненых: по армии — 3,01, по военно-морскому флоту — 1 25, а из среднем по армии и флоту — 2,68. Количество раненых на 1 убитого и утонувшего во флоте США было в 2,5 раза меньше, чем в армии».

Об этом же говорит и статистика по британским вооруженным силам во время Второй мировой войны. «О роли сухопутных операций говорит также и тот факт, что если за первые 4 года войны в британских вооруженных силах на одного убитого приходился один раненый, то на протяжении пятого года войны на одного убитого приходилось 1,8 раненого. Увеличение числа раненых на 1 убитого становится вполне понятным, если учесть, что в период с 1 сентября 1943 года по 1 сентября 1944 года британские вооруженные силы вели сухопутные операции в значительно большем объеме, чем до этого».

То же относится и к военно-воздушным силам.

По данным генерал-квартирмейстера люфтваффе, «потери немцев среди летного состава военно-воздушного флота выразилась в следующих цифрах: 47 665 человек было убито и 28 200 ранено, что даёт 0,6 раненого на одного убитого».

Это вполне объяснимо. У летчика в бою очень мало шансов уцелеть, даже если он ранен легко или контужен. Самолеты взрываются и разбиваются о землю, выпрыгнувший экипаж расстреливается в воздухе под куполами парашютов, тонет в морских волнах, зачастую оказывается на вражеской территории, где его поджидает смерть.

Но на войне существует и прямо противоположная специфика.

«В 1951 году германские статистики писали, что в Первой мировой войне в немецкой армии на каждые 100 выбывших из строя солдат лишь 14 было убито на поле боя, а 86 ранено. Получается, что было 6 раненых на 1 убитого. Однако они не принимали во внимание пропавших без вести и считали, что они все ещё вернутся домой. Но к 1951 году прошло не только больше 30 лет после Первой мировой, но уже отгремела и Вторая мировая, и надежды, что ещё кто-то вернется, не было совсем».

Надежда, конечно, «умирает последней», но сколько их было, распыленных взрывом, погибших в плену, умерших, не приходя в сознание и без документов, в лазаретах, утонувших без свидетелей на переправах, не вернувшихся из разведки, сгинувших в окружении солдат, которых продолжали ждать годами, десятилетиями, уповая на чудо!

О рядовых солдатах всегда заботились меньше, чем о командирах, благодаря чему История знает такое множество полководцев, выживших после страшных ранений. Во все времена командному составу старались обеспечить лучший уход и наиболее квалифицированную медицинскую помощь. В бою их прикрывали своими телами подчиненные и в случае ранения старались вынести с поля.

«Для солдат соотношение раненых и убитых менее значительное, чем для офицеров: военно-санитарное дело в прежние времена было плохо налажено, и масса тяжело раненных солдат умирала на поле битвы.

Своевременный вынос тяжело раненных с поля боя во многих случаях спасал им жизнь, вследствие чего они оказывались в категории раненых, а не убитых. Следовательно, в результате улучшения военно-санитарного дела увеличилось число раненых на одного убитого.

В условиях длительной войны раненые выздоравливают, возвращаются в действующую армию и могут быть ранены вторично. При успехах военно-санитарного дела среднее время раненых в госпитале сокращается, и процент возвращающихся в строй возрастает. Например, во время Второй мировой большое количество ее участников было ранено 2, 3 и более раз».

Когда читаешь эти бесстрастные слова «было ранено 2, 3 и более раз», невольно задумываешься, сколько страданий выпадало «на одного человека! Сколько страха перед очередным ранением, фатальной убежденности в том, что в другой раз уже не выкарабкаешься. Словно получил предупреждение свыше, которому не внемлешь…

И опять ранение, боль, вера в чудесное спасение, госпиталь, постепенное возвращение к жизни, выздоровление… И опять туда, в бой, в ад, в смерть?! Бр-р! Нет, человек не оловянный солдатик из игрушечного набора.

Есть еще одна аксиома, на которую следует обратить внимание: «В битвах на суше соотношение числа раненых и убитых значительно колеблется по отдельным битвам и войнам».

Хочу заметить, что если количество убитых и количество раненых мало отличается друг от друга, это может вовсе не означать, что раненых в бою было почти столько же, сколько убитых. Просто основная масса каких-нибудь мушкетеров или пикинеров с выпущенными кишками и отрубленными ногами испускала дух через пару-тройку часов после ранения, то есть до того момента, когда на поле боя появлялась «счетная комиссия».

Можно, конечно, сказать: «Ну и что? Они все равно относятся к убитым».

А можно попытаться представить, о чем думал этот бедолага, что чувствовал, какие жуткие моменты ему приходилось пережить за эти два-три часа, прежде чем он присоединится либо к убитым, либо, если повезет, к раненым.

Но сколько историки ни стараются вывести определенные формулы и дать рекомендации военным, все их старания напоминают попытки средневековых алхимиков получить из свинца золото. Война, которая никогда не руководствовалась законами логики, с легкостью нарушает самые стройные теории и хитроумные расчеты.

Так, например, при штурме Дерпта 12 июня 1704 года в русских войсках было убито «до 300 унтер-офицеров и рядовых, да 400 ранено». А при штурме Нарвы 9 августа 1704 года «наших побито… унтер-офицеров и рядовых 350, а ранено 1406».

В том же году против того же врага при том же виде боевых действий — штурме города — раненых оказалось на тысячу больше!

Все эти интересные теоретические вычисления можно продолжать до бесконечности, но за ними совсем не видно того, ради чего они производятся, — солдатских ран. Я уж не говорю о той участи, которая подстерегает раненых на войне. А участь их во все времена была ужасной.

Мертвым — что, они уже «выбыли из игры», и им все равно. Живые продолжают драться. Раненые же, оказавшись в положении между живыми и мертвыми, становятся самыми легкими жертвами войны. Один только Бог и сами раненые знают, какой отчаянный ужас им приходится испытать, став вдруг беспомощными там, где торжествует кровавое насилие.

В Древнем Мире вражеских раненых, не годных для продажи в рабство, просто добивали. Своих бросали на произвол судьбы. И в более поздние времена раненые, неспособные продолжать путь со своим войском, становились добычей разбойников и местных жителей, промышлявших мародерством.

В 1380 г., на другой день после Куликовской битвы, опоздавшее соединиться с Мамаем литовское войско Ягайло (состоящее, кстати, из русских ратников из-под Гродно, Полоцка и Минска) напало на обозы Дмитрия Донского. В результате были перерезаны все находившиеся там раненые в знаменитой битве воины.

«Раненые не могли быть уверены в своей дальнейшей судьбе: в 1758 г. в Восточной Пруссии, например, по приказанию Фермора повозки «для больных» были отданы под продовольствие, а заболевшие и раненые солдаты должны были оставляться в придорожных селениях, зачастую настроенных весьма недружелюбно».

Сохранились свидетельства прусского офицера о расправе над русскими ранеными после сражения под Цорндорфом: «…много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на поле битвы, они (солдаты и поселяне прусские) кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми…»

Еще один очевидец вспоминает о подобном же случае в другом месте: «Я слышал, что король провел здесь ночь; в течение ее окопы были срыты и землей этой засыпаны сотни мертвых и полумертвых».

В ту эпоху «проходящая армия неизменно оставляла за собой страшный след из трупов лошадей и безымянных могил тысяч погибших солдат», среди которых было погребено немало раненых, и своих и чужих.

Любой человек, знакомый с военной историей, без особого труда может представить себе армию той эпохи. Шитые золотом мундиры, кружева, разноцветные перья на головных уборах… Одним словом — красота!

Только у этой красоты была страшная изнанка — оставленные гнить заживо инвалиды, с которых заботливо стаскивали сапоги, шитые золотом мундиры и отбирали дорогостоящие головные уборы с разноцветными перьями.

Было бы неправильным считать, что о раненых не заботились совсем. «Во время Семилетней войны значительно повысился процент раненых солдат, возвращавшихся в строй после лечения. Если уж раненому солдату выпадало счастье не быть затоптанным людьми и лошадьми, не попасть под орудийные колеса и не остаться без помощи на поле боя, то в большинстве случаев (свыше 80 процентов) он вновь мог «выполнять свой долг». Напрягая все силы, Медицинская канцелярия высылала в действующую армию докторов и лекарей из России; из школ при госпиталях после экзаменовки выпускались подлекари. Поэтому периоде 1758 по 1761 гг. характеризуется высокой укомплектованностью медицинского персонала в войсках и госпиталях.

Неплохо в русской армии была организована уборка раненых на поле боя. Так, после сражения под Гросс-Егерсдорфом она продолжалась три дня, а после битвы при Кунерсдорфом — два дня. Для сравнения скажем, что далеко не во всех армиях столь бережно относились к раненым. Например, пруссаки собирали своих раненых без особого энтузиазма (и большинство их становилось жертвами мародеров), а во французской и английской армиях вообще не было организованного сбора раненых.

В русской армии уже начиная со времен Петра I делались попытки организовать эвакуацию раненых во время боя. При Петре их сопровождали за фронт «флейшики», а во время Семилетней войны из второй линии полков должны были выделяться целые команды с лекарями и телегами; тяжелораненого мог выводить из строя здоровый солдат. В то же время ни в одной другой стране помощь на поле боя не предусматривалась (в Пруссии, например, раненым просто не разрешалось покидать строй)».

Но на внешний блеск армий по-прежнему тратилось гораздо больше времени, сил и средств, чем на ее госпитальное обеспечение.

Документы 1812 г. отмечали: «Очень плоха была и медицинская часть. Врачей было ничтожное количество, да и те были плохи. Организация помощи раненым решительно никуда не годилась».

При той плотности рядов, в которых происходили сражения прошлого, раненые оказывались буквально задавленными телами павших.

«Середина «большого редута» представляла невыразимо ужасную картину: трупы были навалены один на другой в несколько рядов. Русские гибли, но не сдавались; на пространстве одного квадратного лье не было местечка, которое не было бы покрыто мертвыми или ранеными… Дальше виднелись горы трупов, а там, где их не было, валялись обломки оружия, пик, касок и лат или ядер, покрывавших землю, как градины после сильной грозы. Самое возмутительное зрелище были внутренности рвов — несчастные раненые, попадавшие один на другого, купались в своей крови и страшно стонали, умоляя о смерти…»

Подобрать всех не представлялось никакой возможности, особенно если после сражения армия меняла свою позицию. И поэтому, но воспоминаниям современников, «закопченные порохом или обрызганные кровью раненые ползали по земле со стоном, некоторые, из сострадания, добивали друг друга…».

Но и те, которых удавалось вывезти в тыл, часто оказывались заложниками новых баталий.

«Смоленская трагедия была особенно страшна ещё и потому, что русское командование эвакуировало туда большинство тяжелораненых из-под Могилева, Витебска, Красного, не говоря уже о раненых из отрядов Неверовского и Раевского. И эти тысячи мучающихся без медицинской помощи людей были собраны в той части Смоленска, которая называется Старым городом. Этот Старый город загорелся, еще когда шла битва под Смоленском, и сгорел дотла при отступлении русской армии, которая никого не могла оттуда спасти. Французы, войдя в город, застали в этом месте картину незабываемую». «Сила атаки и стремительность преследования дали русским лишь время разрушить мост, но не позволили им эвакуировать раненых, и эти несчастные, покинутые, таким образом, на жестокую смерть, лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок. Многие после напрасных усилий спастись от ужасной стихии лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на страшные муки, которые должны были предшествовать смерти. Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти. Задыхаясь от дыма и жары, потрясенные этой страшной картиной, мы поспешили выбраться из города. Казалось, я оставил за собой ад», — записал в своем дневнике потрясенный всем увиденным французский полковник Комб.

Итальянский офицер Цезарь Ложье вспоминал: «Проходили мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью… Сколько людей сгорело и задохлось!.. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тел. Их везли зарывать… На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи…»

 

«Врачебную помощь бесчисленным раненым и брошенным в городе русским почти не оказывали: хирурги не имели корпии и делали в Смоленске бинты из найденных в архивах старых бумаг и из пакли. Доктора не появлялись часто целыми сутками. Даже привыкшие за 16 лет наполеоновской эпопеи ко всевозможным ужасам солдаты были подавлены этими смоленскими картинами».

 

Но злоключения даже тех раненых, которых успели вывезти из Смоленска, не закончились. Их направили в Вязьму, и так забитую искалеченными солдатами.

«Большая часть раненых офицеров и солдат остается после первой перевязки без дальнейшей помощи», — констатирует главный медицинский инспектор русской армии Вилье уже в первые дни войны. Потом дело пошло не лучше, а еще гораздо хуже. Раненые около Витебска в начале июля только 7 августа прибывают в Вязьму без всякой, даже самой примитивной, медицинской помощи. «Многие из них от самого Витебска привезены неперевязанные, ибо при них было только двое лекарей, а в лекарствах и перевязках — совершенный недостаток, многих черви едят уже заживо», — так пишет министр внутренних дел Козодавлев Александру 19 (7) августа, т. е., значит, ещё до прибытия новых тысяч и тысяч, раненых при обороне и при оставлении Смоленска.

Смерть на войне подстерегала раненых повсюду.

«По дороге, по которой нам пришлось идти, покинув лес, лежала небольшая деревушка, которая вчера переполнена была русскими ранеными и загорелась. Несколько домов обращено было в пепел. Вблизи них нам показали обгорелые, черные, обуглившиеся скелеты и разрозненные кости этих несчастных жертв вчерашнего дня, которые сначала истекали кровью под Бородиным, среди мучений доставлены были сюда и. наконец, пожраны были пламенем, казалось, для того, чтобы испытать до конца муки иногда столь горькой геройской смерти».

Возможно, читатель меня упрекнет в том, что я злоупотребляю примерами и ссылками на свидетельства времен наполеоновских войн.

Но я напомню, что раньше раненых «зарывали вместе с мертвыми», «собирали без особого энтузиазма» (или вообще не собирали) или им «просто не разрешали покидать строй». И лишь «в более позднюю эпоху начали отделять число убитых от числа раненых».

И именно в конце XVIII — начале XIX вв. стали появляться подробные тексты, посвященные раненым в боях. Они достаточно эмоционально и вполне современным языком описывают происходившие события.

Эпоха Просвещения воспитала целую касту людей (и в том числе офицеров), которые считали своим долгом не только заносить в дневники все увиденное на войне, но и анализировать это, давать ему свою оценку. Благодаря этим многочисленным дневникам, письмам, запискам и мемуарам мы можем удостовериться в том, что ВОЙНА предстала уродливой и страшной не только перед XX веком, но являлась таковой и во все предшествующие времена.