Новым в работе взрослых явилось то, что они не отбирали учас­тников, а привлекли к постановке всех детей, используя возможности каждого ученика, каким бы ни был его уровень

 

ТРУДОВЫЕ НАГРУЗКИ В ПРОГРАММЕ ШКОЛЫ

 

В интернатах и пансионах дети никогда не убирают за собой, не занимаются приготовлением пищи. А почему бы по очереди не привлекать их к работе на кухне, в огороде, к уборке, покупке продуктов? И не только к чистке картошки, как в армии, но и к сервировке стола. Почему? Слышу возражения: «Потому что могут порезаться или обжечься». Но если бы, когда дети были маленькими, матери приучали их к домашним обязанностям, ничего страшного не случилось бы. И все эти дети могли бы закончить школу с определенными житейскими навыками. Кроме того, в детях сохра­няется убеждение, что эта работа у взрослых не пользуется любовью. Детям никто не говорит, что уметь трудиться по хозяйству — важно и необходимо. Работа на кухне становится наказанием. Было бы меньше отвращения к физической работе, говори взрослые детям чаще, что поддержание порядка в собственном жизненном пространстве и по отношению к себе самому — дело общее и зависит от рас­пределения обязанностей.

 

КАК СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ШКОЛУ ПОЛЮБИЛИ?

 

Мне бы хотелось резюмировать высказанные здесь идеи по из­менению организации школы для того, чтобы детям было там радостно,

чтобы они могли учиться приобретать вкус к труду, а также, чтобы они научились сдерживать свои порывы для действительной стаби­лизации собственной личности. И чтобы ими руководил не страх, а чувство свободы, когда один должен отличаться от другого, любя других, кто в свою очередь с любовью относится к нему, при этом каждый терпеливо принимает индивидуальные и семейные особенности другого.

Пространство и его организация. Время

Всякая начальная и средняя школы должны были бы состоять из следующих трех типов помещений: классы, мастерские и биб­лиотека; время личной и общественной жизни следовало бы расп­ределить следующим образом: еда, учение и обучение ремеслам и разным видам искусства, отдых и перемена. Работа на кухне и уборка помещения могли бы по очереди доверяться группам детей, желательно — разного возраста, и чтобы выполняли они такую работу вместе с компетентными и ответственными взрослыми. В таком случае желательно чтобы и уборщицы, и повара на кухне кое-что понимали в педагогике, чтобы они могли заинтересовать детей и ввести их в разные виды работ: вымыть посуду или произвести уборку, благоустроить и украсить помещение школы, сюда же следует отнести и ремонтные работы в школьных мастерских.

Старшие из детей могли бы привлекаться к бухгалтерской и управленческой, административной работе. В этом случае админис­тративный аппарат школы тоже подбирался бы с учетом не только профессиональных, но и педагогических способностей.

 

Взрослые, которые занимаются и общаются с детьми и подростками

 

Взрослых, которые отвечают за детей, целесообразно было бы разделить на две категории в отличие от ныне существующего деления. Грубо говоря, с одной стороны, это — воспитатели, с другой — преподаватели.

К тем, кого я называю воспитатели, я бы отнесла получивших диплом, но не занимающихся активно ни искусством, ни спортом, ни ремеслами для обеспечения себе средств к существованию. Если взрослому за зарплату предоставляется «объект человеческий» как материал для приложения своих чувств и ума, то неминуемо про-

392

исходит аберрация, и в результате вместо воспитания человека — манипулирование им взрослого. Те же воспитатели, которых имею в виду я, продолжали бы работать в тех областях, в которых спе­циализируются, а параллельно работали бы с детьми и, таким образом, могли бы привить детям хотя бы некоторые навыки, воплощая пример собственного удовлетворения работой.

Такими же воспитателями и на равных с ними — в каждой школе — могли бы работать психологи. Они бы руководили мас­терскими, группами детей и выполняли бы функцию, отличающуюся от деятельности психологов-медиков, которые занимаются исследова­ниями, терапией и диагностикой детей со школьными или харак­терологическими проблемами. Однако психологи-медики не должны принимать никаких решений по вопросам школьной или семейной жизни, касающихся ребенка и его родителей. Иначе можно потерять доверие ребенка; необходимо учитывать, что психологи-медики од­новременно должны и соблюсти врачебную тайну, и ответить на поставленные вопросы. На все вопросы следовало бы отвечать пси­хологам-воспитателям, которые ежедневно общаются с детьми и по­могают другим воспитателям-специалистам, обладающим конкретными знаниями в своей" области, овладеть дополнительными умениями и ролью воспитателей-наставников, способных увлечь детей за собой (в искусство, ремесло или спорт).

Преподаватели — это прежде всего те, на кого возложен груз общего образования соответственно тому, по какому предмету — сообразно своим интересам — они специализировались, чтобы, следуя адекватной методике, научить этому предмету детей, заинтересовав их. А рядом с такими мэтрами-предметниками, обладающими мак­симальными для каждой группы детей знаниями, — другие: инст­рукторы, техники, педагога, которые могли бы заниматься реальным приложением знаний. Именно на них приходился бы контроль за усвоением предмета и приложением на практике полученных на общих лекциях знаний. Они были бы ближе к детям и, вместе с «профессором», составили бы единую группу, они могли бы стать посредниками между детьми и преподавателями и помогали бы детям, которые нередко начинают чувствовать себя неуверенно, как только дело доходит до конкретного. Так каждый ребенок в собственном своем ритме мог бы усваивать услышанное от «профессора».

393

Глава 4

ОТКРЫТЬ ДВЕРИ ЛЕЧЕБНИЦ

КАК ИЗБЕЖАТЬ ЗАПУСТЕНИЯ В ДЕПАРТАМЕНТЕ, ЗАСЕЛЕННОМ ДЕТЬМИ С ОТСТАВАНИЕМ В РАЗВИТИИ

 

В 1982 году я должна была поехать в Орильяк, где у меня была назначена встреча в Управлении по делам санитарии и соци­ального обеспечения (D.A.S.S.), и летела я туда в восьмиместном самолетике. Погода стояла прекрасная, мы летели над горными пиками, и я смогла увидеть весь Канталь с птичьего полета. Французская пустыня. И сколько одиноких ферм! На весь департамент 160 тысяч жителей. Я встретилась с президентом и вице-президентом D.A.S.S. Уже тридцать лет, сообщили они мне, как Канталь избран место­нахождением лечебниц для детей со всякого рода отставаниями. Их привозят сюда со всей Франции, изолируя от семей. А поскольку департамент беден, то и поселяют этих детей здесь, так как это недорого. Лечебниц они не покидают, А делать — ничего не делают.

Это все, конечно, невыгодно для экономики региона, так как из детей с отставаниями в развитии вырастают дебилы-взрослые. Если находят, что кто-то из них опасен, начинают лечить в больнице таблетками, и это всё. Бывшие воспитанники таких домов ребенка составляют треть населения департамента — их сюда привезли, и они прожили здесь всю жизнь, их опекает государство, то есть — налогоплательщики.

Я попробовала нарушить эту летаргию. «Невозможно, — говорю — чтобы вы, D.A.S.S., не выступали с какими бы то ни было ини­циативами, ведь именно вы обязаны заниматься детством и юно­шеством. Вы говорите, что эти земли совершенно пустынны (нет никакой промышленности, нет даже овцеводства; у крестьян есть коровы, но их нигде не видно, и молоко они продают на молокозаводы, которые находятся за пределами Канталя). Кажется, в департаменте Лозер то же самое. Так почему бы не привлечь сюда тех молодых, которым нравится природа, экологов, молодые пары, которым негде жить, которые вынуждены становиться нарушителями закона, потому что не знают, куда приткнуться? На вашем месте я бы реквизировала

394

эти необрабатываемые земли, поставила бы там сборные домики и сдавала бы их в аренду этим молодым на тридцать лет. В обмен на это молодые пары, у которых будут дети, брали бы двух-четырех детей и подростков из домов ребенка — на субботу-воскресенье. Те помогали бы им по дому, в поле и так далее. Таким образом, эти молодые пары могли бы стать для таких детей приемными семьями. Дети могли бы меняться, но если кто-то поладил с семьей, мог бы там и остаться и войти с помощью своей приемной семьи в социальную жизнь. Вот вам и один из путей заселения вашего Канталя!»

Президент D.A.S.S ответил, что ему такими делами заниматься не нужно, это дело директоров домов ребенка или лечебниц — они должны найти решение, куда отправлять детей на субботу-вос­кресенье. Дети же с четырех-пятилетнего возраста безвыходно на­ходятся в одном и том же учреждении, родители их далеко, они не видятся, и дети все больше и больше начинают отставать в развитии. У администрации свои соображения, экономические: «Для того, чтобы школа была рентабельной, нужно, чтобы эти семьи или организации, что принимают детей с отставаниями, работали посто­янно, только субботы-воскресенья и каникулы — этого мало». Я не согласилась. «Тогда, — говорю, — эту проблему решить невоз­можно.» — «Ну, да, — согласился директор, — о том и речь: директора на местах должны решить, чем занять детей вне стен лечебниц на каникулах и в выходные. Разумеется, отдыхать там администрация в это время не должна, нужно, чтобы эти заведения были рентабельны.» — «Но не директора этих лечебниц должны искать выход из положения, — говорю, — когда дети в лечебницах, их оставляют в покое. Это как в тюрьме. И начальство сторожит свои тюрьмы.» — «Верно, — соглашается директор, — но все равно решать им». — «Стало быть, вы сами предпринимать что-либо не намерены, хотите, чтобы выпутывались другие. Но вы же — Управление по делам санитарии и социального обеспечения...» Я не унималась: «И потом, не администрация этих лечебниц должна что-то там придумывать. Решить этот вопрос должны именно вы. Хорошо, на выходные дети уходят, но если я хочу, чтобы Дом ребенка не прерывал в связи с этим своей деятельности, то постараюсь найти тех, кто будет организовывать его работу в это время. Директор лечебницы может быть администратором небольших конференций в этих зданиях в выходные, например, для кюре или монашек, которые работают в больших лечебницах... Почему бы администрации не заняться этим?»

395

Люди, с которыми я разговаривала, выдавали себя за «левых». У меня было впечатление, что они, как коммунисты, впитали в себя дух повиновения, по крайней мере, социалистами они не были, те — думают. А эти не думали, пребывая в милой безынициативности:

«Я всего-навсего маленький администратор, делаю, что мне говорят». «Но в конце концов, — говорю я им, — у вас в департаменте есть лицеисты и молодые рабочие; все от 9 до 25 лет хотят быть спортсменами: вы можете в Кантале создать клубы дельтапланеристов, это новый вид спорта, таких клубов может бьло шесть.» — «Один уже есть...» — «Что такое один? доберите ребят, спросите, сколько из них хотят этим заниматься. Они составят бюджет... Сами будут все делать... С неба же ничего не упадет! Приветствуйте инициативу.»

Этим высоким чиновникам совсем не нравилось, что я их так дергала. «Да ведь именно на вас возложена ответственность за принятие превентивных мер в работе с отстающими в развитии детьми! А с такой работой, как у вас, все эти дети окажутся в тюрьмах или в психиатрических лечебницах. Никто ничего не предпринимает. Пол­ная безынициативность. Вы попросите, предложите...» — «Видите ли, хозяева этих пустошей не хотят ни сдавать их в аренду, ни продавать.» — «Тогда проложите шоссе, и эти земли будут у них просто экспроприированы, и они останутся с носом. Сделайте это...» — «Хорошо бы, да денег-то нет...» — «Нет — потому что вы не хотите приложить усилия, чтобы они были! Одна двадцатая частных земель — это пустоши, куда никто не ходит и где никто ничего не делает. Дома — в двадцати километрах от них: делай там, что хочешь...»

Вот ведь как... Да у тех, кто должен заниматься этим, — никакого воображения! Но, дать возможность молодым предлагать что бы то ни было они тоже не желают.

Право, для меня это было настоящим открытием: эта прекрасная Овернь, которая никому не нужна и запущена. Огромные бесполезные земли. Единственное в департаменте производство — госпиталь в Орильяке. Но для того, чтобы он работал, надо, чтобы случился больной, а уж случился... Быстро отсюда не отпускают. Канталь живет этим госпиталем и «тюрьмами» для детей с отставаниями, которых забрали туда и лишили контакта со всем и вся.

Человеку проще плодить пустыни, чем выращивать леса. И мне кажется, что так — почти всюду. Но есть нечто более стерильное, чем географическая пустыня — отсутствие человеческих связей, пус­тыня чувств. И это ужасно, когда Канталь побивает рекорды бес­плодности человеческих отношений.

396

 

Глава 5

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ ДЕТЕЙ

О НОВОМ ОТНОШЕНИИ К ДЕНЬГАМ

 

Детская пресса уже публиковала опросы на анекдотические темы типа: «Что делать с карманными деньгами?», «Что бы вы хотели придумать для каникул?» и так далее. Стоило бы подвигнуть детей к вещам более серьезным. Хотя, конечно, то, что значимо для взрослых, не важно для детей. Но ведь дискуссию можно развернуть и на действительно важные темы: вместо карманных денег можно было бы поднять просто вопрос денег, отношения к деньгам...

Можно было бы пригласить детей выступить на телевидении или в прессе индивидуально или группами: пусть расскажут, что думают о конкретных проблемах — например, о разводе, расписании уроков, присмотре за детьми, жизненном ритме, типе общества, расизме, свободе, искусствах, солидарности, инвалидах, психических заболеваниях, здравоохранении, экологии.

С моей точки зрения, раз до сих пор нет таких мест, где дети чувствовали бы себя свободно, то вряд ли стоит спрашивать их совета — они будут очень зависимы от мнений родителей. Когда детей приглашают выступить на семинарах, коллоквиумах и т. п., за всем этим стоят взрослые, награждающие их за ничего не значащие фразы. Дети не скажут, что они несчастны, что их эксплуатируют, что к ним плохо относятся, что над ними смеются.

И беда тому, кто говорит правду не готовому ее услышать взрос­лому.

В школе с активной методикой преподавания — инспектор: про­веряет преподавателя. Наводит справки у ученицы. А в ответ: «Ай да скучно!» Скучно в такой школе? Неслыханно... «Скучно потому, что в классе вы!» Оскорбление! Посягательство на академическое достоинство. Инспектор разводит целую историю. А девочка всего-навсего сказала, что думала. Ничего больше. Но общество так не думает. Не принято так говорить представителю администрации, ин­спектору, лицу, осуществляющему надзор за ее преподавателем.

397

В Ницце была выставка «Ребенок и телематика*», и некоторых детей пригласили к микрофону: высказаться. В этой обстановке они были участниками представления; это было интервью, и отвечали они, как взрослые — в соответствии с тем типом поведения, который приняли или сделали вид, что приняли. Они бы не подстраивались так быстро, не подражали, если бы речь шла о действительно вол­нующих их проблемах, впрочем, тогда... под вопросом оказалась бы система, придуманная, выношенная взрослыми и ими распростра­няемая.

Например, вопрос денег (отношение к деньгам); он должен был бы обсуждаться уже в школе. Есть достаточно подростков, которые говорят о «монетах», как о чем-то негативном, грязном. Они, можно сказать, даже знать не желают о самом денежном символе. Но ведь именно деньги являются в любом созданном человеком обществе эквивалентом товара при обмене; деньги — это серьезно, и этого товарообмена не избежать. Но такие подростки доходят до того, что отвергают деньги, проникаются ненавистью к любому денежному обмену и приходят к неким коммунам, где денежные знаки исключены из' обращения. Одно это отбрасывает их на задворки общества. Но если бы эти же дети могли высказаться по поводу денег в обществе много раньше, они, возможно, не переживали бы эту проблему столь остро, враждебно, конфликтно. А так в подростковом возрасте воз­никает что-то вроде ненависти к «монетам».

Деньги детям выдают взрослые. Дотации на детей тоже получают взрослые. И выходит, что когда ребенок получает какую-то сумму, то распоряжается ею не он, а... его родители. Ну, а если ребенок что-то выиграл, или получил деньги за что-то, то чаще всего они кладутся в кошелек или какую-нибудь кассу, и он не может их взять до 16 лет. Или их перераспределяют родители на карманные деньги, по капле... и что тут удивляться, что ребенок их тут же тратит — ведь он никогда ими не распоряжался. А можно ведь и так: «Вот твой бюджет на три месяца...» Скорее всего, в первый раз уже через три дня от них ничего не останется, но опыт-то будет. Только нужно ему объяснить и не принимать никаких мер с первого раза. Все это очень сложно, и мне кажется, что взрослые совершенно безоружны перед ребенком, который задает им сакра­ментальный вопрос: «Почему все это основано на деньгах? Почему я не могу зарабатывать их и распоряжаться ими?» Есть дети, которые не понимают, почему в 12 лет они еще не могут зарабатывать

• Телематика — совокупность технических средств и услуг, комбинирующая свой­ства вычислительной техники и телекоммуникаций.

398

деньги — никто их не берет на работу из соображений безопасности до 16 лет...

Система пособий, которых можно лишиться, если ребенок бросает школу до 16 лет, искажает смысл образования. Присутствие в школе — это нечто обязательное. Можно там ничего не делать, но такая безнравственность рентабельна.

Родители из неблагополучной среды поставлены в положение свод­ников перед лицом Министерства образования. Они оплачивают ис­ключительно присутствие детей в школе: их явку туда.

Пособия же могли бы выдаваться детям: за те или иные успехи в учении, которые бы оценивались в соответствии с проделанной работой.

Мне непонятно, почему школа не может как-то материально по­ощрять детей за их успехи — премиями, книгой, пластинкой по выбору или деньгами. Это же богатство для страны, если ребенок достигает определенного уровня знаний. И у каждого ученика могла бы скопиться какая-то сумма: восьмилетний ребенок сдал французский, в 8 лет получил диплом — премия 100 франков; получил второй диплом — еще 150; третий диплом — 300 франков; четвертый.... Почему нельзя?

Или же установить стипендии за пройденный курс — тогда у детей было бы ощущение, что они могут сами финансировать свое обучение. А такая стипендия для них — целый капитал. И через несколько лет они могли бы выбрать, как использовать этот капитал — прервать занятия и отправиться в путешествие, либо вложить эти деньга в дело или в продолжение учения.

В самом деле, до чего плачевное зрелище — видеть молодых, имеющих дипломы 16-летних юношей и девушек, у которых нет ии гроша в кармане, ни какой-либо возможности приложить свои силы... Мне это напоминает заключенного, который выходит из тюрьмы и практически ничего не может сделать, не имея ничего. Даже билета в метро.

А диплом — в дополнение к полной безоружности перед жизнью. И никакой организации, которая бы помогала материально, не су­ществует. Вне семьи не существует никого, кто мог бы сказать, как, например, отец своим детям: «Учись до такого-то года за мой счет — я тебя авансирую, дело чести... Я вкладываю деньги в твою учебу (работу), но только до такого-то года; после этого — раз­бирайся сам, следовало бы этому научиться». Существует одна или две системы школьного страхования как Р. et Т., 1'Assurance

399

Etudes.... Но такие системы не дают школьнику ощущения, что он сам финансирует свою учебу. В Канаде каждый приход может выдавать стипендии (приход там, как у нас, во Франции, сельская община). Я знаю канадских медиков, которые благодаря такой стипендии при­езжали во Францию для психоаналитических сеансов. Стипендия была на четыре года, и они могли оплатить курс. И они же сами потом создадут новые стипендии для молодых людей своего прихода.

Во Франции же стипендии распределяются государством, они обез­личены. Тогда как учредитель частной стипендии обычно известен. И этому господину раз в год сообщают — что и как, чтобы отчитаться в проделанном. У нас такие стипендии весьма напоминают обезли­ченную социальную поддержку нуждающимся и не решают проблемы.

В конце концов, стипендии почти всегда достаются либо детям преподавателей, либо тем, кого преподаватели выделяют, или детям, чьи родители следят за тем, где и какие стипендии можно получить. Но есть и другие дети и подростки — те, чьи родители прекрасно могли бы платить за курсы, которым дети хотели бы учиться, но такого не происходит: самим, без стипендии, детям это не по карману, родителям же, не слишком всем этим интересующимся, разбазаривать деньги неизвестно на что — не хочется. А тот социоэкономический уровень, на котором находятся родители, не позволяет детям пре­тендовать на стипендии, которые на самом деле только и позволили бы им утолить жажду знаний.

Раз уж невозможно перестроить школьную систему, то хоть в самой-то школе можно организовать клубы, мастерские, чтобы со­здавать там то, что можно продавать: рисунки, гончарные изделия, миниатюры; даже платные услуги населению можно оказывать.

Вместо того, чтобы опасаться за сохранность частных домов, можно было бы привлечь детей к уборке этих помещений, к бла­гоустройству их. И у себя в квартале, возможно, они могли бы заняться тем же. Конечно, остается открытым вопрос безопасности, социальных поддержек, страхования, но не следует все видеть только в черном свете. И за мэрией тут не последнее слово.

Почему не платить детям во время обучения? Почему не оценивать материально их успехи?

А не имело бы смысла и у нас, как это делают в Америке, где студенты оплачивают свое обучение, подрабатывая где-либо, — установить плату за обучение, которую должны были бы вносить сами студенты? Тогда обязательное образование обрело бы смысл, ведь... на заработанные деньги студентам удается даже сеансы

400

психоанализа оплачивать. А нет ли здесь общего со школой? Тогда, сохраняя тот же ценностный ряд, можно предложить, чтобы и школьники, не ожидая, пока они станут студентами, сами оплачивали обучение. Возможно, тогда и отношение к школе изменится?

Я уверена в этом. Но для этого надо изменить программы. Если программу можно будет выбирать, то дети выберут то, что им не­обходимо, и будут стараться, даже охотно пойдут на какие-то жертвы,.чтобы только попасть в список на эти занятия.

Никто из детей не начинает сеансы психоанализа бесплатно — у каждого есть право только на три бесплатных сеанса, которые оплачиваются за счет родителей или социального страхования. «Если тебе интересно, — предупреждаю я ребенка, — а это станет тебе понятно через три сеанса, — то дальше психоанализ будет платным;

не бог весть сколько, но платить обязательно». И малыши приносят камешки, а кто постарше — марки или, если есть, карманные деньга, 10 сантимов'. Если ребенок приходит с пустыми руками, я поздравляю его с окончанием работы (или — с его забывчивостью) и предлагаю принести что-нибудь, если он действительно хочет про­должить работу, и не отменяю следующей встречи. А родителей утешаю, что нечего волноваться за своего ребенка: раз он не считает, что за эти сеансы следует платить 10 сантимов, значит, так оно и есть. Он прав. Он не чувствует необходимости в моей помощи или не доверяет мне. С вами будет так же. Эта символическая цена является удивительным рычагом интереса, она поощряет ребенка к самовыражению. Иногда, правда, бывает, дети выискивают всяческие способы, чтобы их к этому не вынуждали, несмотря на то, что приготовить марку, найти камушек, принести его — труд не велик. Но если и это кому-то затруднительно — стало быть, перед нами те, кому действительно не хочется, чтобы с ними работали. А вместо него (или — нее) приходят родители, которых волнует, что происходит с ребенком. «Приходите поговорить о том, что с ним творится, — приглашаю я их. — Поразмышляем вместе, почему ребенок пока еще не может взять на себя ответственность за себя самого». Часто виноваты в такой ситуации сами родители. Правда, они уже чувствуют, что что-то неладно, а он — еще нет. Он лишь активно или пассивно протестует против того, чтобы им кто-то распоряжался.

^« Одну десятую франка.

Что же до настоящей платы за психоаналитические сеансы, то у меня бывали такие четырнадцатилетние пациенты, которые считали для себя это долгом чести и платили часть, сколько могли, а остальная часть оставалась их долгом чести родителям или мне...

Договоренность же о необходимости символической платы совер­шенно понятна и совсем маленьким детям. Эта плата означает его желание; знак того, что ребенок хочет идти навстречу, решился на это, понял, что именно ему предлагают, почувствовал к этому интерес и чувствует пользу (цель отдаленная и промежуточная являются со­ставляющими той предназначающейся ему полезности, которая оди­наково хорошо узнается ребенком не только на психоаналитических сеансах, но и в процессе овладения знаниями, который равно как психотерапия, снимает его тревога и страхи). Это тот эффект, которого добивается психотерапия; она раскрепощает желание. И это может быть перенесено в планы школы: пробудить в ребенке желание знать, желание учиться, понимать; не непременное желание, обязан­ность подчиняться родителям и вышестоящим взрослым, а возможность самовыражаться, действовать, творить. Со времен Карла Великого принц, который хочет иметь надежных людей для своего аппарата власти и управления, поощряет наградами хороших учеников, тех, кто доставляет удовольствие хозяину, и наказывает или избавляется от плохих, тех, кто не достигает результатов, которые удовлетворяли бы целям, поставленным хозяином, или которые не подчиняются правилам, установленным в интересах данной группы.

Завоевать что-то, чего хочешь — совершенно иное дело, чем быть обязанным это принять. Аналогично — в отношении овладения знаниями. Сделать знания доступными для всех, кто к ним стремится, каково бы ни было желание родителей, или ритм в котором они приобретаются, возможности детей при том условии, что дети испытывают горячее желание эти знания приобрети и изъявляют его — это совсем другое дело, нежели сделать образование обязательным. Справедливо заклеймить эксплуатацию здоровья человеческого существа (физического, нравственного, умственного). Но проблему эту не разрешить, запрещая детям от восьми до шестнадцати лет работать за вознаграждение или без него. Надо лишь информировать ребят о границах прав их на­нимателей. В действительности же дети гораздо больше эксплуатируются, становясь бенефициантами, и обязаны в этом взрослым, которым позволено — и оправдано законом — произвольно пользоваться по отношению к детям правами, касающимися их занятий, и абсо-

402

лютно — властью, экономической и даже сильной физической, — по отношению к тем, кто слабее их.

У детей нет никакого прибежища между их семьей и обязательной школой. Если работать им запрещено, то есть запрещен заработок, то им мало что остается: либо восставать, либо стать правонару­шителями, либо подчиниться (пассивное правонарушение, благосклонно принимаемое родителями и учителями), либо уйти в болезнь, умст­венные расстройства, разрушительные расстройства чувств — в не­врозы, психозы, иначе говоря — в болезненные состояния, что означает унижение желания, подавление желания, увечье ребенка, невозмож­ность самовыражения, как и неосуществимость ввести свою активность

в русло общей активности общества.

 

В Соединенных Штатах маленькие американцы имеют право за­рабатывать, С восьми лет они могут выполнять разные мелкие работы после занятий в школе. Они разносят молоко, газеты.

Очень важно чувствовать, что можешь за себя отвечать. Если бы во французском обществе детям в возрасте 7-8 лет была пре­доставлена возможность заниматься тем же, чтобы они могли чув­ствовать себя самостоятельными, чтобы они умели без помощи взрос­лых переходить улицу, перемещаться без взрослых из одного места в другое, — то отношения улучшились бы как в обществе, так и в семье. Ребенок бы чувствовал, что его не только терпят, но он бы ощущал, что приносит пользу. Такая революция была бы не­бесполезна для Франции. Увы, все тут же оказываются против; стоит мне только посоветовать родителям — оплачивайте детям какие-то небольшие, посильные им, работы по дому (и на домработнице сэкономите...), в ответ на это мне говорят (именно такое я слышу на встречах с родителями): «Ну, если дети начнут оказывать услуги за деньги — это стыд.» — «Почему же? Ведь вы платите домработнице, вы платите человеку за тот труд, который он вьполняет.» — «Но ребенок не может сделать это так же хорошо, как взрослый!» — «Вы можете заплатить ему меньше, если работа выполнена недо­статочно хорошо, или можете сказать — "Отлично!" — и заплатить столько, сколько следует. Его право отказаться от части этих денег в знак семейной солидарности».

В возрасте от 9 до 12 лет ребенок выучится делать все, что можно, по дому и настолько хорошо, чтобы делать то же у пос­торонних, поскольку подростком он сможет делать это не только у себя дома. В 12-13 лет подростку уже необходимо выходить из

403

лона семьи и бывать в других домах. Таким образом у него не возникнет чувства, что родители его эксплуатируют под предлогом того, что он от них полностью зависим. У других он не чувствует того давления, какое нередко испытывает дома.

В XVI—XVII веках сыновей часто отдавали в учение или в пажи к другим. И в деревнях то же самое — двенадцати лет уже можно было идти в услужение на год-два к людям, занимавшим такое же положение, как и их родители, которые освоили то же ремесло. Постигнув ремесло, дети могли возвращаться (или не воз­вращаться) к родному очагу, чтобы помогать стареющим родителям.

В сущности, в прежние времена обществом проводился эксперимент по социализации детей. И наше, современное общество могло бы перенять у предшествующих подобные отношения, будь школа местом, где воспитание ребенка осуществлялось бы комплексно: ученики в ней могли бы работать вместе с художником, со столяром, с поварихой, с уборщиками... наконец, — со всеми теми, кто содержит школу в исправности... И в то же время занимались бы с преподавателями. Они могли бы многому научиться, если бы школа действительно была местом, где протекает их жизнь, а учителям платили зарплату за то, что они передают свои знания юньм, сознавая и ценя урав­нивающую и детей и взрослых свободу человеческой личности. Ко­нечно, у детей нет знаний взрослых, но всё, что рядом, буквально у них под боком, то, что может пригодиться в активной жизни — должно быть задействовано. И в таком случае связь взрослых и детей была бы обеспечена. Иначе же возникают такие ужасные ситуации, когда вместо того, чтобы убрать со стола посуду, дети кладут на него ноги.

На совместном отдыхе обязанности распределяются четко.

Сколько детей говорит, что хотели бы покинуть свои семьи и идти в пансионы, где так же, как на каникулах. Иногда они говорят не «пансион», а так: «Хорошо бы, чтобы было, как на каникулах, и все бы друг другу помогали...» — как в летних и зимних лагерях. Там все по очереди участвуют в поддержании порядка в доме:

пятеро-шестеро отправляются с преподавателями за покупками, другая группа убирает в доме, третья — занята на кухне. И они счастливы, что родители — далеко, приятно видеть их время от времени, но не постоянно.

Настоящая революция в воспитании начнется, когда школа вместо государственного учреждения станет местом, где учат отвечать за себя самого, учат солидарности со всеми без различия в возрасте, где у каждого — своя задача, но нужная всем. "Но стена эта держится крепко. И профсоюзы будут против.

404

О НАКАЗАХ...

Во времена созывов Генеральных штатов* о защите прав детей было совершенно забыто. В Наказах не обнаруживается абсолютно ничего, что могло бы действительно изменить жизнь будущих граж­дан. Но я 1789 году имел хождение анонимный документ, который претендовал на исправление этого упущения. Тому, кто читает этот документ сегодня, форма некоторых требований может показаться смешной, "Но смысл превосходит их дискуссионный пыл. Так, под страхом ада или грозя появлением огромного злого зверя, редактор или редакторы призывают в том документе к отмене розог и муш­тровки, требуют образования для девочек. А родителям и учителям приказывается «прекратить то и дело противоречить действиями и словами тем урокам, которые взрослые преподносят детям обоих полов, поскольку невозможно запрещать другим совершать плохие поступки, если они совершаются всеми и постоянно — без зазрения совести».