Материнские заботы как источник вертикальности двуногого

Если не иметь в виду инцеста, 99 процентов животных нисколько не заботятся о своем потомстве. Новейшая социобиологяя подкреп­ляет гипотезу эволюционистов, исходя из которой цель любого су­ществующего вида — обеспечение преемственности своего генети­ческого капитала. Итак, существуют две стратегии, чтобы этого добиться: 1) производить очень большое количество оплодотворенных яиц, не заботясь ни об одном из них; 2) производить, напротив, очень мало, но в каждое вкладывать много заботы. В области выращивания детей две наиболее крайних позиции воплощают че­ловек и устрица: первый не щадит трудов, чтобы защитить свое хрупкое и подверженное всевозможным опасностям потомство, ко­торое дорого ему обходится, и все надежды возлагает на своих одного-двух детей, тогда как моллюск мечет до 500 миллионов нкрииок в год и этим изобилием компенсирует полное отсутствие заботы. Но стратегия материнской заботы имеет свою оборотную сторону: если детеныши рождаются редко и родителям стоит боль­ших усилий их вырастить, гибель детеныша в результате стихийного бедствия или нападения хищника оборачивается катастрофой. Доля детской смертности должна быть тем меньше, чем больше времени длится родительская привязанность и забота. У того рода, в котором наиболее развита материнская забота, защита от опасности угасания состоит в том, чтобы развить в новорожденном способность к уче­ничеству и тем самым увеличить его возможность адаптироваться к враждебной среде, а значит, и его шансы на выживание. По мнению некоторых этологов*, например, профессора Лавджоя из Огайо (Соединенные Штаты), ходьба на двух ногах стала одним из ответов на проблему материнской заботы у первых гоминидов". Теперь самка могла при малейшей опасности подхватить детеныша на руки в отличие от обезьяны, которая прыгает в лесу с ветки на ветку с малышом, висящим у нее за спиной, а кроме того, ей легче стало заботиться о двух или трех детенышах одновременно. Выбор материнской заботы был, вероятно, определяющим для пе­рехода от четвероногих гоминидов к двуногим высшим приматам.

^« Этология —наука, изучавшая поведение животных в естественных условиях:

уделяет преимущественное внимание анализу генетически обусловленных (наследст­венных, инстинктивных) компонентов поведения, а танке проблемам эволюции по­ведения.

" Гомнииды — семейство отряда приматов. Включает человека современного типа (Homo sapiens) и ископаемых людей: питекантропов, неандертальцев и др.

Другие специалисты по поведению животных отмечают, что эво­люция высших млекопитающих не дает нам примеров форм развитой материнской заботы у четвероногих (таких как слоны). И даже если тот факт, что высшие приматы встали на две ноги, не связан со стремлением облегчить задачу матери, можно допустить, что материнская забота послужила для живых существ стимулом к ра­зумному поведению и что развитие мозга вследствие этой задачи пошло в сторону такого совершенствования верхних конечностей, чтобы они справлялись с функциями хватания и ощупывания — это позволяло матери более ловко и дифференцированно ухаживать за новорожденным.

Последний этап окостенения — затвердение ключиц, завершается в 21 год; именно в этом возрасте человек, наконец, становится взрослым в телесном и психическом отношении. Хотя он и до 21 года обладает половыми признаками и способен к деторождению, но в строго конституционном смысле он еще не является вполне взрослым. А после 21 года наступает период штиля: лет до 30-35. Затем, с точки зрения органической жизни, начинается упадок, и человек постепенно переходит к старости, хотя живет нормальной жизнью, и, с этой точки зрения, находится в поре зрелости; однако его организм уже изнашивается, и идет он уже под гору, к смерти. К тому же, человек — единственное живое существо (если рас­сматривать его в ряду друшх млекопитающих), которому требуется столько времени, чтобы стать самостоятельным, и которое так долго нуждается в особой заботе. Без родительского попечения он умирает. Звериный детеныш может обеспечить свое существование, потому что он бегает, а человек после рождения не скоро начнет ходить. Разумеется, и зверьку необходимо определенное время сосать мате­ринское молоко, но он развивается и защищает свое существование;

с того момента, как он становится на ноги или лапы, он повинуется только инстинкту самосохранения. Человек сразу после рождения может ходить по кроватке, если его поддерживают, — правда, через несколько дней он теряет эту способность. Он ходит, потому что еще недавно он был частицей организма его матери, а мать умеет ходить. Он такой же, как мать, и обладает теми же функциями, хотя еще не может мобилизовать их самостоятельно.

Как только взрослый начинает отвечать на потребность ново­рожденного в попечении, он при всем желании не может не уродовать, не деформировать это маленькое существо, не может не причинять

ему вреда и не сужать тем самым заложенных в нем исключительных возможностей. Оказывая на ребенка патогенное давление, он при­нимает на себя определенную ответственность по приобщению ребенка к языку. И туг происходит разрыв, и начинается кризис, потому что язык в 1984 году — не то же самое, что язык в 1784. Достаточно послушать, как говорят канадцы, которые эмигрировали в XVII—XVIII веках, увезя с собой язык своих французских родителей, и развивались иначе, в мире, более ограниченном в социальном отношении, чем тот, из которого они происходили и где в результате французской революции переменились не только язык, грамматика, но и способ сосуществования людей. Сейчас на нашей планете тоже происходят революционные события: в результате всеобщего комму­никативного обмена люди отовсюду получают элементы своих сим­волических функций, связанные не только с их близкими или с членами их малой группы. Мы переживаем, в социальном и этно­логическом смысле, беспримерную революцию и понимаем, что вос­питание, как бы оно ни было индивидуализировано, оставляет на человеке глубокий отпечаток посредством языка, не только вербаль­ного, но и языка жестов. Человек воспринимает пример, преподанный группой, как образец того, что с ним может случиться.

Каким образом воспитателю в 1984 году научиться с большим, нежели его предки, уважением относиться к желанию ребенка?

Прежде всего, ребенок должен перестать служить средством са­моутверждения для взрослого. Нужно, чтобы желания взрослого пол­ностью были устремлены на жизнь сообща с другими взрослыми, и чтобы он, не смущаясь разницей между взрослыми и детьми, помогал малышу, который находится на его попечении, стать самим собой в окружении его собственной возрастной группы. Воспитателю при этом придется все чаще и чаще делать выбор в пользу неиз­вестного, доверять все более непредсказуемой эволюции. У нас больше нет ориентиров, нет материала для сравнений. Для 15-летнего юноши 35 лет — уже старость. V. воспоминания бывалых бойцов становятся все более неуместными. «Да, я, в твои годы...» Но с какой стати сравнивать его в его годы с каким-то древним стариком? Сейчас мы находимся в непостижимой ситуации, потому что понятия не имеем, в каком обществе будет жить ребенок, который развивается сегодня — тем более, что современные средства коммуникации все время ускоряют процесс социальных перемен.

Возможно, что любое общество, каким бы оно ни было, выделяет некие антитела, которые неосознанно противятся улучшениям в положении детей.

Доминирующая социальная группа сопротивляется переменам из-за страха быть смещенной, низложенной, очутиться на свалке, но все общество в целом знает, что застой недопустим, поскольку приводит к гибели: жизнь несовместима со стагнацией.

Полагаю, что призвание человека не сводится к зависимости от одной-единственной социальной группы, как того требует структура современного общества. Мы непременно придем к постоянному ком­муникативному обмену между всеми людьми в масштабе человечества.

Обращение к истории человечества последних 4 000 лет убеждает, что, каких бы успехов ни добивалась система представлений о ребенке — за последние 150 лет появляются и науки о детстве, и юридическая защита совершеннолетних, и вошедшее в наше со­знание понятие «все дети на земле», — антагонизм между стариками и молодежью, зрелыми и незрелыми, прошлым-настоящим и ближай­шим будущим оказался таким же стойким, как. спор между «древними» и «новыми»: их интересы, как можно предположить, настолько про­тиворечат друг другу, что ни одно общество не в силах их при­мирить.

Сопротивление, оказываемое так называемой революции Фрейда, напоминает мне, каким сопротивлением были встречены революции Галилея или Коперника, которые заставили человечество внезапно примириться с тем, что Земля — всего лишь элемент космического пространства, хотя до тех пор она считалась центром мироздания. Оказалось, что это крохотная точка в пространстве, охватить которое человеческий разум не в силах. Но мы смирились с этим фактом, который казался унизительным и находился в вопиющем противоречии с идеями наиболее передовых мыслителей того времени.

Психоаналитическая революция — это то же самое применительно к пониманию индивидуальности и идентичности каждого из нас. После весьма энергичного сопротивления люди в конце концов сумеют примириться с этим радикальным изменением «масштабов» сознания и возложить на каждого отдельного человека полагающуюся ему, равную для всех, долю ответственности за поддержку этого таинст­венного существа, человека, — этого облеченного в плоть слова,

этого организма, порождающего и воспринимающего речь, одной из крохотных точек, из которых слагается слово, выражаемое всем че­ловечеством в целом, слова, которое дает каждому жизнь и его собственную значимую функцию в творческом и динамичном взаи­моотношении с миром, и которое, для меня, есть Бог в каждом из нас. Этому не подберешь никакого другого обозначения — разве что «глаза», которые также могут все это подразумевать (наши глаза, воспринимающие свет), но все же эта метафора может означать и совсем другое. Если и есть противоречие интересов между выживанием вида или целого общества и развитием индивидуума, то, по-моему, объясняется оно не экономическими причинами, ибо сегодня уже ясно, какую чудовищную цену приходится платить за всё новые и новые ошибки, за недальновидность, за нетрудоспособность тех, кто испытал на себе жестокое обращение, был сломлен и не смог пос­троить себя сам. Сегодня общество уже не может не' знать, что экономически ему выгодно изменить свою позицию, организовать себя по-другому и уделить больше внимания развитию ребенка и способам достижения этого. Но при всей очевидности, это совершенно не влияет на отношение взрослых к детям. Так что дело тут не в экономических причинах. Все, кто отвечает за детей, наталкиваются на отказ в помощи со стороны общества. Такой аргумент как от­сутствие средств является, как правило, ложным: в конечном счете, дело в том, что общество не хочет или не может изменить свой образ мыслей. Взрослые сопротивляются. Они боятся — боятся жизни с ее непредсказуемостью. Они думают, что все должно быть «за­программировано».

Собственно, я думаю, что такая косность проистекает от того, что детская часть человечества является для взрослых подтверждением их будущей смерти, хотя они могли бы отвергнуть смерть и другим путем, подарив свое доверие развивающейся жизни и отождествив себя с нею. Вместо того чтобы всё ставить на молодую поросль, обеспечивающую их выживание на земле, они препятствуют ее росту под тем предлогом, что,- мол, если мы хотим жить дальше так, как жили до сих пор, нельзя предоставлять молодым свободу во­ображения, свободу инициативы. Странное извращение: к какому бы поколению ни принадлежали люди, стоит им получить хотя бы крошечную власть, они начинают рассуждать так, словно род люд­ской — не более чем популяция животных, и их роль лишь в воспроизведении одного, и того же генофонда, без изменения про­граммы. И вот поколение за поколением лишают себя будущего.

Можно подумать, что они вообще не хотят никакого будущего. Люди — не самоубийцы, они — убийцы: они хотят выжить за счет тех, кто желает прийти на землю... Что представляет собой страна, которая не поощряет в первую очередь изобретательность, созидание, жизнерадостность, обновление, развитие молодежи? Такая страна находится в упадке. Как много уже об этом говорилось, и все как будто согласны, однако ответственные лица своей позиции не меняют!

Наше сегодняшнее общество хочет жить материальным опытом, как будто у молодого поколения не достало бы изобретательности найти другой способ жить. Каждым управляет страх его собственной смерти, каждый борется за свое собственное выживание, как это делают животные, а не, люди, наделенные желанием и способностью к общению, которые должны были бы все надежды возлагать на свойство человеческого ума непрестанно искать и находить — как жить по-другому. Молодые — наше будущее, и они должны иметь возможность доверять своей стране.

В прошлые века люди строили, «творили» для потомства. Не­преходящее деятельное желание творить побуждало к созиданию — и эти творения оставались после творца другим. Теперь мы видим, как дельцы создают состояния, которые обречены исчезнуть, кануть в никуда вместе с ними. Диктаторы объявляют: «После меня хоть потоп» и оставляют в наследство груды руин. Как Гитлер. И даже в масштабе семьи есть супружеские пары, которые живут только для себя: они не оставят после себя никакого наследия под предлогом: «Изо дня в день насилу сводим концы с концами, так будем хотя бы получать от жизни всё, что можно, потому что неизвестно, что нас ждет завтра...»

Но что они получают? Они не получают главных человеческих радостей — тех, что связывают людей с людьми. Единственным шансом для молодых создать что-то, проявить ини­циативу, хоть немного изменить общество и окружающую среду, было то, что окружавшие их старики, носители власти, ветераны оставляли им некие зазоры, лакуны. А теперь, более чем когда бы то ни было раньше, все опасаются будущего и цепляются за идею о бесконтрольности происходящих процессов — а потому, мол, на ход вещей повлиять невозможно. Созданы машины для предвидения — компьютеры, но они совершенно ничем не управляют, поскольку

являются эманацией человеческого духа и предназначены для сохра­нения того, что уже было.

Нынешнее подрастающее поколение, пожалуй, в еще большей сте­пени лишено будущего, чем все предыдущие, — тем приходилось только преодолевать препятствия, воздвигаемые стариками, которые не хотели уступать место, не хотели изменять доктринам, сходить с торных дорог... Всеобщий страх перед ядерной катастрофой, перед гибелью планеты — вот новое оружие устрашения, которым пользуются власть имущие, вот безусловное алиби, принуждающее искать прибежища в старых привычках и замораживать общество, и так уже застывшее на месте. Для детей конца нашего века конъюнктура складывается неблагоприятно.

Если не произойдет внезапных перемен... Предположим, что люди вдруг осознают свою обязанность поддерживать контакт с другими людьми... И мысленный, и материальный. Быть может, потенциальная энергия, которая при этом высвободится, окажется так велика, что все преграды рухнут. Тормоза, сдерживающие общество, на самом деле только увеличивают желание молодого поколения, которое в конце концов принесет обновление любви, преобразив «союз против» в «объединение за», всеобщий обмен и взаимопроникновение.

В мире излишеств и затоваривания неверно распределяемыми ма­териальными благами ценно одно-единственное благо — любовь между людьми. Наш способ жизни в мире материальных благ совершенно безумен. Чем больше мы их имеем, тем в меньшей безопасности находимся: боимся их потерять. Но стоит полюбить те ценности, которые меньше зависят от хода событий, — и нам будет несомненно легче избавиться от этого страха.

Живое существо наделено живой индивидуальностью; куда бы оно ни направлялось, оно обладает идентичностью, в которой заложена способность к созиданию и общению — лишь бы оно чувствовало себя защищенным. Ну, а страх перед будущим, страх перед завтрашним днем может лишь усилить угнетение детей и запрет на жизнь тем из них, которые желают родиться на свет.

За последние годы дети и подростки усвоили распространенную фразу: «Мы вас не "просили" рожать нас».

Может быть, и не «просили» — но они «хотели» родиться... Просьба и желание — разные вещи. Желание бессознательно, а просьба сознательна. Они этого желали, иначе бы их здесь не было. Они желают выжить и выражают это желание. Жалобой, криком.

Когда всех охватывает страх смерти, дети встречают сопротивление со стороны своей социальной группы, которая становится к ним все более сурова. Это абсурдно и трагично, потому что мы не знаем, что живем только потому, что знаем, что умрем. Таково определение жизни: данное живое существо живет потому, что оно смертно; оно рождается, оно развивается, оно умирает. Следовательно, жизнь можно определить через смерть. И мы испытываем страх перед тем, что определяет нашу принадлежность к живым. Страх смерти — это, в сущности, страх жизни. Будем надеяться, что ближайшие годы внесут изменения в наше сознание, потому что косность, в какой мы сейчас пребываем, обрекает нас на чудовищную бесплодность. Люди мешают жить себе и рождаться новым существам. Стало невозможно свободно перемещаться в мире. Коллективная воля стремится все парализовать. Сама власть может сохранить себя лишь благодаря тому, что обманывает людей и от­равляет их словами, злоупотребляя языком. Например, говорят: «Все имеют право на здоровье», но это ничего не значит, потому что здоровье — это результат способа жизни в мире. Можно было бы сказать: «Каждый гражданин имеет право на лечение» — но только не «на здоровье», потому что это ничего не означает.

Я думаю, что люди имеют также право и на болезнь... Они имеют право быть больными. Болезнь — это способ выразить что-то. Когда человек не может выразить это словами, чувствами, тогда берет слово болезнь.

В нашем обществе болезнь переживается как наказание. Когда человек заболевает, помимо страдания и страха увечья, которое может повлечь за собой болезнь, он переживает и чувство вины. Между тем, если индивидуум оказывается в беде, на группу ложится от­ветственность помочь ему понять себя, примириться с самим собой, причем на свой собственный лад, а не насильно, не так, как этого хотелось бы другим. Изменить человека. Что это значит? Это значит спросить каждого: в чем состоит твое собственное желание? Поговорим о том, чего желаешь ты.

Если мы захотим услышать ответ детей на этот вопрос — это будет революция. Все остальные так называемые революции ничего не изменят.

После последнего «Дня стариков» я сказала себе, что эта политика поощрения одной из возрастных групп — сплошное лицемерие.

Я полагаю, что через чувство неполноценности, переживаемое стариками, можно многое понять. Подобно тому как в труппу имеющих физический или умственный недостаток зачисляют стариков, в нее зачисляют и детей, считая что их следует дрессировать, програм­мировать, а иначе они так и останутся «неполноценными». И я думаю, что здесь мы совершаем крупный промах, потому что сколько бы лет ни было человеку, ощущение неполноценности, переживаемое им, вызвано тем, что в наши дни в обществе доминирует идеал Я-взрослого. Но человек в процессе общения таков, каков он есть, а мы об этом без конца забываем. Мы думаем, что надо заменить чем-нибудь то, чего у него нет, надо поддержать его в том, чего ему недостает, а это совершенно неверно. Надо просто поддерживать общение с ним — вот и все! В настоящее время мы живем в обществе, не включающем в себя ни стариков, ни детей. Нет ни одного кафе или ресторана, куда можно было бы прийти с малышом от ноля до семи лет. В ресторане для них нет места, как нет места ни в одном заведении, предназначенном для досуга, для дис­куссий, которые ведут между собой взрослые, для светского вре­мяпрепровождения, вроде гольфа.

Меньшим лицемерием было бы писать на табличках: «Маленьким детям и собакам вход запрещен».

Люди не любят видеть детей в супермаркетах — то дети нездоровы, то они мокрые, то грязные.

Я думаю, что так оно и есть в нашем обществе: собак не пускают, детей видеть не хотят! На детей даже не предусмотрено места: они лишние.

 

ОТЧАЯНИЕ МОЛОДЫХ

 

Коллективные мифы живучи. Каждый чувствует свою собственную ответственность и нащупывает свой путь поиска.

Религия, которую теперь гораздо больше толкуют в символи­ческом смысле, уже не воспринимается в смысле буквальном —

как когда-то; она перестала быть государственной, ее больше не эксплуатирует политика, чтобы подчинить людей или оправдать неравенство. В странах, где единственная партия не подменила собой Римскую церковь и человек толпы не подвергается манипу­ляциям, каждый гражданин как бы встает сам на свою защиту, возвращается к своему «я». Но феномен обезличивания сопровож­дается нормализацией всей коллективной жизни в целом. По сути, парадокс заключается в том, что в ходе эволюции современного общества человек вынужден как можно скорее обрести незави­симость, — это насущная, жизненная необходимость, иначе ему не выпутаться, не выжить — но на деле всё ему в этом пре­пятствует.

Возможность свободного поиска своего пути все больше сокра­щается. Если чье-либо поведение мало-мальски отмечено инициативой, воображением — его немедленно пресекают: «Нет, нет, тебе вот сюда... Вот так... Не ищи своего пути, вот он».

Молодые находятся во власти отчаяния, полной безнадежности — на это больно смотреть. Я бы предположила, что это скорее парижское явление, свойственное большим городам. Но нет, французская про­винция переживает то же отчаяние; в Орийяке, например, я слушала лицеистов выпускного класса, студентов-второкурсников, изучающих психологию, медсестер, бакалавра-первокурсника из киношколы, мо­лодого преподавателя математики. Прежде всего, их не интересует политика, что само по себе удивительно. Экология, природа тоже интересуют их очень мало. Они не желают принимать наркотики, зато пьют, что, в сущности то же самое. Готовиться к жизни? Чего-то добиваться в жизни? «Зачем? Все равно ничего нельзя сде­лать». И все говорят: «Мы идем в никуда». Может быть, лицеисты хотя бы ощущают себя гребцами, прикованными к одной галере? — «Даже этого нет. Никто ни с кем не общается.» — «Но у вас есть в классе приятели?» — «Совсем нет! Какие там приятели! Вот родители рассказывают, что они в школе развлекались, как хотели... А у нас никакого шума нет, вообще не бывает, ни на занятиях, нигде. Отсидеть на лекциях — и скорее домой, где тебя никто не тронет... Уж какой там интерес к занятиям...» Лицеистка: «Я хочу закончить выпускной класс, для меня это важно; я хожу на занятия, потому что иначе мне бы вывели плохую оценку, но мне кажется, что я теряю время!» И что же, они ничего не имеют против преподавателей? «Люди как люди, ведут свои предметы, нам

наплевать, и им тоже...» Вот так! И во всех этих молодых людях, равно как и в их родителях, нет ничего патологического. «Да, такая пошла молодежь, — говорят родители. — Странно все же, раньше этого не было».

Так и живут себе помаленьку: какой-нибудь друг (или подружка), пустословие и потоки громких слов, лишь бы как-нибудь забыться. Все это весьма садо-орально. Это своего рода бегство в примитивные удовольствия, в очень примитивное потребление. Все они страдают булимией'. Потому, что у них нет другого, более подходящего занятия. При этом отсутствии настоящих отношений, настоящей тяга к жизни желание уже не сублимируется. Откуда им черпать тягу к жизни, если они не могут иметь детей — хотя у каждого есть пара. У всех этих молодых имеется друг или подружка, они почти женаты, но именно почти — они не соединены друг с другом в радости и в горе.

У них нет денег, и им немного стыдно, что их до сих пор содержат папа и мама. «Приходится принимать помощь, потому что пока не получишь диплом, не сумеешь зарабатывать сам... Да и с дипломом много ли заработаешь? Семью на это не прокормить.»

Они совершенно не достигают цели, и чем дальше, тем больше увязают, потому что преждевременно вступают в половую жизнь, слишком рано начинают вести совместную жизнь, пользуются помощью старших и страдают от этой помощи, учатся, хотя их учение ни к чему не ведет, ничего им не сулит, ничего не гарантирует, и политикой они совершенно не хотят заниматься, считая ее чем-то отжившим. После мая 1981 года" студенты, голосовавшие за соци­алистов, говорят: «Ну ладно, попраздновали, но ведь все осталось как было!» В сущности, Миттеран — старый политик, который в меру своих сил управляет кучей дел, превосходящих его разумение. Так они рассуждают. Значит, надеяться не на что. Но еще более непереносимо для них видеть, как их родители изменяют своим убеждениям, или просто живут помаленьку изо дня в день, отупляя себя скучной работой и обеспечивая их всем необходимым, хотя они и сами уже обзавелись спутником или спутницей жизни... только такая совместная жизнь ни к чему не ведет: это коллаж... или сексуальная гамнастика.

^« Булимия — волчий голод — возникающее в виде приступов чувство мучительного голода.

•• Приход к власти правительства социалистов во Франции. — Прим. пер.

 

ВЛАСТЬ ЧЕРЕЗ ТЕРРОР

 

В секретном рапорте о детях и юношестве, который заказал Токвиль* графу де Гобино в начале своей карьеры в 1843 году, сообщается о бунте в исправительной колонии того времени, рас­положенной в Меттрэ (департамент Эндра и Луары)"'. Это был образцовый исправительный дом, по замыслу — «семейный и зем­ледельческий». Обитатели — так называемые нарушители и брошеные дети. Мятеж начался, когда объявили о приближении кометы и заключенные занервничали. Мятежники требовали наказать тюрем­щиков, добивались хартии прав юных заключенных. Автор отчета, посетивший эту детскую каторгу, сообщает: «Молодые — одна из величайших опасностей, какие угрожают нашей цивилизации... Единственная политика, которую надлежит к ним применять, — это политика террора». Дрессировка террором. Террором, который организован на государственном уровне и обрушивается на юных упрямцев. Так впервые хладнокровно были сформулированы на бумаге оправдания террору, проводимому по отношению к малым и слабым. Это то, о чем обычно не смеют говорить вслух и что запечатлено в сознании носителей власти. Этот секретный рапорт для детей то же, что «Майн кампф» для евреев.

Власть с железной рукой в бархатной перчатке испытывает страх перед непосредственностью, стихийным гением, естественностью, ко­торые присущи молодости. Молодежь мешает — она ставит под вопрос многие ценности, одобренные системой. Но главное, выслу­шивать ее очень утомительно. Вот, может быть, единственная причина, по которой никто не хочет настоящих изменений.

Мятежники захватили в плен директора заведения и генерального инспектора, который приехал из Парижа, чтобы составить отчет о происшедшем (сегодня он назывался бы руководителем ведомства поднадзорного воспитания при министерстве юстиции Франции). Го­бино, свидетель этого мятежа, является посредником между взрослыми и детьми. Он дает высказаться всем вожакам как будто они взрослые мужчины, и сам говорит с ними как со взрослыми: на равных. Он

• Алексис Токвиль (1805—1859), французский историк, социолог и политический деятель, лидер консервативной Партии порядка, министр иностр. дел (1849). Отвергал необходимость Великой французской революции.

" La Semawe de la Comite, Marc Sonano, Stock.

ничуть не унижается перед ними, как все остальные. Он вступает в переговоры и просит их принять участие в круглом столе, чтобы выработать хартию прав детей. Баш на баш.

 

 

Этот документ проникнут презрением к живым силам этноса.

 

КТО МОЖЕТ УБИТЬ РЕБЕНКА?

Quien puede matar a un nino?» («Кто может убить ребенка?») — это название испанского фильма Наркисса Ибаньеса Серрадора (неудачно переведенное как «Мятежи двухтысячного года»), одного из самых жестоких фильмов в этом роде. В прологе нам показывают отрывки из документальных лент об убийствах детей в Освенциме, во Вьетнаме, в республике Биафра, в Индии. Эти маленькие жертвы мира взрослых, их войн, их несправедливостей по отношению к целым народам и классам до некоторой степени оправдывают бунт детей, их сложившееся в результате инверсии господство над взрос­лыми. Молодая пара во время отпуска уплывает на очаровательный испанский остров, где муж бывал в студенческие годы. На острове их встречают дети с неприветливыми лицами и нехорошими улыб­ками. Взрослых больше нет — дети убили. Всех, кроме одного старика, с которым тут же и расправляются. Молодая женщина беременна. К ней подходит девочка и ласково гладит ее по животу: этим она передает «заразу» неродившемуся младенцу, он разрывает свою мать изнутри и убивает ее. Молодой человек не осмелился стрелять в детей. Прибывает полицейский катер, но полицейские слишком поздно обнаруживают правду, в которую не в силах были поверить. Их убивают, молодого человека тоже. А потом мы видим, как эти дети — не то мутанты, не то зараженные неведомым вирусом — уплывают в сторону побережья: они собираются заразить других детей и вовлечь их в свою «игру»... Мари Жозе Шомбар де Лов, сотрудник Центра социальной этнологии и психосоциологии в C.N.R.S. (Национальном центре научных ис­следований), определяет этот фильм, исходя из типологии его ми­зансцен, так: общество, которое само себя разрушает. Ребенок-му­тант, зачинатель новой расы, выражает жестокость, ненависть взрос­лых, желание отомстить.

Этот фильм конкретизирует нечистую совесть взрослых по отно­шению к детям и их страх перед подрастающими поколениями, которые выступают против установленных ими порядков и с ко­торыми им становится все трудней и трудней находить общий язык. Перед лицом кризиса, охватившего современное общество, возврат к детству — это защитный рефлекс или проекция тревоги, или

Даже призыв к другому способу существования. Создатели фильма сами жили с этими чувствами и передали их публике. Они показали детей с присущей им, детям, точкой зрения, с их манерой чувст­вовать. Всё в целом выражается еще и точным, идущим от ребенка языком, общим для всех людей данного общества и глубоко уко­рененным в психике каждого: изображение ребенка — объект и сфера совместного приложения психологического и социального начал».