Посвящаю детям давней войны 17 страница

Разумеется, отцу предложили перейти на новенький паровоз Л, высокий и красивый, быстроходный, с механической подачей угля в топку. Но папа отказался, сказав, что не бросит своего Федю, столько раз спасшего ему жизнь. И его ФД дожил до тех дней, когда по железной дороге уже носились тепловозы, которые свистели, тарахтели, но только не дышали исполинской грудью, как паровозы. Поэтому в них не чувствовалось души, они казались просто безжизненными кусками железа, пущенными человеком по рельсам.

Папиному Феде повезло гораздо больше, чем его сверстникам, сгинувшим под огненным ножом. Когда его, наконец, списали, кому-то пришла в голову замечательная идея поставить памятник железнодорожникам, участвовавшим в войне. Для него лучше всех подходил паровоз военных лет ФД, который остался в единственном экземпляре. Так папиного Федю и поставили на пьедестал. Но все это было уже потом.

Дверь сквозь ад

Небеса превратились из безмолвной синевы, скрывающей в себе Бога, в жужжащее и грохочущее существо, извергающее из себя смерть. Вокруг много дней уже было одно и то же – прокопченные обломки стен, груди битого кирпича и разодранного нечеловеческими силами бетона. Кое-где попадались еще кусочки прошлой жизни этого города – там нога споткнется об линялый детский кубик, в другом месте из-под ботинка вылетит потерявшая свой облик пластмассовая кукла, а иногда даже наступишь на чью-то вправленную в рамку фотографию.

Однажды попался игрушечный пистолетик, я его поднял и с улыбкой рассмотрел перед глазами. Да, братец-пистолетик, ты когда-то служил какому-то мальчишке, радостно убивая понарошку все живое, что появлялось перед тобой. Но не мог даже помыслить о том, что твоими стараниями когда-нибудь наступит настоящая война, в которой тебе не найдется места, и ты бесхозным и бесполезным будешь валяться у мертвой руинной груды! Другой раз под ногами блеснул орден, полученный на очень давней войне, из участников которой уже никого не осталось в живых. Орден, наверное, был последним, кто помнил своего хозяина и тот день, когда под гул дальней битвы и копоть военных небес он лег на грудь своего героя. Тот ответил положенными словами «Служу Советскому Союзу!».

Сколько битв видел этот кусочек металла после! Но его холодное спокойствие, наверное, передавалось и хозяину, и тот шел вперед тверже, чем его сослуживцы, не имевшие наград. Так он вместе с орденом и дошел до победы, и прошел сквозь нее, ступил в дальнейшую серую жизнь, за которую наград уже никто не давал. И все равно железная твердость ордена хоть чуть-чуть, да передавалась каждому его дню, до самого последнего, до смерти, побороть которую не смог даже и орден…

Очередной взрыв, и куски и так неживого, темного здания, обреченно рушатся вниз. Им, похоже, все одно, торчать в остатках стены или покоиться на разбитом асфальте, но людей они все-таки могут побить, хотя, конечно, и без своей вины. Мертвое вины не имеет…

Мертвый город можно представить живым, но ведь фантазия никогда не нарисует его таким, каким он был прежде. И никогда в меня не впитаются мысли его жителей, которые летали над их головами между этими двумя улицами, где мы теперь держим оборону! Конечно, здесь и парни с девчонками навсегда расставались, и дети из-за игрушек ревели, может кто-то и умирал. Обычно, от старости, или от сердечного приступа, а кого-то и машина могла переехать…

Те смерти сперва собирали вокруг себя сперва толпы безучастных зевак, а потом – такие же толпы слезящихся родственников. Конечно, смерть в то время, когда все кругом живет, даже деревца на газоне и жучки, что иногда пробегают под ними! Теперь нет ни зевак, ни родственников, и смерть сделалась обычной, как прежде – пирожок возле уличного лотка. Ведь теперешняя смерть – она уже не среди жизни, а среди смерти же. Даже прежде зеленые деревца бесполезными сухими палками торчат из земли, которая ныне более похожа на свалку.

Быть может, этот город похож на Первый Рим, когда в него ворвались гунны или на Второй Рим, Константинополь, когда его стены преодолели подкупленные крестоносцы. Но он – не Третий Рим, не Москва, хотя сейчас все мы искренне желали бы Москве, которая давно уже не Третий Рим, принять именно такой облик…

Да, этот город – Грозный, прежде простая точка на карте, о которой прежде мы ничего не слыхали. Ни названий улиц, ни о людях, которые в нем жили. Все литературные произведения, написанные позже смерти Лермонтова, обходили эти места стороной, и нам они представились как раз такими – мертвыми и убивающими.

Нам выпала такая доля – оказаться в краю, где все мертво, и несет свою смерть дальше. И нам чудилось, будто вся земля теперь стала такой и нет нигде больше живых городов, где кто-нибудь бы просто так шел по улице, не шарахаясь от руин, из которых в любое мгновение могут выпрыгнуть смертельные свинцовые пчелы. Но нет, иногда попадали замусоленные газетенки из тыла, и на фотографиях, украшавших их страницы, были изображены вполне тихие улочки, где не лежало ни одного, пусть даже собачьего трупа.

Еще оттуда смотрели рожи, сплошь – нерусские. Не такие, как у наших врагов (хотя видели мы их редко, чаще противник нам показывал недобрые дела рук своих), но и не такие, как у нас. Делалось ясно, что тыла у нас уже нет, и там, за нашей спиной, царит мир чужих, как и перед нашим лицом. Тут сам по неволе сделаешься философом, и изречешь что-то вроде «Русский народ живет лишь когда ищет. Ищет Бога или земную правду. Но как только он перестает искать, его самого всегда найдет царство смерти!». Кто опровергнет эти слова, если подтверждение их – прямо здесь, вокруг меня и моих бойцов!

В детстве я обожал фильмы про войну. Хорошие тогда фильмы снимали, душевные! Вот людской вал из тысяч зеленых солдат идет на серые вражьи укрепления, плюющиеся на все четыре стороны огненно-металлическими плевками. Скошенные невидимой косой люди падают, но те, кто устоял на ногах, продолжают шагать вперед, быть может – в свою единственную смерть. Иначе нельзя, ведь в спину, и ласково и властно подталкивают распростертые ладони Матери-Родины, а в небесах видится раскрытый глаз Божий.

После тех фильмов я и решил сделаться тем человеком, который убеждает солдат идти вперед, говоря им про Божье Око и руки Матери-Родины. И сам идет впереди них, подставляя свою грудь под первую пулю, которую он обязан НЕ ИСПУГАТЬСЯ даже за мгновение до неизбежной смерти. Так представлял я себе свою будущую службу. Про Божье Око и ладони Матери-Родины в фильмах, конечно, ничего не говорилось, о них рассказал мне дед, сам прошедший сквозь войну. Конечно, по бумагам значилось, что люди тех времен в Божье Око не верили, но все это – сплетни тех, кто на войне не был. Где вы видели, чтоб человек без веры лез в самое смертельное горло, и выходил из него живым, как это было с моим дедом?!

Родители не хотели видеть меня в казенной военной форме, и потому мне пришлось идти в университет. Но после того, как я вышел за его порог, я тут же отправился записываться офицером – контрактником. Не из каких-то там соображений о «патриотизме», а просто оттого, что такой путь для себя я нарисовал еще в самом детстве. Теперь я и шел по этому пути, и он привел меня в этот мертвый мир, где не чувствуется ласковых рук моей матери-родины, которая, должно быть, лежит уже связанная, избитая и изнасилованная. Никто нас нигде не ждет, ибо для нас осталось во всем мире лишь одно место, пропитанное смрадными трупными и дымными ветрами…

Снова послышался гул дальней перестрелки. Идти было некуда, но идти было надо. Так велело какое-то особенное чувство войны, которое сильнее всех приказов вместе взятых, хоть генеральских, хоть маршальских. Куда?! Всего лишь из наших развалин в те руины, которые были впереди. Зачем – никто не ведал, ведь едва ли в тех едва державшихся стенах было что-то лучшее, чем в этих. Вряд ли и за ними что-нибудь светилось или сверкало… Наверняка дальше был такой же частокол заусенцев убитых стен, среди которых кое-где разбросаны зловонные цветы мертвых тел, уже лишенные и нации, и возраста, и пола, и, главное, своих душ. Их кровь впиталась в камни, протекла до земли, встретилась там с семенами травинок, которые падали туда еще до того, как на их родное пространство ступила пята войны. Нет оттуда пути домой, в тихие полузабытые города и городки, которых, поди, и самих уже нет, как нет самой России. Нет, наверное, и пути на небо, мне давно уже кажется, что с этой битвы души в небеса не взмывают, а бродят среди руин до самого Конца Времен. Не знаю, как другие, но я с самого первого дня своего пребывания здесь ощутил какую-то страшную, свинцовую запертость небес…

Подтверждением моей догадки были появлявшиеся по вечерам полупрозрачные людские фигуры, серые от въевшейся пыли. Их морщинистые лица были одинаковы, и не несли на себе следа принадлежности к какому-нибудь народу. Они шарились по руинам, будто что-то искали, быстро переносились от одной развалины к другой. Днем мы их не видели, словно мертвый город растворял их в себе. На всякий случай мы по ним стреляли, ведь этим существам руин было безразлично до наших пуль. Но среди них мог запросто укрыться и враг, подкрадывающийся к нашему укрытию, а это для нас было уже не безразлично.

Впрочем, врагов среди них не было, ведь после наших обстрелов нигде не осталось ни одного мертвого тела. Интересно, что будет с этими сущностями потом, когда мертвый город кто-нибудь отстроит, и он снова станет полон жизни?! Вплетутся ли они в жизнь его потаенного дна, полного особой городской нечисти, вроде чердачников, подвальников, парковиков, или уйдут отсюда в иные края?! Как они отнесутся к людям, когда те перестанут пахнуть железом и смертью? Будут страшить их, или, наоборот, спрячутся подальше, чтоб не напугать ненароком?!

Рассуждения эти, конечно, праздные. Кто восстановит этот город?! Враги, дикие обитатели гор, едва ли смогут это сделать, а Матерь-Родина едва ли теперь будет в силах разорвать свои путы. Нет, этот мир теперь создается навечно, до Конца Света, и мы в нем – все более и более лишние, как, впрочем, и наши враги, ведь у них с нами все же есть одно сходство – они тоже живые.

Руина, лежащая перед нами, казалась мертвой. Изрядно прокопченная, принадлежавшая ранее неизвестно чему – может, университету, может – жилому дому, возможно – школе, но, может, и тюрьме, она казалась удивительно холодной. Холоднее, чем все вокруг. Словно, жизнь навсегда вырвалась из нее вместе с огнем, который когда-то сломил ее каменную волю. Но стоило кому-то из нас шевельнуться в том направлении, сделать пару шагов в ту сторону, и мертвые провалы окон оживали, разражаясь просто свирепейшей, саблезубой стрельбой. Ладно, были бы там лишь автоматы с пулеметами. Но они, видать, там находились только для шума, основной же удар мастерски наносился невидимым снайпером. Причем снайпер был каким-то особенно злобным, он не сразу убивал людей, а расправлялся с ними в духе пыточных палачей прошлого. Вернее, в своем дьявольском искусстве он их намного превзошел, ибо орудовал со своей жертвой на значительном расстоянии. Сперва он пробивал пятки, потом – коленные чашечки, потом – руки, затем обязательно всаживал пару пуль в самые нежные места и в живот, и только потом, в зависимости от желания, пронзал сердце или голову. Уберечься от него не мог помочь ни быстрый бег, ни какие-нибудь замысловатые прыжки-кувырки. Нужные места он всегда находил безошибочно, словно умел править пулями прямо в полете.

Когда жертва получала первую пулю, все снимали фуражки и шапки. Принимались молиться, кто-то дрожал мелкой дрожью, кто-то едва удерживался, чтобы не броситься туда. Страшно было представлять себе смерть в полном одиночестве, когда никто даже не пытается придти на помощь, все отреклись от тебя, и бросили одного со смертью в этой прокопченной пустыне…

Но все одно крики убиваемого приходилось слушать, сжимая свое сердце в железные тиски, ибо побежавший на помощь стал бы очередной добычей свирепого снайпера, едва ли своими воплями облегчив участь спасаемого. Ничего другого сделать было нельзя. Впрочем, мы уже все хорошо знали, и из наших в добычу злому снайперу давно никто не попадался. Разве что пару раз он разделался с несколькими командированными из других подразделений, в числе которых был и артиллерийский наблюдатель. Его тело лежит там и сейчас, растаявшее до серовато-белых костей. Тогда, будто бы в отместку, наша же артиллерия молотила тогда по нам два дня подряд, и просто чудо, как мы остались живы. Спас удивительно крепкий подвал, в котором, похоже, и вправду прежде было бомбоубежище. Правда, совсем для иной войны.

Мы дивились тому страшному снайперу. Дивились его странной меткости, отрицающей все законы природы, а также странной даже для войны жестокости и запредельной выносливости. Столько времени безвылазно сидеть в холодных руинах, будто все его тело уже впитали в себя камни, и остались лишь руки, торчащие из них и сжимающие снайперскую винтовку! Пулеметчики и автоматчики там, в руинах, меж тем менялись, это хорошо чувствовалось по разному «почерку», однако снайпер оставался бессменным.

Бойцы часто рассуждали о неведомом снайпере. Разумеется, он был не здешним, ибо прыгучая кровь того народа, который стал нашим врагом, не позволила бы ему столь долго лежать в странной спячке на одном и том же месте. Все сходились на мысли, что он – какой-то наемник, скорее всего – финн или эстонец, бывший охотник, которому привычно терпеть и холод, и голод, и неподвижье. И только наш санитар, Леша, почему-то высказал мысль, что там не снайпер, а снайперша.

- Понятно - лежит, понятно – ждет, тут ни х… не поймешь, мужик там или баба. Но разве вы не чуете, что какой п…ц творится с ней, когда она стреляет! Натуральная истерика бабищи, которую никто не е…т! И не будет мужик, тем более охотник, шкуру добыче портить, он – чик, и все! Истинно говорю – баба! Эх, пойти бы, да вы…ть ее гранатой в то место, а потом в п… и оставить с выдернутой чекой, чтоб рванула! – огрызался он.

Солдаты его поддерживали, но только все же не могли смириться с мыслью, что за угрюмой прокопченной стеной обитает смерть именно в женском обличье. Что-то не вязалось в мыслях, или не хотело вязаться…

На мертвый город опустились сумерки, и среди руин снова закопошились малопонятные существа.

- Вася, ты бы прошелся по ним пару разочков, - сказал я пулеметчику.

- Можно и пройтись, патронов хватит, - бодро ответил он, и припал к своему «инструменту». Раздался грохот, показавшийся веселым на фоне всеобщего безмолвия.

Искрящиеся струи сновали по улице, но призракам руин не было до них дела. Они все так же молча копались в грудах никому кроме них не нужного хлама. Зачем тем, кто не живой, вещи с этого света? Оставалось только лишь гадать.

Одно из привидений внезапно повернулось и медленно поплыло в нашу сторону. Его руки были высоко подняты над головой, а ноги как будто не касались земли. От неожиданности Вася прекратил огонь. Лицо странного и страшного существа выглянуло уже из амбразуры, которую мы соорудили из мешков с песком в проеме давно ослепшего окна, похожего теперь на прикрытый глаз покойника. Было ясно, что он – не чечен, иначе его тут же прошила бы автоматная или пулеметная очередь, война давно научила нас сперва стрелять, а потом уже думать. Но, конечно, не был он и нашим. Это было существо совсем иного мира, и сомнений в том быть не могло.

Тело грузно ввалилось в наше убогое логово, показав свою плотность, что еще более нас удивило. Но я все же бросил в него вопрос, не рассчитывая на слышимый ответ.

- Ты кто?!!

- Смертник! – ответил он вполне по-русски, хотя и хрипло.

Впрочем, такой ответ все равно нас сильно удивил. Конечно, он указывал на то, что сказавший его – не призрак, ибо тот не может быть смертником, ведь его смерть уже состоялась. Но ведь все мы – по большому счету смертники и есть, однако никогда так себя не зовем. Каждый из нас еще надеется отсюда когда-нибудь выбраться, куда-то вернуться, хотя возвращаться многим и некуда. По большому счету, весь русский народ сейчас – смертник, и в то же время применения этого слова рождает бурю негодования, от которой кулаки наливаются кровью. А тут взял да запросто сам себя и назвал – смертник!

Я окинул незнакомца взглядом. Худенький, высокий, вокруг глаз – следы от когда-то носимых очков (где уж им, хрупким, выжить здесь, где крошится камень и рвется сталь?!) В глазах отчего-то читается глубоко засевшая ученость, или стремление к ней, это уж кто что увидит. Пальцы как будто сами собой продолжают сжимать между собой перо, так и ложатся аккуратненько. Ни дать ни взять – студент, уж его-то я найду без ошибки, сам ведь таким был…

Отощавший, одичавший студент, да еще зовущий себя смертником, помещенный среди руин был до того нелепой, чужой фигурой, что я не знал, о чем его спрашивать. Не походил он на романтика, который сдуру бросил институт и городскую жизнь и рванул туда, где приключений на все возможные части тела – больше. Нет, тут что-то другое, но как об этом спросить?

Неожиданно нашелся Вася:

- Как ты понял, что здесь мы, русские?

- Русский пулемет стреляет протяжно, словно пулеметчик русскую песню поет. Сам может не думает про то, но где-то в душе поет. А чечены – те что-то подобное лезгинки танцуют вместе со своими пулеметами! – прохрипел он.

- Ну… - почесал затылок Василий, словно что-то припоминая.

- А если бы тут чичи были, ты бы чего тогда? - спросил я.

- Дальше бы с ними ходил, - махнул он рукой в сторону амбразуры, отчего сделалось ясно, с кем – с ними…

Мы налили «гостю» спирта, которого у нас было запасено изрядно – прежде мы брали спиртзавод. Он его пил, и с каждым глотком мы убеждались, что он сделан из мяса и крови, как все мы. Но что-то в незнакомце было все-таки не то. Может, сумасшедший? Да, оставшийся здешний русский, который от всего случившегося сошел с ума… Нет, не похоже, уж больно уверенно он шел к нам, сделав невозможное – пройдя целым и невредимым в самую смертельную часть поруганного города… Хотя, говорят, Господь таких бережет.

Меж тем странный человек много раз намекал мне глазами о том, что желает поговорить со мной с глазу на глаз. Скоро такая встреча получилась – мы оказались в той части руин, где был мой «рабочий кабинет» (все же я был сейчас за командира!). Солдаты заняли свои места – кто на отдых, кто на караул, в этих руинах ими давно не надо было ничего приказывать, за меня это делал глубоко сидящий в них инстинкт. Наша развалина снаружи вновь притворилась спящей.

- Тебя как зовут-то? – спросил я.

- Смертник. Это единственное мое имя. Прежнего я сам себя лишил, считая себя его не достойным… Оно же все-таки от имени святого…

- А роду-племени ты какого?

- Смертник, - твердо ответил он, - Только к этому племени я и могу себя приписать. Иного – мне больше нет, ни один род меня не примет…

- Зачем к нам пожаловал?

- Чтоб погибнуть. Хочу получить от Вас задание (ведь Вы здесь – командир?!), которое будет стоить этой жизни. И все…

Неожиданно меня взяло зло. «Сумасшедший, или комедию ломает, хотя это место менее всего похоже на театр комедии… Но всяко надо его отсюда как-то убрать, он здесь – лишний!»

- Раз ты – так, я тебе отвечу. Какого черта ты, гражданское лицо, шляешься по военным объектам, коим является сейчас и это место?! И говорить о себе не желаешь, что наводит на подозрения! Потому я могу принять только одно решение – сдать тебя в особый отдел, где тобой будут заниматься специально обученные для этого люди! (Хотя какой тут к черту особый отдел!).

Лицо незнакомца неожиданно сморщилось, будто он хотел заплакать, что меня уже окончательно сбило с толку. Ведь те, кто попадают сюда, а тем более называют себя смертниками – те не плачут, а кто плачет – тех здесь нет, и смертниками они себя никогда не обзовут…

Но вместо слез из него вылетел лишь тот же хриплый, словно доносившийся сквозь рассохшийся гроб, голос:

- Видно, настал час моей исповеди, которую я не смог произнести ни одному священнику. Воля Ваша, товарищ старший лейтенант, можете после нее меня сразу убить на месте и закопать здесь же, в битый кирпич. Но, думаю, в любом случае, Вы так не сделаете!

- Отчего? – само собой вырвалось у меня, хотя стрелять неизвестного смертника я и не собирался.

- Потому, что вместо меня вам придется посылать куда-нибудь на смерть своего солдата, у которого и родители, и родной дом все же где-то есть, и, может быть… Может быть, любимая, - последнее он сказал шепотом, словно через какую-то труднопроходимую преграду – Потому, оставив мне эту штуку, чем-то похожую на жизнь, до того времени, как я выполню Ваш приказ, Вы спасете своего бойца!

«Больно уж разумно рассуждает… Нет, верно не сумасшедший…», сообразил я.

- Ну, рассказывай, - сказал я, демонстративно откладывая пистолет подальше. Сроду никого не приходилось допрашивать, даже пленных, а он ведь и не пленный… Ну, будем считать, что я не допрашиваю его, что он сам все рассказывает… В конце концов никогда не поздно будет выбросить его обратно к призракам – и греха на душе не будет, и совесть чиста останется, ведь он же там и был!

- Да, была у меня другая жизнь, наверное – хорошая. В ней я стал студентом экономического факультета Университета. В то время, как бывшие мои одноклассники получали пахнущие канцелярией листки бумаги, именуемые военкоматовскими повестками, и уходили с ними в дыру неизвестности, у меня все было прочно и ясно, как тротуар под ногами. В кармане лежал студенческий билет, где говорилось, что я – будущий экономист! Значит, я все мог знать не только о своем «сегодня» но и о «завтра»! Ведь экономист – главная в мире фигура, как включишь телевизор, так кто-то из них обязательно там выползет! Значит, и я когда-нибудь, наверное, в телевизор заползу, а там уже настоящая жизнь, не то что моя (которая теперь осталась навсегда потерянным прошлым). Когда я праздновал свое поступление, у двух моих друзей в карманах приголубились повестки в армию, им больно было смотреть на меня, а мне – на них. Будто стеклянная стенка между нами упала, я ничего не мог им сказать, а они – мне. Но вскоре жизнь все разрулила – праздник кончился, они пошли в армию, а я – на учебу. Там уже свои друзья, новая компания, и новая жизнь, дорога которой никогда бы не привела сюда…

Но, как это всегда случается, было в жизни и одно слабенькое место. Очень слабое…

Был в те времена будущий смертник как бы это сказать… Девственником. Это обстоятельство его мощно угнетало, примешивая к каждому мгновению его жизни какую-то неуверенность. Ведь что казалось бы может быть проще, чем познакомиться с девушкой? Ребята глупее его, страшнее его, слабее его хвастались своими любовными подвигами, а ему приходилось в это время лишь краснеть и скрывать свой завистливый взгляд. Вопросов на эту тему он боялся как огня и старался перевести разговор на что-то другое.

И однажды он наконец решил, что для любовных побед ему не достает в жизни значимости, то есть того, что в лихие 90-е именуется крутизной. Не надо объяснять, что было «крутым» в то время, когда излюбленной песней и старых и малых сделалась «Таганка, все ночи полные огня…»

Так случилось, что в то же время и в том же доме жил бывший зэк Толя, личность темная и молчаливая. С ним тогда и решил подружиться бывший студент. Сделал он это просто – встретил Толю с бутылкой водки и предложил выпить, на что сосед охотно согласился.

Говорил Толя сперва мало и неохотно. Из его слов студент понял, что жизнь Толи изменилась после того, как он порезал какого-то человека, судя по словам нового приятеля – не очень хорошего. Вроде бы так выходило, что он даже доброе дело сделал, убрав с земного лица человечка, от которого кроме плохого ожидать все одно – нечего, но из-за этого ему пришлось долго скрываться. О том, как он скрывался, Толя рассказывал с жаром, было похоже – что это самая интересная часть его жизни. Деньги у него были – их он забрал у плохого человечка (разумеется, резал он его не из-за них, но не пропадать же добру!). С их помощью он выправлял себе документы, снимал квартиры, и колесил по всему большому пространству Родины. Названия городов сменяли друг друга: Казань, Уфа, Архангельск, Холмогоры, Саранск. Городов он перевидал множество, причем больше доводилось глядеть на их грязную и обшарпанную тыльную сторону. В каждом взгляде, обращенном в его сторону, ему поначалу чудился взор казенного человека, жаждущего оборвать его вольную жизнь.

Деньги в конце концов иссякли, хотя их остатки он и растягивал, как последние капли воды в сожженных небесным пламенем песках. Но настал-таки день, когда последние медные капли иссякли, и пришлось-таки думать о дальнейшем житие-бытие. Впрочем, особенно размышлять было не о чем. Устраиваться на какую-нибудь работу оставалось сильно рискованно, потому оставалось только промышлять кражами, в чем у беглеца не было ни малейшего опыта. Воровал восновном на дачах, впавших в зимнюю спячку, а летом – в квартирах, погрузившихся в дачное забытье. На счастье Толи в те годы множество дверей еще оставались деревянными, и для их сокрушения не требовалось быть мастером взломного дела.

Но вскоре такая жизнь неожиданно оборвалась. «Баба сдала», закончил свой рассказ Толя и со вкусом осушил очередной пьяный стакан. Поведывать о своей судьбе дальше Толику не хотелось, а студент боялся спрашивать. Впрочем, он уже был доволен. Ведь будущий смертник впитал в себя жизнь, которая текла так далеко от его школьно-студенческих дней. Значит, и причастился к ней, и сможет когда-нибудь при случае выдать какой-нибудь ее кусочек за часть собственного жизненного пути. Вдобавок еще познакомился с таким человеком, дружбой с которым можно будет где-то щегольнуть, а где-то кого-то и напугать. Все-таки с бывшим зэком подружился, и не с каким-нибудь мошенником, а с настоящим убийцей! Это слово делало из низенького и худосочного Толика грозного великана, рядом с которым студент чувствовал и себя каким-то большим, будто часть величия, сокрытого в таком сочетании букв передавалась и ему…

С тех пор студент частенько стал бывать у своего нового друга. Тот сделался веселее, и стал даже обучать будущего экономиста кое-каким житейским премудростям. Например – искусству выжить в чужом городе, куда попал одетым не по сезону и с одними лишь дырами в карманах. По словам Толика, это было несложно. Свою речь Толя обильно разукрашивал малопонятными словечками чужого, и потому чертовски интересного мира, которые студент с большой жадностью впитывал в себя. Иногда к нему в гости приходил человек похожей судьбы по имени Витя, и тогда обучали студента они уже вместе, поглощая при этом принесенную радивым учеником водку.

Студент поражался, какие глубины, какие кишки жизни открылись ему сейчас, и ведь он не узнал бы о них даже от самых мудрых своих профессоров – те, поди, о той жизни и сами знают лишь из бульварных газеток да детективчиков в мягких обложках. А сколько он еще всего узнает от своих новых друзей, чего не ведает ни один ученый академик!

Внимая каждому слову своих «наставников» студент не замечал крохотных ухмылочек в уголках их ртов. Это уже после он их припомнил, а, может, мысленно пририсовал, предавая им сходство с определенными потусторонними существами. Но тогда все было интересно. Студент чуял, что его наставники могут запросто решить любую проблему, которая для него чудится вовсе не решаемой, и при том сделать это по-легкому, без всякой мозгозаклеивающей мудрости.

В тот, последний день студента новые друзья и подошли к больному месту студентика – женскому вопросу. Говорили Толя и Витя на эту тему друг с другом, а студент оставался красным украшением столового угла. Но, как он не желал всеми своими силами отвести мысли собутыльников от себя, их взгляды все равно обратились к нему.

- У тебя-то как с этим, а?! – подмигнул Толя.

- Или никак, братец?! – усмехнулся Витя.

Студент вздрогнул. Конечно, будь он в компании парней, он бы что-то выдумал. Но тут ему показалось, что мысли его видны для «наставников» как линии на их собственных ладонях. Потому осталось лишь кивнуть головой. Впрочем, он был почти уверен, что здесь его не поддразнят, не посмеются, а, наоборот, посоветуют какой-нибудь быстрый и правильный выход из конфузливого положения. Он не ошибся.

- Ну, это мы поправим! Сейчас врежем по сотке, и пойдем поправлять! Верно, Витек, - бодро сказал Толя, усмехнувшись прямо в поднесенный стакан.

- А то нет! Надо же братишке помочь! – поддержал его дружок.

С тем они и вышли на улицу, где щедрый по такому случаю студент взял еще бутыль.

- Бабы они такие. Сами на передок все слабы, только одного этого и ждут. Но они же все – дуры, оттого самим невдомек, чего им надо! – поучал Толик.

- А ты чего прежде, им о своих науках п…здел?! – захохотал Витя, - Ой, дурак! Ой дурак! Ну, ничего, сейчас Толик тебя уму-разуму научит! Так, Толик?!

- Чего же не поучить?! – ухнул Толик, и быстро повернулся. Где-то рядом звенели колокольчики девичьих голосов.

- Смотри, смотри! – толкнул студента в бок Витя.

Толя двумя шагами настиг девчоночью компанию.

- Ой, барышни!.. – начал было он, но не успел закончить. Звон голосков тут же превратился в визг, и девичьи тела тут же рассыпались как стайка мальков под руками нетрезвого рыболова.

Толя подошел к друзьям.

- Ты чего, думал с пер-рвого р-раза?! Чик – и готово?! Не-е, братец! Так дело не пойдет! Во-первых надо еще опрокинуть, а потом… Все тебе будет!!! – браво отчеканил он, опережая все вопросы.

Опрокинули. Дальше прогулка превратилась в настоящую охоту на женщин. Азарт от новоявленных друзей быстро перешел и к студенту, и вскоре он уже чуял себя страшным хищником, бегущим за очередным женским стадом. Ясное дело, оно безнадежно рассеялось, лишь где-то вдали недоступно цокали женские каблуки и слышались оживленные голоса.